Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

101. Пасха

1

Пасха в этом году была ранняя.

К одиннадцати часам храм был уже забит пасхальным народом, который медленно все прибывал и прибывал и скоро заполнил площадку перед храмом и даже две лестницы, ведущие вниз, и даже площадку, где была могила Пушкина, по случаю Пасхи украшенная свежими цветами.

Мороза, к счастью, не случилось, но ночной мартовский холод пал на землю и заставил многих кутаться в свои шарфы и шали или еще глубже засовывать руки в карманы. Потом ударил колокол, и народ слегка оживился.

Сегодня тут был весь город – от высокого начальства до последнего забулдыги, сохранившего с прошлого года огрызок пасхальной свечки. Пока время шло, люди топтались и негромко разговаривали, словно боялись спугнуть приближающуюся минуту благой вести.

«Христос воскресе!» – это ведь и значило, что желанный берег уже близко и остается совсем немного, – стоит только крикнуть вместе со всеми пришедшими сегодня сюда, надеясь, что Господь различит твой голос среди всех этих голосов и услышит хоть раз в году твои потаенные надежды и желания, в которых ты сам не всегда даешь себе отчет…

Христос будто и вправду смотрел на эту толпу плохо и безвкусно одетых людей, большинство из которых приходили в Церковь только в этот день со смутной, неоформленной мыслью, что, и в самом деле, в этот самый большой христианский праздник висящий на кресте человек вдруг протянет к тебе свои руки и освободит от тяжести и ужаса этой жизни. Они не подозревали, что эти раскинутые над толпой руки и капающая с тернового венца кровь звали именно в этот ужас, потому что так устроен этот чертов мир, что никто и никогда не спасет тебя, кроме тебя самого, что было и непонятно, и страшно, как будто ты шагнул за порог, ожидая увидеть знакомую комнату, а вместо того увидел что-то столь ужасное, что следовало немедленно забыть и никогда больше к нему не возвращаться.

И вот они шли, чаще всего не понимая, зачем они здесь, и свечки трепетали у них в руках, словно пытаясь что-то сказать им, – шли, чувствуя покой, который шел от теплых монастырских стен, – радуясь горящим свечам и криками священника, – шли, чтобы завтра снова погрузиться в обыденную суету, от которой не было спасения ни последнему грешнику, ни светлому праведнику – никому.

2

И снова одна картина, многажды виденная, приходила мне на память в этот день. Она касалась старого рыбака, который ездил каждый день на рыбалку мимо моего дома на своем дребезжащем велосипеде. Обычно он возвращался назад около двух часов. Когда он появлялся, то казалось, что все краски вокруг вдруг меркли и мир вокруг делался тусклым и холодным, как это бывает поздней осенью или ранней весной. Он шел, опустив голову, и было видно, что его не интересует ни это небо, ни эта земля, ни кто-нибудь из людей, ни Рай и ни Ад и даже ни сам он, потерявший давным-давно интерес к самому себе.

Отчаянье и безнадежность лежали на его старом, задубевшем от времени и непогоды лице.

Безысходность и плохо скрытый ужас, от которых невозможно было ускользнуть, приходили в его сновидения, чтобы лишить его последней надежды.

Время остановилось.

Теперь оно не приносило ничего нового, так, словно оно уже давно покинуло эту землю, оставив догнивать здесь эти странные существа, которые называли себя по привычке «людьми».

Когда-то Василий Розанов обронил:

«Давит темное, давит страшное.

Что такое?

Никто не знает».

Похоже, это было написано о моем рыбаке и иже с ним.

3

Позже я увидел его среди пасхального народа. Он стоял возле скамейки, и на лице его застыло все то же выражение отчаянья и безнадежности, которое я много раз видел у него, когда он проходил мимо.

О чем думал он в этот день, о чем вспоминал, о чем жалел?

Наверное, ни о чем.

Жизнь прошла – в этом не было сомнений.

Как не было сомнений и в том, что она никогда и не думала начинаться, – и это просвечивало через всю радость, и через всю любовь, и через все улыбки, которые делали этот день праздником.

И лишь когда отец Нектарий закричал «Христос воскресе!», что-то живое промелькнуло в этом старом лице, так, словно у давно прогоревшего костра вдруг вспыхнуло на минуту пламя, осветив своим слабым светом прячущуюся надежду, которую он скрывал, наверное, даже от самого себя.

Бог знает, почему, но мне показалось тогда, что эта боль и это отчаяние гораздо ближе к Царству Небесному, чем все эти прекрасные песнопения, трогательные молитвы и вовремя рассказанные истории о святых, которые ведь потому и святые, что поверили и пошли туда, куда редко попадает человек и где Небеса иногда нисходят к тебе, чтобы побеседовать с тобой или послушать твои справедливые и несправедливые жалобы и упреки.

102. Возле Пушкина

1

Я давно уже заметил, что ни о ком так мало не думаешь, гуляя по Михайловскому, как о Пушкине. И вместе с тем он где-то совсем рядом, но рядом как-то по-особенному – так, как будто это все вокруг он сделал сам, своими собственными руками:– и эту луну, и этот теплый ветер, и этот морской прибой – тогда как нас просто пригласили в качестве гостей – хоть и желанных, но все же гостей.

2

Выскакивал вдруг из кустов маленький седенький мужчина с характерным пушкинским коком и бакенбардами, в которых можно было без труда рассмотреть вложенный в них тяжелый парикмахерский труд. Подходя ближе, таинственно говорил:

– Хотите, я вам открою тайну очарования здешних мест?

Некоторые хотели.

Таких Пушкиных в Святых горах было не менее пяти. И невольно ловишь себя на мысли: – а что бы одному из них не оказаться настоящим?

Невольно начинаешь подозревать: – да не он ли сам?

3

Уже говорили: Пушкин – великое Ничто, которое не говорит ничего определенного про то или про это, но просто принимает и это, и то. «Добру и злу внимая равнодушно…». Он сам, конечно, не принимал серьезно этих слов. Он говорил о добре и зле, да еще в полную силу. Но нечто в нем говорило еще о чем-то. Это говорила великая Пустота, в которой все было собрано и которая сама не знала всех своих богатств. Время от времени она и через нас говорит – через кого часто, а через кого – раз в жизни.

4

Значит ли сказанное, что предавший так же прекрасен, как и человек, который положил свою жизнь за другого?.. Но ведь речь не о прекрасном или безобразном и даже не о добре или зле – речь о том, что выше того и другого, что выше твоего отношения к тому или другому, что, может быть, и хотело бы заговорить в полную силу, однако не забывает, что чем ближе мы приближаемся к Истине, чем глуше звучит наша речь, которая, наконец, уводит нас в Царство молчания.

5

Если относиться ко всему спокойно и невозмутимо – полагая, во-первых, что все – от Бога, и во-вторых, что Бог – высший Судия, который все расставит по своим местам тогда, когда все под солнцем будет подвергнуто высшему Суду и получит свое завершение или в окончательном осуждении, или же в последней награде, – если мы станем смотреть в эту сторону, то рано или поздно мы получим некоторое представление о пушкинском «добру и злу внимая равнодушно», данных нам в качестве некоторого раскрытия внутри Истины и вовсе не освобождающих тебя от твоих обязательств в отношении Бога и человека.

103. Тюхли православные

И снился временами отцу Нектарию не то сон, не то какое-то сомнительное явление – одним словом, некая совершенная ерунда в виде монастырской фермы, где блеяли, мычали и ржали всякие животные, грязные, нечищеные и давно не кормленные, но при этом совершенно с человеческими лицами, на которых отражались разные чувства: гнев или зависть, презрение или смех, – так что некоторые из них были вполне узнаваемы, как, например, отец Фома, недавно пришедший в монастырь, а теперь вцепившийся в сетку вольера и негромко воющий, вперивший в отца Нектария широко открытые, вытаращенные глаза.

– Что это?.. Что это?.. Что?.. Что?.. Что?.. – спрашивал отец Нектарий, отводя взгляд от глаз Фомы и одновременно пробираясь сквозь какие-го нагромождения, которые выпирали из земли и прямо-таки норовили стукнуть побольнее, так что отцу Нектарию все время приходилось быть начеку, тем более что что-то уже такое надвигалось, уже ожидалось, уже готовилось, как будто погромыхивал далеко-далеко гром да сгущались медленно над головой темные тучи, от которых сжималось сердце и холодный пот проступал на лбу. И кто-то черный, высокий, в широкополой шляпе сказал:

– Покайтесь, православные, ибо ушло Царство Небесное, а когда вернется – Бог весть.

И перекрестился, разбрасывая вокруг в темноте снопы искр.

– Господи, – сказал отец наместник, торопясь и оглядываясь. – Неужто опять?.. А туча-то, туча… Неровен час – зальет весь монастырь, только его и видели… Что же нам делать-то, Господи?

Но вместо того, чтобы поделиться небольшим советом, Бог в ответ только предательски молчал, словно все происходившее не имело к Нему никакого отношения. А вместе с Ним, как это и полагалось, молчало небо. Молчал падающий с неба дождь. Молчало солнце вместе со своими облаками и вырезанными из фольги звездами. Молчал Сириус, молчал Южный Крест, молчала Малая Медведица и Полярная звезда. И в этом молчании проскрипели ворота, и чьи-то руки стали толкать отца наместника в ту сторону, словно он был какой-нибудь бессловесной овцой или коровой, которым дали немного походить на свободе, а теперь отправляли снова в грязный, сырой и темный загон.