Брилонская вишня

Я думаю. Что-то отвечаю Машке, а потом учительница в класс заходит, с глобусом. Начинает про Африку рассказывать…

А после школы меня Сережка ждет. Нарядный такой, в костюме почему-то. Улыбается, говорит:

– Хочешь, Вер, мороженого поедим? Я сам тебе куплю.

И я, конечно, соглашаюсь.

Мы идем с ним по поляне. Я ем пломбир. Даже чувствую сахарно-ванильный запах и вижу, как мороженое растекается под нежно-розовыми солнечными бриллиантами.

Сергей задерживается, а спустя секунду догоняет меня, протягивает букет васильков и говорит, сбиваясь:

– Вер, знаешь… Я давно хотел сказать, что люблю тебя. Ты такая загадочная, непредсказуемая… Давай дружить?

И я, кажется, соглашаюсь. А как иначе?

Мы беремся за руки и шагаем по цветущей лужайке, усыпанной бисеринками клевера. Сергей вдруг останавливается и чуть дотрагивается липкими от мороженого губами моей щеки…

– Выходим на построение! Живей, живей! Тут некоторые у вас еще не проснулись даже! Живо, а то комендант увидит! Восемь часов, площадка еще пустая! Пошевеливайтесь, клуши!

Лицо щиплет от неприятных запахов, а рука после сна сильно затекла. Я медленно раздираю слипшеися глаза. Почему-то ресницы склеились гноем, а перед глазами бегают мутные пятна.

Мотаю головой. Поднимаюсь с визгливо скрипящей койки и обнаруживаю, что почти все женщины покинули барак. Натягиваю повыше сползшую юбку, яростно протираю глаза и спешу к выходу.

Чувствую влажную утреннюю прохладу. В тени даже немного зябко. На солнце – куда теплее. Вижу неподалеку ровную шеренгу женщин. Не сразу соображаю, куда встать, пока кто-то не берет меня за руку и не впихивает в строй.

Марлин уже при параде. Желтые волосы собраны аж на затылке. Зеленая прямая юбка доходит едва ли не до голеней, и черные сапоги не то чтобы с угрозой, а с некой снисходительностью стучат по площадке.

Если она работает посменно, значит, вчера за пленными следила вторая, Ведьма. Все правильно. За работниками следила Ведьма, а Марлин занималась с поступившими.

– Перекличка, – оповещает она, разворачивая список.

Я снова тру склеенные глаза. Была б здесь баба Катя! Она все умеет вылечивать. Синяк поставлю, когда с дерева навернусь – охладит. Руку вывихну – вправит. А какой массаж она делает! Руки морщинистые, мягкие, но так ловко кожу на спине перебирают! Раньше настойки да пойла разные заваривала: чай ромашковый, молоко с медом, отвар шиповника… Помню, как она бодро в огороде копалась, цветочки высаживала, а я вокруг нее бегала. Но сейчас баба уже и с печки почти не встает, так медленно по избе ковыляет, сморщенной рукой за палочку держась. Всякого лечить умела, кроме самой себя…

– Вера Сотникова!

Я вздрагиваю и смотрю на Марлин.

Она хмурится и настойчиво повторяет:

– Вера! Сотникова!

– Да здесь я! – кричу. – Вы же видите!

Марлин сжимает губы. Держит на мне взгляд с полминуты, затем вновь опускает глаза в список.

День тянется как резина. После переклички идем завтракать. Я выискиваю глазами Ваську, дергаю ее за рубашку и тихо спрашиваю:

– Вас здесь съедобно кормят?

Она почему-то останавливается, долго смотрит на меня. Протягивает:

– Как говорится, в голодухе и гвозди съедобными будут.

– А если серьезно?

– А если серьезно – да. Комендант бережно относится к рабочей силе. Он заботится о том, чтобы процент смертности был минимальным.

– Какой добряк.

– Представляешь, есть дядьки повыше него! И если все подохнут, ему от этих дядек влетит!

– Странно здесь все. Обязательно найдется рыба покрупнее. А самый главный кто?

– Фюрер, – мгновенно отвечает Васька. – Гитлер, то есть.

– Гитлер? Это же…

– Это ихний вождь. Но ты не бойся, здесь, в штабе, его нет, да и вряд ли будет. Хотя все возможно…

Не сказать, что столовая меня впечатлила, но я ожидала худшего. Несколько серых столиков со стульями вокруг, кастрюли гремят, горелой кашей пахнет. Права была Васька: здесь и впрямь все не так уж и плохо. Еда есть, вода есть, да и работа нетрудная – шей себе да шей. Вот только как же домой хочется… Мамка поди испереживалася вся. Думает, сбежала я из дому. Наверное, разными словами меня проклинает. А Никита… Плачет, наверное… Буквы немецкие гладит…

Я жмурюсь и падаю на стул.

Меня хлопает по плечу Васька:

– Эй, чего расселась? Как говорится, тарелка на крылышках к тебе не прилетит.

Рано я радовалась хорошему отношению и прекрасной столовой. Каша больше походила на подгорелый зеленый студень, а пахла прокисшим болотом. Интересно, немецкие повара специально портят еду, чтобы поиздеваться над русскими пленными? Или кто вообще стоит за кастрюлей? Хотелось дать ему эту тарелку и миролюбиво сказать: «Ешь». А из напитков на завтрак было то, что даже безрукий не смог бы испортить – просто вода. И это радует.

Я втыкаю ложку в дрожащую массу. Ложка стоит. Ничего удивительного.

Васька подсаживается ко мне и мигом – надо заметить, с большой охотой – вгрызается в зеленый сгусток. Я поджимаю губы. Вздыхаю, подчерпываю кусок каши и отправляю в рот.

Однако… Съедобно. Пересолено, подгорело, но пустое брюхо не слишком-то привередливо.

Напротив нас садится лохматая бабища, похожая на бесформенный мешок в юбке. Угрюмо сгорбливается над тарелкой и ковыряет ложкой сгусток.

Васька моментально отрывается от своей каши. По-птичьи склоняет голову и приторным голосом щебечет:

– Да что ты такая-то, Тонь! Ну тебе что, рассказать трудно? Мне ж интересно.

– Заткнись! – почему-то глухо рявкает баба и сжимает кулаки.

– Ну, Тонь! Ну что ты как маленькая? Здесь все свои, Тонь! Мы не укусим и ругать не станем! Как говорится, не держи дурное в себе, а иначе…

– Отвали!

Я хмурюсь. Смотрю на Ваську и спрашиваю: