Брилонская вишня

Оглядываю наконец сарай свежим, не мутным от желания заснуть глазом. А ведь всех мужчин, которые здесь, с фронта наверняка привезли. Вон, почти все в форме, надо же!

Хочу еще Максиму что-то сказать. Но замок щелкает, двери открываются, и мужчина в немецкой форме на ломаном русском приказывает:

– Еще пяйт человек за мной! Снимайт свой одежда и бросайт на земля. Идти и не разговаривайт!

Я вскакиваю с места и только собираюсь идти к нему, как место в ряду занимает волосатый обрюзгший мужчина лет семидесяти.

Охаю и закрываю глаза. Падаю на землю. Сжимаю зубы и расчесываю руки. Размазываю кровь по рукам, смешиваю ее с грязью и рвано вздыхаю. Живот сжимается от голода, и я упираюсь лбом в колени.

Наверное, о стеснении, о желании сохранить честь и прочих совершенно неважных вещах мне стоит думать в последнюю очередь. Наверное, это не то время. Не та ситуация и не те люди, перед которыми можно рисоваться принцессой и прикрывать томный взгляд веером. Наверное, бессмысленно пытаться сохранить женственность, когда все видят в тебе только животное.

И я твердо решаю занять место в следующем созыве пятерых. Кто бы со мной не шел.

Дверь сарая закрывается. А я все сижу, все размазываю по рукам смешанную с кровью грязь и икаю от голода.

– Чего с ними не пошла? – говорит Максим.

– А ты?

– А мне страхово. Они же меня после бани наверняка пороть будут. Суки серые… Посижу, погодю. Авось, забудут.

– Русское «авось»… Ну, сиди. Сиди в грязи. Нас, может, покормят, а ты тут сиди и бойся дальше.

– Да кто тебя покормит, господи! Они, что ли? Они в баню мужиков с бабами ведут, а ты на жалость рассчитываешь?

Я устраиваюсь в сене поудобней. Зарываю замерзшие пятки в пыльную траву. Вздыхаю:

– Им силу рабочую терять невыгодно. Ты немецкий-то знаешь?

– Немецкий? Отчего ж не знать-то?

– Значит, понял, что они говорили. Тот, что с папиросой, запретил нас убивать. Говорит, если надо будет – сам пришибу, а ты не лезь, чтоб все не передохли. Они нас ценят.

– Ценят!

– Ценят. Как лошадей. Мы с папкой лошадей разводили. Они – рабочая сила. Животные, это правда. Но мы их ценим. Без них ни огород вспахать, ни картошку окучить, да и чуть надо куда – сразу коня запрягаем.

– Нас с конями ровняешь? Молодец ты. Еще фразу про кнут скажи немчурскую, чего мелочиться-то?

Я прокашливаюсь. Тру щеки.

– А чем тебе сравнение с конями не по нраву? Или считаешь, что таких благородных животных недостоин?

Он смотрит на меня. Долго смотрит, нахмурясь, но ничего не отвечает.

А я уже не могу спать. Ворочаюсь в сене и сдавливаю от голода живот. Мне б ремень, чтоб затянуть! Ладно, в баню пойду, там хотя бы вода есть… А с едой как быть? Хоть бы накормили… хоть бы накормили…

Дверь вдруг с деревянным визгом отворяется. Не ожидала, что так быстро управятся! Но…

На этот раз мы видим женщину в форме. Немного полноватая, но внешностью красивая. Круглолицая такая, блондинка. Чем-то на мамку даже похожа, но мамка потолще будет…

– Прошу пятерых человек подойти сюда и следовать за мной, – почти на чистейшем русском говорит она, а я поражаюсь блестящему знанию языка.

Вскакиваю и подлетаю к ней. Ее мягкий голос и хоть какое-то уважение к нам невероятно располагают к себе…

– Хочешь идти? – почему-то удивляется она. – Хорошо.

– А что-то не так? – осторожно уточняю я на всякий случай.

– Разве я сказала, что что-то не так? Просто в таком случае пусть подойдут ко мне исключительно женщины.

Я сначала не понимаю ее. Потом мотаю головой и протягиваю:

– Постойте… Погодите! Почему?

– А ты хочешь мыться с мужчинами?

– Я – нет! Но нам сказали…

– Может, ты не будешь доносить до меня то, что я и так прекрасно знаю? Здесь у каждого свой подход к рабочей силе. Это нельзя понять, это просто нужно запомнить. Я считаю, что женщина, любая женщина, и русская в том числе, имеет право на сохранение собственного достоинства.

Я прищуриваюсь. Медленно тянусь к молнии на платье сзади, но и тут она меня останавливает:

– Одежду снимите в бане. И поживее, у нас не так много времени, и комендант за этим тщательно следит!

– Как вас зовут? – вдруг тихо протягиваю я.

Немка медлит секунду, но сурово отвечает:

– Я думаю, об этом вам обязательно расскажут.

– И все-таки?

– Марлин Эбнер, вторая надзирательница женского барака.

«И как же тебя взяли в надзирательницы?», – успеваю подумать я и плетусь за ней из сарая под мерный топот шагавших сзади.

Вычищенная улица, красиво обработанные деревья, подметенные дорожки… но почему-то сдается мне, что чистили, обрабатывали и подметали тут далеко не немцы. В подтверждение моих слов вижу, как глазеют на нас созерцатели, опершись на метлы и грабли. Все грязные – не чище нас – замученные, но еще умудрявшиеся проявлять любопытство, пока кто-то не кричит им:

– Чего вставайт?! Чего останавливайться?! Чего смотрейт?! Arbeiten, arbeiten, arbeiten!

Они отрываются от зрелища с большой неохотой. Вздыхают, утирают взмокшие волосы и продолжают махать метлами, оглядываясь на надзирателей.

А мне почему-то жутко любопытно: кто здесь все это построил? Неужели немцы? Да не могли они за пару месяцев такую крепость создать. Захватили? А вот это уже возможно. Ведь только русский человек сколотит настоящую крепкую баню из свежих бревен, внутри которой все блестит золотом и пахнет смолой да запаренными березовыми вениками.

Но вениками нас не парят. Дают одну растрепанную мочалку на всех, черный обмылок да два таза воды. Мол, что хотите с этим – то и делайте.

И мы, бабы, друг друга без слов понимаем. Отбрасывая ненужные вопросы вроде «А сколько человек до нас мылось этой мочалкой?», мы намыливаем ее по очереди, по очереди и трем себя, по очереди моемся в первом тазу. Из второго окупываемся, но тоже по очереди, экономно. Я так и не успела попить, да и очередь к первой лохани выпала мне позже всех, когда вся вода уже мыльная и мутная была.