Синий маяк

– Что стоишь? – поторапливает. – Кидай, я поймаю.

Спорить готов, да не с кем – эта хитрюга нарочно встала у меня над головой! Но я упорно смотрю на горизонт, закрепляя узлы. Так упорно, что чуть не приматываю ей ногу.

– Эй! – вскрикивает она, поджав ступню. И спокойно стоит на одной ножке, ни за что не держась.

– Умница, – подмечаю я, – имя выучила.

Она отбрасывает за спину косу и садится рядом с растянутой на ветках шкурой.

– Снимешь меня?

– Ты и сама спрыгнешь.

– Так камни же! – колеблется Эйка.

Я ставлю её на землю, и смертоносные зубы оказываются в опасной близости от моей шеи.

– Обувь носить не пробовала?

– А по деревьям как лазать? – не понимает она. – Тут либо удобство, либо польза! Тебе надо ещё помогать или хватит? Я боюсь, что солнце проглянет, мне бы в сундучке переждать.

– Иди, – разрешаю я с облегчением, – только ближе к воде, там камни гладкие.

Провожая взглядом ночную нежить, я всё равно беспокоюсь, как бы она не повредила ногу. Чепуха! Её с любой высоты кидай, ничего не сделается.

С наступлением сумерек Эйка выбирается из сундука уже в жёлтом платье. И мы устраиваемся за столом. Стёкла запотевают от вечерней прохлады. Закат догорает вдалеке нитью расплавленного золота. Я зажигаю светильник и рассказываю про алфавит. Эйка забирается с ногами на стул и рассказывает про дальние острова. Ни от того, ни от другого нет ни малейшей пользы. Зато не скучно.

* * *

Примерно с месяц всё идет более-менее. Эйка питается раз в стуки, ночью. Потом спит до полудня. Снятую с оборотня шкуру я постелил в сундук – для уюта. Ещё гвозди прибил – платья вешать. И расчистил пару полок. Правда, Эйке нечего туда класть, разве что гребешок. И челюсть какой-то зверюги с зубами в три ряда. Сказала, что нашла эту кость в лесу. Как было на самом деле, не хочу знать.

Временами она и мне что-нибудь приносит с охоты. Не обязательно съедобное. Хотя заяц был неплох. Мы не сразу сообразили, как его готовить, но в результате он стал похож на еду. Мне бы ещё три ряда зубов, чтобы справляться с такой пищей!

Намаявшись с зайцем, пробовать ягоды из того леса я отказался. Они были волосатые и пахли тухлятиной, но Эйка, как я уже понял, абсолютно не отличает съедобное от несъедобного. Только живое от неживого.

Но если не цепляться к мелочам, вдвоём стало веселее. И поговорить есть с кем, и прогуляться. Только гулять надо в час между солнцем и волками. Хорошо, что осенью дни короче! Плохо, что дожди начинаются раньше обычного. Я засыпаю под шорох капель и просыпаюсь под него же. И так привыкаю к этому, что очередным ненастным вечером пропускаю перемену звука. Лишь через несколько минут я соображаю сквозь сон, что слышу не шум воды, а шорох крыльев. Бабочки налетели, чтоб их!

Эта пакость всегда оживляется после сильных дождей. Видно, их в норах заливает или у них гон по осени. Но они как видят маяк, тут же стараются так облепить лампу, чтобы ни один луч не просочился. Тупые, но подлые.

Я пытаюсь распугать их криками, но бабочки обнаглели и меня не страшатся. Остаётся запалить факел и гонять их огнём. Полночи я бегаю вокруг лампы за этими вредителями. А они размером с хорошего зайца, между прочим! И кусают будь здоров. Злобные создания отступают, лишь когда я поджигаю троих. Пылающие мотыльки тонут в черноте под маяком, как синие звёзды. Я сам чудом не сверзился вниз в горячке боя, но теперь могу собой гордиться. Настроение немного портит истошное верещание гибнущих бабочек и радостное урчание волков. И то, что вновь начинается ливень.

Можно было не трудиться! Я ловлю языком дождевые капли и ухмыляюсь сам не знаю чему, когда Эй поднимается на площадку.

– Я вернулась, а в комнате пусто, – поясняет она, отжимая мокрые волосы. – И оборотни кого-то рвут… Тебя тоже поели?

– Нет, я бабочек гонял. Не приближайся, если ты голодная.

– Я не голодная, – произносит она, помедлив, – а ты скоро станешь несъедобный. Пошли, а то столько крови пропадает, смотреть тошно!

В комнате при нормальном освещении Эйка кажется такой бледной, что, наверное, не врёт про тошноту. На самом деле кровопотеря ничтожная, но эта чудачка трясётся над каждой царапиной, и спорить тут бесполезно. А вот перевязывать она не умеет и четыре пустяковые ранки обрабатывает целый час, отбегая к окну проветриться.

– Зачем ты себя изводишь? – спрашиваю я, устав от этого мельтешения. – Бабочки на меня сто раз нападали. Как-то справлялся.

– Я тоже хочу справляться, – упирается она, – кажется, я уже меньше боюсь.

– Чего? Укусов? – усмехаюсь я, натягивая целую рубашку.

– Тебя, – вздыхает Эйка.

То есть вот так вот – она не дышит, но умудряется вздыхать.

Я застываю в понятном недоумении.

– А ты меня боишься?

– Ничего не могу с собой поделать, – признаётся она, глядя на дождь в окне, – я всего лишь творение магии, а ты творишь саму магию. Ты одним росчерком пера способен всё изменить.

– Что изменить? – поражаюсь я.

– Что захочешь.

Вроде бы, она удостоверилась, что чародей я никудышный.

– Это просто вещь, – разъясняю я, достав из-под подушки Перо, – им можно записать заклинание, но… Это просто вещь. Потрогай, если хочешь!

Она колеблется, потом нерешительно протягивает руку, но сразу её отдёргивает. Искры сыплются с пальцев, и Эйка обиженно шипит.

– Извини, я не знал, – пугаюсь я, поспешно пряча Перо, – знай я больше, помог бы тебе.

И себе заодно.

Она хмуро разглядывает оплавленные когти:

– Вот как? Мне нужна помощь?

Непогода продолжается всю неделю. Мне слегка нездоровится после встречи с бабочками, и большую часть времени мы с Эйкой без дела валяемся на чёрной шкуре, расстеленной на полу. Я учу её читать, записывая в воздухе слова волшебным Пером. А потом откапываю на пыльной полке забытую игру – по расчерченному на полосы голубому простору скользят белые и алые кораблики. Половина флота давно запропастилась куда-то, но так даже интереснее. Можно на ходу выдумывать правила. В перерывах между морскими боями мы болтаем или слушаем дождь, и я соглашаюсь съесть на спор одну волосатую ягоду. Они не вредные, нет. Но такие кислые, что я до вечера не могу отплеваться. И голова с них кружится.

На третий день дождь ненадолго прекращается – как обычно, под вечер, и мы решаем пройтись по берегу. Если туда и обратно, как раз успеем до ночи. Снаружи сыро и холодно, но дышится легко. Эйка не дышит и не мёрзнет, и безмятежно ступает босиком по ледяному песку. Меня от этого по-прежнему передёргивает, но ей виднее. Или нет. На полдороге она спотыкается и хватается коготками за мой локоть. До скал мы идём, держась за руки, а потом устраиваемся на прибрежном валуне. Камень мокрый и скользкий, но Эй опирается на меня, а я греюсь об неё, и закат кажется бесподобным.

Немного потерпев солнце, Эйка отодвигается в тень скалы и спрашивает про корабль, который сел на рифы неподалёку отсюда. Вечерний свет вспыхивает золотыми искрами, проходя сквозь него, и мираж пылает живым огнём. Я начинаю объяснять, что судно давно разбито и сколько ни пытайся к нему приблизиться, всё время что-то разворачивает назад. Но это не страшно. Может, мы ещё увидим другие корабли – живые, а не призрачные.

Эй щурится на солнце, пробившее толщу грозовых туч. А потом спрашивает, что я имел в виду, когда сказал, что хочу ей помочь? Я неточно помню этот момент. Я говорю:

– Ну, мало ли. Вдруг колдовство подскажет, где твой остров?

– Думаешь, я горю желанием вернуться? – мрачнеет Эйка. – Зачем? Тут полно еды! И разве ты отправишься со мной в такую даль?

– Ты бы не звала меня, не будь между нами Связи. Но, возможно, есть средство и от неё, – предполагаю я, швыряя в воду ракушки, – даже сильная магия – это всего лишь магия.