– Господин Вязников… идите вон!
– Не истязайте, слышите!
– Пори! – раздается крик.
Вася кидается вперед.
– Злодей!.. За что ты мучишь людей! – произносит он и схватывает за грудь Никодима Егоровича.
В толпе раздается гуденье.
– Смелый!
– Душа-то жалостливая!
– Берите его… бунтовщика! – задыхается Никодим Егорович.
Урядники и сотские бросаются на Васю.
Через десять минут окровавленного и избитого Васю, связанного, увозят на телеге.
– Это витинский барчук! – повторяют голоса. – В прошлом году он был у нас.
– Хрестьян пожалел!
– Што ему будет?
– Ничего, – барин!
Толпа тихо расходилась. Исправник уехал.
Встревоженный прибежал Чумаков в Витино и вошел в кабинет.
– Что… что случилось? – спросил Иван Андреевич.
Чумаков начал рассказывать, но вдруг остановился, заметив, что старик побледнел и тихо опускается на кресло.
Чумаков поддержал его.
– Ничего, ничего… продолжайте! – чуть слышно проговорил Иван Андреевич.
Чумаков рассказывает, а старик шепчет, вытирая слезы:
– Бедный, славный мой мальчик.
Через несколько времени Иван Андреевич идет к жене и осторожно рассказывает ей о случившемся. Он старается не смотреть ей в глаза. Голос старика дрожит, когда он, обнимая Марью Степановну, говорит:
– Успокойся, успокойся, мой друг. Не предавайся отчаянию.
В тот же вечер Марья Степановна отправилась в город, а в ночь исчез Чумаков. Из города не привезли никаких успокоительных известий.
– Я видела Васю, – рассказывала она, глотая слезы. – Он кротко так глядел на меня и все утешал… Просил простить, что огорчил нас… Велел сказать тебе, чтобы ты не сердился за то, что он не мог сдержать слова… «Папа, наверное, будет сердиться!»
Она не могла продолжать…
XXV
Скверный октябрьский вечер стоял в Петербурге. Дождь зарядил с утра и не перестает ни на минуту.
Леночка недавно только что оправилась после тяжелых родов, кончившихся смертью ребенка, и первый раз сегодня встала с постели.
Однако она бодрится и говорит Николаю:
– Я завтра выйду.
– Куда тебе, подожди…
– Я чувствую себя совсем здоровой!
Николай взглянул на Леночку и сказал:
– Как знаешь, впрочем. Однако мне пора! – заметил он, взглянув на часы. – До свидания, Леночка. Ты не будешь скучать?
– Нет.
– Я скоро вернусь… Мне надо по одному делу!
Он, по обыкновению, целует ее, и торопливые шаги его раздаются из залы.
Леночка грустно улыбается вслед.
– Верно, к Ратыниной! – шепчут ее губы.
Она вспоминает лето в Петергофе, и лицо ее делается еще серьезней. Душевная борьба, очевидно, происходит в ней. Ах, зачем это гадкое чувство ревности! Ведь он уверял, клялся еще вчера, что любит ее…
К чему ему лгать? Разве он не свободен?
Она поднялась и прошла в кабинет.
– Какой у него беспорядок, однако! – говорила она вслух.
Она начинает прибирать письменный стол. Она всегда сама это делала. Во время болезни ее некому было позаботиться, и стол в беспорядке. Коля сам не приберет.
Она аккуратно раскладывает по местам письменные принадлежности, книги и бумаги. Машинально глаза ее останавливаются на маленьком листке почтовой бумаги, исписанном и зачеркнутом во многих местах.
– Верно, речь черновая. Надо этот листок положить отдельно.
С этими словами она берет бумажку и, желая удостовериться, речь ли это, начинает читать.