Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– И не мне, – быстро сказал благочинный отец Павел, словно испугавшись, что и его могут случайно обвинить в ереси и опять сослать в Новоржев.

– Одним словом, – сказал отец наместник, – мне кажется – надо забыть всякие глупости и голосовать.

– Вот именно, – и отец благочинный потянулся за фишкой.

Переглянувшись, монахи тоже потянулись вслед отцу благочинному.

– Ну, с Богом, – сказал наместник и положил перед собой черную фишку.

То же сделали и все остальные.

Затем легкий вздох изумления пронесся над сидящими.

– Интересно, – сказал наместник, в упор глядя на отца Николая, – это что же у нас такое получается?

– В положениях о местных собориках сказано, что решение может быть действительным только при наличии половины принимающих его членов собора, – сказал отец Николай и пояснил:

– Шесть фишек белых и шесть фишек черных. Пятьдесят на пятьдесят.

– Так и есть, – сказал отец Павел, подтверждая своим авторитетом случившееся. – Раздел четвертый, параграф семь.

– Да что ты тут мне толкуешь, – сказал отец наместник, чувствуя, как земля под его ногами слегка качнулась и поплыла. – Положение, решение… Лучше скажи, что мы теперь делать будем?

Отец Павел пожевал губами, поморщил лоб и, посмотрев на отца наместника, пожалуй, даже с сожалением, покачал головой. Возможно, он и сказал бы что-нибудь отвечающее случаю, но в это самое время дверь в трапезную распахнулась, и на пороге ее показался ничего не подозревающий отец Иов.

Появление его вызвало шепот и легкий шум.

– Ну, а тебя где носит? – сказал отец наместник

– Живот прихватило, – отвечал отец Иов, озираясь по сторонам и пытаясь понять, что происходит.

– И правильно, что прихватило, – наместник злобно посмотрел на Иова. – А то что же?.. Говорил, что все за коров проголосуют, а что на деле?.. Да какой ты духовник, если таких вещей не знаешь?

– Я такого не говорил, – сказал отец Иов, собравшись с духом и заливаясь краской. – Я говорил, что многие сомневаются.

– Давай-ка голосуй, да и закончим, – сказал Нектарий, не обращая внимания на слова духовника. – Или ты забыл, как это делается?.. Берешь черную фишку и голосуешь.

– А почему это обязательно черную? – спросил о. Тимофей. – Пусть подумает и возьмет, какую надо. Нам, слава Богу, торопиться некуда.

– Он сам знает, какую надо, – закипая, сказал наместник.

Но о. Тимофей был не из пугливых.

– Черная – это значит, продаем коров, – сказал он, не обращая внимания на закипающего наместника, – а белая – значит, оставляем. Мы все положили белую, и теперь у нас пятьдесят на пятьдесят. Смотри, не оплошай.

Отец духовник посмотрел по сторонам и ужаснулся.

Еще никогда его собственное своеволие не заходило так далеко. Еще никогда свобода, о которой время от времени напоминали ему его сновидения, не была так достижима. Еще никогда его тайные помыслы относительно отца наместника не были так близки к осуществлению, как это только можно было себе представить.

– Ну, давай, давай, – сказал отец наместник и нетерпеливо застучал пальцами по столешнице.

Однако вместо того, чтобы послушаться наместника, отец Иов вдруг почувствовал во всем теле какую-то необыкновенную легкость. Она словно падала на него с небес, превращая его из сомнительного духовника какого-то сомнительного монастырька в свободную и ни от чего не зависящую личность, способную сказать кому угодно в лицо все то, что он о нем думает.

Впрочем, не забывал он, конечно, и сидящего во главе стола наместника, взгляд которого становился все мрачнее и мрачнее, а постукивание пальцами делалось все красноречивее.

Потом отец Иов вдруг вспомнил, как отец Фалафель, склонный к разного рода мечтаниям, рассказывал недавно о летучей траве, которая, если заварить кипяточком и съесть, позволяет каждому желающему летать, словно ты воздушный шар, куда тебе надо было под влиянием одной только мысли. Вспомнив же это, он вдруг представил себе отца наместника, парящего под потолком трапезной и безуспешно пытающегося присоединиться к трапезничающим внизу монахам.

Представив себе эту картину, отец Иов неожиданно против воли хмыкнул и даже плечиком повел несколько игриво, чем вызвал еще один тяжелый взгляд отца наместника.

– Ты смеяться-то у тебя в келье будешь, – сказал тот, набычась и морща лоб. – А сейчас поторопись, пока мы тут все не заснули.

– Сейчас, – и отец Иов почувствовал, как легкость несколько поубавила свое присутствие, тогда как мрачная туча наместнического раздражения, наоборот, опустилась еще ниже.

Белая и черная фишки в его руках стали из-за пота грязными и липкими.

– Да давай же ты, наконец, – торопил наместник. – Чего ждешь?

– Подумать надо, – неуверенно сказал отец духовник, поражаясь собственному героизму.

– Подумать? – изумился отец наместник услышанному. – У тебя времени, что ли, не было подумать, когда ты в сортире сидел?

Отец Павел негромко засмеялся, показывая свои желтые лошадиные зубы и давая понять, что оценил шутку отца наместника.

Между тем время и в самом деле поджимало. Тем более что в голове отца Иова вдруг обнаружились какие-то странные весы, которые взвешивали на одной чаше это коровье стадо, сметану, молоко и творог, – а на другой благорасположенность отца наместника, его покровительство и дальнейшую карьеру.

Весы эти раскачивались, кружили, опускаясь и поднимаясь, то взлетая в пользу коров, то, напротив, в пользу отца наместника, так что отцу Иову захотелось вдруг поскорее броситься в этот водоворот, спрятаться в его глубине, исчезнуть и пропасть, чтобы только не принимать на себя ответственность за этот нелепый спор, что он и сделал, чувствуя, как черная фишка вдруг вывалилась из его потных ладоней и легла на стол рядом с остальными черными фишками.

Невольный вздох разочарования раздался в трапезной и, прошелестев, стих.

– Ну, вот, а ты боялся, – сказал наместник и по привычке добавил:

– Единогласно.

Дальнейшие события, связанные с коровьим бунтом, были уже не так интересны, как эти.

От коров избавились, и притом довольно варварским способом, отправив их на перерабатывающее предприятие и породив много легенд, которые рассказывали о кипящих котлах с мясом и танцующих вокруг этих котлов отца Павла и отца Нектария, что было, конечно, совершенной ерундой, потому что первой заповедью любого монаха была, конечно, заповедь о невкушении мяса.

Что же касается отца Иова, то он несколько дней попереживал и даже, кажется, слегка приболел, но потом взял да и бросил все переживания, посчитав их вполне достаточной платой за свои недавние страдания.

В свою очередь, сметана, творог и молоко – как и следовало ожидать – вновь стали редкими гостями в трапезной, а говоря серьезно, просто исчезли со стола совсем, так что спустя некоторое время округлившиеся и порозовевшие было монахи вновь стали напоминать картину Брейгеля «Семь смертных грехов» и посылали в продуктовый магазин свободных от послушания насельников.

Отец Николай, между тем, отправился в епархию к владыке, чтобы рассказать обо всем, что творилось в монастыре, и некоторым образом даже преуспел в этом, потому что владыка Евсевий благосклонно выслушал его и даже ни разу не перебил, что было само по себе хорошим знаком. Решение же владыка по этому случаю принял такое: в монастыре ничего не менять, а отца Николая, показавшего и ум, и смекалку, отправить наместником в заброшенный монастырек недалеко от Пскова, где было два монаха, протекающая крыша и забитый фанерой иконостас с одной иконой. На том и порешили.

«Только не устраивай ты мне больше этих бунтов, – сказал напоследок владыка и добавил со вздохом: – Тут и тремя бунтами уже не поможешь».

А потом добавил еще, приложив к губам палец:

«Только тише».