Брилонская вишня

Как-то странно.

В школе я глядела на Сергея, как на солнце, которое невозможно достать. Разговаривала с ним только в мечтах, а дотрагиваться даже и в них не смела. Но сейчас мы просто бежим с ним за браткой, шутим, смеемся. Я беру его за руку – почему-то холодную, наверное, от волнения. Беру – и не ощущаю той дрожи и замирания в груди. А он ведь другой, совсем другой, не как недосягаемая крепость и предмет любований, а как обычный веселый парень.

Братку догоняем уже у самого поля. Я облокачиваюсь на березовую изгородь и затаив дыхание наблюдаю за конным стадом.

– Вот этот, – взволнованно шепчу я, указывая на коня, – коричневый, это наш. Донской. Любок его зовут, он меня в школу-то и возит, да и просто в город по делам папка с браткой на нем ездят. Его чуть-чуть в колхоз не отобрали, папка еле-еле с нужными дядьками договорился. Он телегу хорошо тянет, да и землю вспахивает хорошо, картошку окучивает. А недавно мы ему кобылу взяли, вот в аккурат недели три назад. Тоже донская, но мы ее на поле ко всем не пускаем, чтобы породы не смешивать.

Сережа взбирается на изгородь и усаживается на верхнюю жердь.

Я продолжаю:

– А тот, в самом конце, который о забор шею чешет – это калмыцкий. Мы его в отдельном загоне держим. Помнишь деду Гришу, ну, который около магазина жил? Это он нам калмыцкого отдал, еще жеребенком. В прошлом году деда Гриша помер, а конь нам исправно служит. Папка на них зарабатывает даже. Ну, кому вспахать, кому окучить… Лошади – это ж самые полезные из животных, ну куда в деревне без них? Это в городе все на машинах, все покупают… Ну и придумали эти машины. Зачем они? Всю жизнь на конях ездили, а сейчас машины какие-то! Не знаю, мне бы страшно было. Сидишь в железке замурованный, а железка эта сама еще и катится куда-то. И как люди вообще не боятся?

Мы долго коней смотрим. Уж братка ушел, а мы все стоим. Потом на речку бежим. Вода уже нагрелась, я по колени захожу, а Сергей смеется и брызгает. Ноги мои в иле тонут, поднимаю пятку, а на пятке – зеленый сгусток. Сережа в это время мои туфли спер – и давай убегать, а я за ним. Догоняю, отвешиваю ему подзатыльник, а он мне в извинение ромашки рвет. И так хорошо на душе, так легко, что хочется взобраться на крышу самого высокого дома и завизжать от счастья на весь мир.

Я уж и не заметила, как комары появились, а женщины коров назад стали гнать. Идем с ним – уставшие, но довольные. Волосы мои разлохматились, и торчат в них какие-то сучья с ветками, а сарафан в траве замарала. Уж не знаю, отстирается он теперь или нет. Мамка скажет, мол, опять уханькала, сил у меня уже нет тебе новые платья шить.

Ну и ладно! Поворчит да перестанет, а с Сережкой, кажется, мы еще долго будем вместе…

Тут вдруг со стороны громкоговорителя на столбе раздается хрип и шипение.

– Неужели сказать что-то хотят? – хмурится Сергей.

– Да ладно, на нем уже лет сто ничего не передавали. Не могло же случиться что-то настолько важное, чтобы…

Договорить не успеваю. Меня перебивает мужской голос из громкоговорителя:

– Внимание, говорит председатель сельсовета! Только что мне передали важнейшее правительственное сообщение! Сегодня, в четыре часа утра, без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась война советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Просьба всем сохранять спокойствие. Как сказал товарищ Молотов: наше дело правое, враг будет разбит. Победа будет за нами!

Я стою и пытаюсь понять, что же имел в виду этот председатель сельсовета.

Бабы остановились, слушают. Потом хмурятся и перешептываются, вслух говорить почему-то боятся. И так озабочены, что их коровы разбредаются кто куда, а они и не видят.

– И что теперь? – спрашивает Сергей, почесывая кудри.

А я разве знаю? Хоть кто-нибудь сейчас знает, что теперь?

– Немцы напали, – говорю я, чтобы хоть что-то сказать.

– А чего им надо?

– Ну… значит, чего-то надо. Откуда мне знать?

– Ну а дальше-то что будет?

Что будет дальше?

Я не знаю.

И никто не знает. Ни я, ни Сережка. Ни бабы с коровами. Мамка с папкой – и те не знают.

Я потом в газетах прочитала, что от нас требуют сохранять спокойствие и обещают приложить все силы, чтобы изгнать врага. Но просят запастись мужеством, терпением, поскольку грядут трудные времена, и неизвестно, сколько они продлятся.

А после папке с браткой повестка пришла, в военкомат позвали. На службу призывают. Мамка тогда долго-долго плакала, причитала, что их убить там могут, а папка все шутил и смеялся.

– Верунь, – говорит, – я в Германию еду, тебе привезти чего?

Я глаза на него поднимаю:

– А?

– Ну, гостинец какой нужен? Вон, Никитке конфеты немецкие нужны, Паша со мной едет, ремень крепкий хочет. А тебе что привезти из Берлина?

Мамка почему-то подскакивает, шикает, мол, какой Берлин, ты ж только на границу идешь, народ защищать. А он отмахивается, дескать, не лезь, когда я с детьми прощаюсь.

– Из Берлина? – задумываюсь. – Так это… Блокнот привези. А то я все время на полях газеты рисую, а я бы хотела в блокноте, как Нинка Чернышева. А если он еще и немецкий… Ты точно вернешься?

– Здрассте! А зачем бы я про подарки спрашивал, если б уверен не был?

И я ему верю.

Наверное, никому в своей жизни я еще так сильно не верила, как поверила ему. И не плакала даже совсем, это мамка все ревела, а я и страха-то никакого тогда не ощущала. Думала: с немцами же идет воевать, а не с волками какими. Волки что, сожрут и не посмотрят, а немцы все ж-таки люди, у них жалость есть.

Вещи им собирать помогала, чемодан из сарая достала. Пыльный весь, здоровенный, коричневый. Протерла его тряпкой мокрой и давай из сундука всю одежду вынимать да переглаживать. Мамка-то все ревет, все ревет, сил у нее даже не хватает, чтоб слово сказать. А я их в дорогу собираю.

Вот уже они в телегу сели с другими мужиками. Мы с Никитой чемоданы грузить помогаем. Далеко мамку видно, бежит, опомнилась – тоже ей, видите ли, попрощаться надо.

А мужики: кто с гармошкой песни наигрывает, кто курит в бороду, кто водку на посошок пьет. А папка все смеется, все смеется.

– Ты, – говорит, – Верка, за конями-то приглядывай, пока меня не будет. На мамке другой скот, а на тебе кони. Огород поливай, да и мамке во всем помогай, с Никиткой сиди. Ну а я вам за это гостинцев привезу, из самой Германии! Ничего, ничего, надо же на старости лет хоть мир повидать…

И когда уже телега с папкой скрывается из виду; когда даже мамка успокаивается, утирает слезы и зовет всех в избу; когда провожающие бабы начинают разбредаться по домам, только тогда я вдруг чувствую такую тоску и боль в душе, что падаю коленями в землю, прижимаю руки к животу и начинаю жалобно звать папку назад.

– Да не нужен мне уже этот блокнот! Слышишь?! Не нужен мне блокнот! Мне живой папка нужен! Живой папка!

И я долго остановиться не могу. Долго-долго, пока мамка не угрожает, что если я не остановлюсь, разревется она сама.

И мне еще очень нескоро предстоит понять, что взрослые не всегда сдерживают свои обещания…

Глава 2

– Вер, а научи меня немецкому?

Мы с Никитой сидим на кровати. На его кровати. Вернее, когда-то она была общей: мамкиной и папкиной, а после его отъезда мамка как ополоумела: бегала в комнату к Никитке, бегала, каждый час проверяла, не случилось ли с ним чего. Наслушалась всяких страстей от соседей, и теперь вокруг Никиты вьется, ну точно муха!

– Немцы, – говорит, – детей маленьких крадут и работать к себе увозят!

До того дошло, что она даже во двор Никитку не выпускает, а если и выпускает, то к окну прилепившись всегда сидит. Вот и около себя спать положила. Я с ней спорить не смею, газет не читаю, сплетни не слушаю, но что-то сомневаюсь, что немцы таких маленьких к себе увозят. Какая же с них работа, прости господи? Но с мамкой не поспоришь, а если и начнешь – пожалеешь. Только смешнее всего, что эта паника относится лишь к Никите. Меня она такой опекой не окружает. Почему-то странным образом думает, что немцы «воруют» исключительно маленьких детей.