Пришельцы из звёздного колодца

Ксения кляла свою игру в конспирологию, она таила от сокурсников их давнее знакомство. Лора, вдруг ярко засветившаяся своей, откуда ни возьмись, неотразимостью, не подозревала о том, что у Ксении с любителем истории давняя связь-любовь. Ксения коварно выпытывала у неё подробности, веря в его игры понарошку. А тем временем шальная птица Соловей-разбойник преобразилась в осанистую Птицу Сирин. Она мотала волосами-перьями, смеялась и щурилась в тайной экстатической приподнятости над всеми живущими, имея какие-то свои гарантии грядущего и несомненного счастья.

Звёздным Персеем, обзывался небольшой молодёжный бар с экспериментальным интерьером, дающим иллюзию бескрайней внеземной среды обитания. Там и обретались в свободные вечерние часы будущие завоеватели просторов Вселенной, но в настоящем курсанты Космической Академии. Там-то любитель релаксации и сажал Птицу Сирин к себе на колени. Черешню сменили вишни, любимые Лорой. Он кормил её вишней, суя ягоды в грешный разинутый клювик. Остальные недоеденные ягоды высыпали в куль и тащили в мамину постель, чтобы жрать их там.

Ксения как мазохист, стеная, представляла, как он кладёт сдвоенные ягоды ей на живот, на ложбинку между грудей, на лобок «гиперборейской» скромницы и ловит их губами, спускаясь всё ниже, выплёвывая косточки в белейшие мамины простыни…

И ведь вездесущая мама Карин – женщина архаично-традиционная, так их и не словила! В отличие от Ксении, которую ловила постоянно, укоряя в утрате достоинства девушки.

– Что означает достоинство девушки в вашем понимании»? – спрашивала Ксения, дразня укоряющую живую реликвию – носительницу музейного кодекса женской чести.

– Кому я должна это объяснять? Уж не тебе ли?

– Такое чувство, что вы из машины времени вывалились. Ещё из Домостроя процитируйте,

– Я ваш русский фольклор не изучала. Не мой профиль. Твой папа в том знаток.

– Он знаток, вам не уступает. От избыточных знаний все волосы потерял.

– Отшлёпать бы тебя за такие речи.

– А говорите, что Домострой вам неведом. Да вас, похоже, по Домострою учили чтению! – назревала откровенная ссора, но и без её реализации с выходом на личные уже оскорбления, чего мама Карин никому и никогда не прощала, отношения разладились окончательно. Разлаженность эта совпала с загулом самого Рудольфа.

С матрёшкой, раскрашенной в алые бутоны, он во что-то там играл, и вдруг женился! С Ксенией не играл, любил, но послал куда подальше. Игра стала жизнью, подлинность отброшена «космическим ботинком» с циничной беспощадностью. Всё превратилось в легковесную игру для него – жизнь Лоры, жизнь Ксении и его собственная жизнь к тому же.

Конечно, жениться сейчас не то, что в стародавние времена. Тогда давали клятву суровому небесному Вопрошателю из воображаемых высших миров, что не означает, что такого Вопрошателя, как и самих эфирных миров нет в наличии. Всё дело в человеческой мере, с какой он туда суется. Подлинному Богу уж точно не нужны законы о совместно нажитом имуществе и праве обладания общими детьми, словно они также вещи. Или взять существование когда-то контрактов-ограничений на тему того же имущества. И клятвы перед алтарём, как и перед столами госчиновников, также не спасали положения, если люди обитали во внутреннем и внешнем разладе с самими собою и с окружением, а как следствие, с самим Всевышним.

Игра не игра, но возник запретительный знак, шлагбаум, вроде непроходимой границы между тем, что было и тем, что есть. А если переступить, то это и означало нравственное преступление. По любому привкус скверности лишал добытое счастье смысла. Из прежнего полёта, из лазури вдруг выпало нечто кособокое с отгрызенными крыльями и низко засеменило по грешной пыли, ища укрытия в любой подходящей щели. Пыли-щели…

Дедушка лесник

Возникший в интерьере странного сна дед тоже требовал некоего осмысления, коли уж сон выпадал из разряда обычной мути, в какую и ныряет сознание в процессе своего отключения от яви.

Будучи дедом её отца, он носил то же имя – Артём Андреевич Воронов. Отец же отца Ксении, тот, кто был Андреем Артёмовичем Вороновым, бесследно пропал в космической экспедиции ещё во времена детства своего сына, ставшего впоследствии отцом Ксении.

Прадед и вообще-то не казался добряком, а поскольку по неизвестной причине маму Ксении – жену внука не любил, то и Ксения платила ему взаимностью, удвоенной за счёт мамы, поскольку сама мама никак не отзывалась на нелюбовь старого лесника. Вполне возможно, она даже не знала его в лицо.

Жил прадед в зоне реликтовых, охраняемых лесов, где построил себе деревянный терем на месте когда-то там существовавшей древней деревни. Он лечил деревья на своей территории ответственности, следил и за здоровьем зверей, чтобы никто их не убивал ради неизжитых агрессивных и древних комплексов, всё ещё воспроизводившихся в поколениях иных людей.

– Зачем люди убивают зверей? – спрашивала маленькая Ксения у него.

– Зачем? А затем, что они рабы древнего и страшного чудища, которого сами же люди и создали, а в течение тысячелетий питали его утробу своими преступлениями, войнами и кровавыми жертвоприношениями. За это он, этот информационный эгрегор, а природа его полевая и информационная, дарит таким злодеям часть своей энергии, силы то есть, и она их опьяняет. Вроде, как алкоголь или наркотик. Они впадают в эйфорию всякий раз, как льют живую кровь, неважно чью, человека или загнанного зверя. Но если звери – они твари Божьи и подчинены законам биосферы матери Земли, то эти убийцы неправомочно названы зверями в исторической традиции. Поскольку они хуже. Они деструкторы, информационные разрушители, деформаторы земной биосферы. И тяга к подобному уже закладывается в геном человека, и такие люди воспроизводятся в поколениях, поскольку, прежде всего это информационное зло, воздействующее, понятно, и на вещественные структуры.

Эгрегор рисовался воображению маленькой девочки как огромная чёрная грозовая туча с выпученными бельмами злобных глаз, без рук, без ног, но с огромным коровьим выменем, к которому и присасываются злодеи-убийцы зверей.

– Что ты с ними делаешь, когда их ловишь? С убийцами зверей?

– А что с ними делать? Есть закон. Я же их обездвиживаю, вяжу им, оскверненные убийством животной души, руки и закрываю в тёмный холодный подвал на целую ночь, чтобы обдумали хоть что-то на досуге. А потом прибывает лесная охрана, и дальше не моё дело, что там с ними делают, как их обрабатывают посредством закона.

– Но, если они тебя также убьют? Ты же говоришь, что им нравится убивать.

– Могут, – соглашался прадед, – Гнев, злоба это также происходит от эгрегориальной подпитки бессознательных уровней психики, а у подобных людей сознание не в состоянии управлять эмоциями. Ведь что есть эмоции? Это сверхплотная упаковка той же информации, но уже на уровне подсознания. Я же не такой простак, как им кажется. У меня есть дистанционное волновое оружие, поскольку я служил в молодости в той же структуре, что и твой отец, и твой дед погибший. И мне позволено им владеть. А у них такого нет. Я и обездвиживаю их на время, достаточное, чтобы обезвредить недоумков.

– Как же ты носишь их в подвал, ты же старый, а они тяжёлые?

– Сами идут. Они, когда парализующее воздействие прекращается, подчиняются любому приказу, как в гипнозе. Таково это оружие. Опасное, что ни говори, а как с душою глухою и опасной вести диалог? Были случаи, желали мстить некоторые за якобы унижение. Но я всегда предвидел их козни заранее, поскольку мне открыты их помыслы, а для них моя душа, что гора – они внизу, а я вверху.

Можно было сказать, как говорил отец, «забавный старик». Но нестандартный прадед не вписывался в это однобокое определение. Однозначно хорошим он точно не был в глазах маленькой девочки, хотя и защищал зверей и лес, где эти звери обитали. Поскольку, будя её любопытство к себе, внушал страх своим пристальным светлым взглядом, лишённым умильности, как бывает свойственно старым людям при общении с детьми. Голосом он обладал низким, хотя и очень выразительным, а на детскую душу такой тембр действует подавляюще.

У отца тоже был низкий голос, но отец был родной и любимый, а старик всегда чужой, всегда на ощутимой дистанции. Густая, очищенная от малейшего пигмента седина падала красивыми кольцами на ворот его рубашки из льняной, и только льняной ткани. А поскольку ткань изо льна не бывает белоснежной, легко мнётся, то он, похоже, и не гладил никогда свою одежду. Так и ходил вечно мятый, будто отчасти замызганный, что правде вещей не соответствовало. И только волосы сияли чистой белизной, да глаза неподкупного сурового архангела немо вопрошали о скрытых проступках, вызывая ощутимое жжение в оступившейся душе.

– Ссадины-то дай я полечу тебе, – обратился он к внучке, когда она зацепилась за корень, прикрытый лесной подстилкой. – Заодно и ссадины души твоей неплохо бы умягчить, чтобы не ныли. Вот попьём чайку, потом пойдём ко мне в рабочий кабинет, там ты мне всё и расскажешь.

– Чего ты к ней привязался! – крикнул отец деду, как будто тот был глуховат. – Какие ещё ссадины души? Откуда они возьмутся в столь юном-то возрасте? Не видишь, что ли, девочка светла глазами как чистый херувим.

– Оно и видно, какой хер без последнего слога завладел её душой, – ответил дед. Он пил чай из самовара, разливая его в большие тёмно-зелёные чашки с изображениями белых лилий на них. В детстве девочке Ксении казалось, – из-за красоты самих чашек вкус чая усиливался. Она лизала язычком изображённую белую нимфею, мерцающую на фоне зелёных листьев и золотых бликов. Цветок казался сладким, как сахар, поскольку его никто в чай не добавил. Дед сахар не употреблял, навязывая нелюбимый мёд. В предпоследний приезд чай казался заваренным сеном, горьким, из-за попыток деда взломать сервер её души. В самый последний раз даже чаю не попили.

Обычно рядом на массивном столе стоял керамический графин-петух с клюквенным морсом, слабосолёная рыба кусочками в узкой фарфоровой селёдочнице и мёд в деревянном, игрушечном по размеру бочонке. Вкус мёда был неприятен Ксении, казался шершавым и приторным, но прадед настаивал съесть хоть ложечку, и она подчинялась, обильно запивая его вкус крепким чаем. Мёд на пасеке производил его сосед, охраняющий соседний сектор леса. После мёда прадед пихал в рот рыбу, заедая всё чёрным ноздреватым хлебом. У него была вполне себе современная хлебопечка – автомат, и хлеб он выпекал сам, вернее, хлебопечка, выпекала. Зимой он ходил в валенках, солил грибы в дубовых кадушках, хранимых в погребе. Любил человечество как некую всепланетную общность, любил старые книги из бумаги и читал их зимними ночами, а не только работал с «информационным носителем». Так называл он компьютер, мало любя при этом людей конкретных и совсем уж не любя человеческую цивилизацию, считая её обречённой и приговорённой, как и все предыдущие, поскольку она была технократической и не в ладу с Богом. Поэтому и жил он отшельником. Не совсем таким, конечно, каковы они были в давности времён, но современным отшельником.

Он любил рассказывать про то, что такое «область Божьего попущения», как работает «Закон времени», и что есть Мир как процесс, устроенный по принципу Триединства – материи-информации-меры. И если информацией люди насыщены под завязку, то с мерой, как были, так и остались не в ладу. От того и закрыто для людей познание Будущего, от того и живут они не всегда в ладу друг с другом и Космосом. Может, и была у него причина для нелюбви к маме, он её не объяснял, но Ксении в последний раз объявил, когда она с отцом навестила его, а происходило это очень редко, хорошо, если раз в пятилетку.

–Ты дура. Ты сгоришь в собственных страстях, как и твой отец сгорает в том же. Поскольку в тебе нет внутреннего лада твоего сознания с собственным подсознанием, нет и понимания вследствие этого закономерности плохого в собственной жизни, нет понимания связи причин и следствий…

– Ты с кем разговариваешь? – одёрнул его внук, – С юной девушкой или сам с собою? Чего она там понимает из твоих речей?

– Какая она юная девушка! У неё обесцвеченные глаза запутавшейся потаскухи…

–Тише, тише, дедушко-мудроедушко, ты помягче ступай! В валенках-то не броди там, где тропочка уж очень узка. Только босой ножкой и почуешь, где скрыт камушек, а где песочек чистый, – так с видимой ласковостью, но еле удерживая гнев, отвечал отец вместо дочери, ничего не понимающей в речах старика.

– Цыц, хохмач! – прикрикнул дед. – Я тебе не средний род! Я старший того рода, из ствола которого ты и проклюнулся! Или в том запредельном болоте вместе с волосами и ум утратил?

Ей и сразу не хотелось в гости к тому, кто, очевидно, выживал из ума. А поскольку дедушка был сердит, то желания приласкаться, тая своё юное снисхождение к старости, не вызывал ни малейшего. Внучка уловила только то, что её обозвали «потаскухой», поэтому презрительно усмехалась в бревенчатые углы терема, не осмеливаясь дать смелому борцу с браконьерами ни менее обидный ответ. Она и к чаю не притронулась. Как ни манили прикоснуться к себе белые лилии с золотым ободком на изумрудных боках чудесной чашки. Как ни хотелось погладить керамического петуха по его зелёным, синим и оранжевым пёрышкам, чтобы уловить через прикосновение к старинной глазури чистый отзвук далёкого уже детства.

Прадед никогда и ничего не говорил по поводу красоты подросшей правнучки. Он цепко и с какой-то затаённой провидческой печалью держал Ксению в поле своего внимания даже тогда, когда по видимости на неё не смотрел. Она понимала, что он её жалеет, стремиться утешить, не умея, что называется, приголубить. Родная простота, старческая ласковость это были не его качества.

– А мама? – спросила Ксения, – она тоже плохая?

– Она не плохая, она несчастная. А виноват в её болезни самонадеянный программист, возомнивший себя Богом и закрывший её собственную душу в подсознании на замок, якобы тем самым избавив её от ненужных страданий. Да ведь через страдания душа может переключиться на качественно иной и более высокий режим работы разума. Вовсе не обязательно душевная мука приводит к разрушению жизненного смысла. Если человек Творцу открыт, Тот и есть подлинный и благодатный Целитель его душе, поскольку все болезни проистекают от информационных деформаций.

– Заладил – бла-бла-бла! – нелюбезно перебил его внук, теряя остатки патриархальной деликатности, – Деревьям своим проповеди читай, а мы за грибами приехали.

– Все болезни твоей жены от искусственного беспамятства, в которое её запихали. А ты не защитил её, хотя и мог. Посчитал себя сильным, а её слизняком? И если подлинное знание о ней самой ворвётся в её сознательные уровни, то её психика захлебнётся, не выдержит этого потопа. Она погибнет, поскольку здоровая психика человека его информационный скелет и держит на себе равновесие всех систем организма. Зачем дал её искалечить? Сделать из неё дефективного ребенка без памяти о прошлом? Ты ответишь за неё грядущими несчастьями, и не только своими собственными.

От его речей стало страшно, смутно, но отец сумел развеять его пророчества в пыль и смех, как и самого старого седовласого человека низвёл до уровня смешного ворчливого лешего из замшелого дупла. Он воспринимал его как курьёз вместе с его белыми валенками, с его квашеной капустой, украшенной красными блестящими шариками клюквы и виноградом, выращенным им на солнечном склоне горы. Провожая их, прадед вдруг спросил у Ксении, – Жених-то любит тебя?

– Любит, – ответила она, хотя отвечать ничего ему не хотела.

– Имя какое носит? – спросил он. Она хотела пошутить, для чего же ему понадобились личные данные того, кто сегодня есть, а завтра след его простыл. Да и был этот «жених» чужим мужем уже. А всё же она ответила, не умея противостоять пронзительному взгляду старика, – Рудольф.

Он не отставал, он продолжал где-то блуждать в глубине её собственного мозга, так ей показалось, если верить в то, что в голове и спрятан тот самый носитель нажитой, а также и переданной предками, информации. Дед будто насадил её на незримый острый штырь и держал близко-близко к себе в момент допроса, поскольку на родственное воркование прадедушки и правнучки похоже не было. От него пахло каким-то свежескошенным сеном, хотя она не видела, чтобы он косил траву. Он причинял ей реальную муку, она его ненавидела и подумала, что и прежде так было, – просто ребёнком она того не понимала.