Пришельцы из звёздного колодца

– Рудольфий? – так дед, похожий больше на «вещего Баяна» какого-нибудь из вымысла или былины, что не суть, для чего-то исказил имя Рудольфа. – Какой же он фамилии носитель?

– Венд, – ответила она.

– Паникин он по отцу, – встрял тут отец.

– Ростислава сын? – спросил прадед. – Чего же Ростислав дал ему такое чуждое имя?

– Мать так решила.

– Фамилия матери Венд? Не был Венд её отцом. Старый Венд удочерил дочь Змеелова!

– Какого Змеелова? – изумилась Ксения.

– Змеелова давно нет в живых, – сказал отец, – так что, кто воспитал Карину, тот и отец.

– Змеелова нет в живых? – прадед засверкал глазами так, что будто подключил их к источнику неведомой энергии. – Да ты дурак, хохмач! А главенствует над тобою кто? – он буквально взревел, что было страшновато. – Никуда этот змей не пропал, а сменил свою внешность, омолодился и стал белым и пушистым Вайсом!

Отец окаменел, но ненадолго. Дед наступал уже на отца, – Ты чего смотрел? Ты чего допустил девочку свою единственную до логова змея? Отдал змеёнышу на забаву? А ты, дочка, – рыкнул он в сторону Ксении, – изгони его из своей души! Вымети начисто его следы. Забудь! Этот Рудольфий станет аномалией всей твоей жизни, если не оторвёшь себя от него! И напрасны будут все твои зазывные крики: «Рудольфи-ий»! – тут он с гримасой, которая способна была ужаснуть, а не насмешить, повторил, – Рудольфи-ий! А он не обернётся на твой зов. И как ни безвкусна будет твоя участь дальнейшая, бабья, его жизнь без тебя будет куда как хуже! Кто обозвал-то его так? При рождении другим именем его нарекли. Забыл я только…

Отец закрыл дочь собою, – Карина переиначила имя сына на свой иноземный лад. Ростислав назвал его Радославом. В честь того, кто его спас однажды, помнишь? Тот Радослав под твоим же началом был…

– Забыл я всё. Закрыл, замуровал.

– С чего бы сын Карины должен отвечать за прошлые преступления Змеелова? – начал отец, – если и сама Карина не знает о том, кто был её отцом? Она дочь Венда. И точка!

– Она не знает, а структура души? Её родовая, так сказать, кристаллическая решётка. Её как изменишь?

– Что я мог? – беспомощность отца перед ветхим старцем поразила дочь. – Нельзя вмешиваться в выбор детей. Бесполезно это, а зачастую и зловредно.

– Вмешиваться – да. Так отчего ты не отдал её с детских лет в космический городок, как я и настаивал? Чего с полупомешанной матерью, с калекой, оставил? И опять говорю я бессмыслицу, как будто можно отменить прошлое. Этот Рудольфий, сам того не зная, волочёт в себе все родовые изъяны, как оно и водится. А это груз! Так ведь и своё добро наживёт к нему в придачу. Тяжело! А потому никому с ним рядом легко не будет. Разве хочу я страданий лишних своей кровиночке? Или ты того хочешь?

– Да не драматизируй ты! – закричал отец, – вещие гусли – самогуды! Сегодня один, завтра другой. Девочка ещё и к взрослению не приступала. Ты из времени-то не выпадай раньше смерти. Забыл, как оно было, как есть? Большинство и не помнит ни имён, ни лиц своих прошлых жён и мужей. Не все ж такие однолюбы, как ты сам был.

– Жён, мужей может быть и много, а избранный души единственный бывает. Другое дело, что не всякий находит.

– И как же понял, что Венд именно её избранный? – спросил отец.

– Ты сам успел уже дочь изломать, – ответил старик. – Сам стал аномалией, вспахавшей её ровную тропочку в будущее. Да пахота сия не ради блага была тобою затеяна, а ради утоления собственной злобы. Для чего лишил её будущего ребёнка? Приказал невольнику – несчастному человеку вырвать вызревающий плод первой, а потому праведной любви из чрева юной дочери? А ей потом мужа ненужного для чего навязал? – и тут прадед замахнулся, но застыла его раскрытая ладонь у самого искажённого лица внука. Отец пошатнулся, ожидая удара, и вдруг опрокинулся, упал у резного под старину крыльца. Зрелище потрясло Ксению. Вокруг была трава, мягко, отец, если и ушибся, рук, ног не повредил, но унижение на глазах у дочери его также потрясло.

– Всё знаешь, – пробормотал отец, поднимаясь. Чего он упал, если его никто и не толкал? Но возникло такое чувство, что он упал не от неудачного движения, а некая сила пихнула его внезапно. – Значит, не разучился применять свои прежние приёмы, космический колдун? Кто ж вести эти донёс в такую глушь? Ворон что ли на крыле притащил?

– Птичка-невеличка принесла, – бросил дед, – Смуглое пёрышко, глаза-звёзды, во лбу бусинка.

– Пелагея!?

Худенький старик, казавшийся почти маленьким рядом с богатырём внуком, осиянный как нимбом белыми волосами, не опроверг, но и не подтвердил. Казалось, он уже и забыл о тех, кого выпроваживал столь нелюбезно. Отнюдь не тёмное, как ему было бы положено по глубокому старчеству, лицо было спокойным и отстранённым. Он смотрел на птиц, на уходящие облака, выпускающие солнце из недавнего заточения. Отец стоял с багровым лицом и лысиной, с промокшими на заднице штанами, поскольку он елозил по траве, чтобы встать. Совсем недавно прошёл сильный ливень, лужайка была мокрая. Ксения, бледная и вмиг ставшая немощной какой-то, присела на обширный и также сырой пень, оставшийся от сломанного давним уже ураганом дерева. Дед ушёл в свой терем, и она подумала, что чаем в красивых зелёных чашках ей уже не насладиться, керамического петуха не погладить, как и дедушкину трёхцветную кошку Муську. Та где-то бегала по пустынной местности, вероятно, искала себе одичавшего кота для сотворения потомства. Муська была совсем юная, а угроза стерилизации ей не угрожала в силу отдалённости центров цивилизации от территории её охоты и загулов. Хотя удалённость эта была мнимой, разумеется. Отец потащил Ксению в сторону площадки для аэролётов, чтобы улететь отсюда уже навсегда.

Вначале Ксения решила, что имя Рудольфа прадед, выпавший из жизни и выживший из ума, коверкал из своеобразного старческого чувства юмора, а потом не знала, что и думать.

Когда мама была живой…

Вчера она была у мамы. Они сидели у притока речки, узкого как ручей. Белые и розоватые кремни мерцали в мелкой прозрачной воде, и солнечные зайчики играли в искусственной запруде, подпрыгивали на камушках, спотыкаясь, разбиваясь вместе с водной гладью о них, сливаясь в одно целое с весёлым журчанием и с брызгами. Огромный клён нависал над водой, обнажив свои корни из чёрного почвенного пласта берега, размываемого течением. А сама речка текла в тенистой расщелине, настолько в этом месте высокие берега были несоразмерны её карликовой величине и мелководью. Клён, казалось, вот-вот низвергнется в поток.

– Нет, нет, – успокаивала мама, – он слишком хорош, чтобы ему дали погибнуть. Платановидный клён, очень старый. Его сохранят и обязательно укрепят берег.

Но клён, как выяснила Ксения позже, придя туда после смерти мамы, был срублен, чтобы не упал на кого и не придавил. Поскольку его огромный ствол, упади он на противоположный берег узкого русла, мог задеть случайного пешехода своей массивной кроной. А место было облюбовано созерцателями природы – обитателями «Центра здравоохранения» и их гостями, как одно из красивейших в лесопарке. «Утреннюю Звезду» специально так называли – «Центр здравоохранения» номер такой-то, а их было немало – подобных учреждений, избегая старых и давно отброшенных названий, вроде «больница или лечебный центр», считая, что людей надо программировать словами исключительно на благо – на здоровье. В здании, называемом словом, где есть звучание боли, нельзя обитать человеку ни минуты.

В корнях клёнов росли папоротники и грациозные колокольчики, похожие на миниатюрные чашечки для лесных эльфов и их дюймовочек. Мама сидела, подстелив шаль, связанную в виде ажурных кленовых листьев. Чей-то подарок, какой-нибудь доброй сострадательной бабушки. В их семье не было бабушки. Ни традиционной бабушки с ветхозаветными спицами из музея бытовой культуры, ни современной бабушки-молодушки с собственной личной жизнью и живущей отдельно. Никакой бабушки, никакого дедушки со стороны мамы, и только один старый прадедушка со стороны отца. Почему было так? Так сложилось. Как в любимой сказке Ксении в детстве: «У козлика не было бабушки, совсем не было бабушки». Однажды козлик нашёл на лугу красивую бабочку: «Бабочка на лугу, будь моей бабушкой». Бабочка ответила: «Я могу, но я живу один лишь день». Потом он обратился к черепахе, старой и вечной как булыжник. «Нет, молода, хороша я», – сказала она, уползая, – «живу я всего лишь сто лет…».

Ксении вспомнилось, как в детстве мама спрашивала у неё, что бы она предпочла, быть лёгкой прекрасной, но кратковременной бабочкой или пыльной и тусклой черепахой, живущей в ином временном измерении? Выбор был сложным. Ксения выбирала бабочку.

У мамы была только Ксения и отец Ксении. В какой степени он был мужем мамы – это был вопрос без ответа, запутанный, болезненный. По сути, мама-сирота в одиночестве таяла с каждым очередным днём в тени искусственного Рая, подобно Снегурочке под клёном.

– Мне снился сон, – сказала мама, улыбаясь только губами, бледными на истаявшем лице, – и я видела мальчика с золотистыми завитками волос, и он сказал, что он твой сын, или это кто-то мне сказал. Он родится в будущем. Его имя Космомысл, и он будет обитать на планете твоего имени. Он будет одним из тех, кто станут прародителями новых людей на той новой планете. Они благоустроят, украсят её, во всём уподобив Земле, дадут ей те же названия, построив города, и она будет нашим подобием, хотя и другая.

– А мы с Рудольфом там будем жить? – Ксения ещё крепче обняла маму, её тщедушное тело, будто могла удержать её от той утягивающей в себя чёрной дыры, существующей в ткани их неизученного пока Мироздания, назначения которой, как и её смысла никто не понимал. Как никто не знал, чем она является за той границей, куда она втаскивает живую трепещущую душу, и чудовищной гравитации которой противостоять никто не мог. Даже бессмертные для человека звёзды.

– Нет, – ответила мама, обиженная на Рудольфа, – ты да, а он нет. Не будет его на той сапфировой планете – двойнике нашей Земли.

– А я, как думаешь, помирюсь с ним? – Ксения всматривалась в мамино лицо как в пифию, сидящую у расщелины. Правда эта расщелина была столь живописна, с корнями и папоротниками по обрывистым берегам, с мшистыми сучьями, будто кто обернул их бархатом, тёмным и старинным, с чистейшим ручьём-речкой, бормочущим в россыпях камней по дну. И даже рыбки проплывали наперегонки с течением.

– У любви, как и у смерти, есть своя неодолимая гравитация. И если человек сопротивляется, она всё равно тащит из него мысли и душу подобно тому, как из плотных образований материи она вытягивает её саму, эту материю, свивая в тонкие жгуты и струи, истончая сам объект. И вместо возможного счастья – слияния возникает процесс разрыва и распыления в пустоту. Но я не умею это описать, хотя и понимаю. То есть любовь и есть притяжение. Нет её, тогда свобода. Но такая свобода подобна бессмысленному распылению в разные стороны, скучной пыли, оседающей бестолково на то, на другое, на десятое. Человек лишь запылит собою других, а кому оно в радость? Кто вспомнит о нём как о счастье? Только досадливо смахнет память – именно как пыль со своей души. Насколько прекраснее сохранить себя звездой, даже если не суждено воссиять с удвоенной яркостью взаимности.

– Мамочка, я нашла в гардеробной твою невероятную шляпку и солнечные очки с кристаллами на дужках. Ты всё это закрыла в прозрачную герметичную упаковку. Но если я захочу, то можно будет мне их достать? И даже пощеголять в этом?

– Конечно. Ты знаешь, для чего я их сохранила? В тот далёкий и такой прекрасный день я лежала на пляже, но в тени. Ты же знаешь, мне нельзя было загорать никогда. У меня и была на волосах та шляпка, а на глазах те очки. Тогда-то я и познакомилась с твоим отцом. На нашем озере. Ну, тогда оно ещё не было «нашим озером». Я попала туда случайно, забрела как-то. И знать не знала, что буду жить в Подмосковье. Так вот, я лежала в тени голубоватых и разросшихся ив. Твой папа меня видел прежде в том Центре, где мы вместе лечились. Но видишь, его вылечили в этом медчистилище, а меня нет. Он заметил меня ещё там, но подходить стеснялся, или ещё почему, я не знаю. А в тот день он шёл мимо и решил искупаться. Сразу узнал меня и подошёл. Спрашивает: «Вы Снегурочка? Почему спрятались»? Я ответила: «Загорать вредно». А он: «Вы же белая, будто из снега». И сел рядом, не уходил. Я на него разозлилась за неучтивое замечание по поводу моей бледной кожи. Он стал рассказывать о чём-то смешном, и я засмеялась. Я вошла в воду, а он следом за мной, схватил и утащил на глубину. Я так истошно визжала, что будь там люди вблизи, то они решили бы, что он меня топит, и поспешили бы на помощь. Но поблизости никого не было. Только очень далеко мелькал кто-то, кому не было дела до игр молодёжи. «Ты не снежная, ты же тёплая и живая», – сказал он, – «Ты самая красивая среди тех, кого я вижу вокруг». «Конечно», – ответила я, – «вокруг же никого. Ты, что ни говори, а специалист по комплиментам. Ты всегда пристаёшь к девушкам, встречая их на своём пути? С чего ты взял, что я тебе рада»? «Таков уж я», – ответил он, – «приставучий репейник», – и погладил свою гладкую безволосую голову. – «Я думал о тебе давно, но не знал где тебя найти». Так мы с ним и познакомились тогда. Он …– Мама замолчала, размышляя, стоит или нет говорить о делах прошлого. Но решила всё рассказать.

Ох уж, эта Карина…

– После нашего сближения, а всё произошло у нас очень быстро, ведь я была очень одинока тогда, да и всегда была, он однажды где-то встретил мать Рудольфа. Она была замужем за русским, хотя сама была немкой. Отца и её связывали какие-то отношения из прошлого. Ты знаешь, как бывает порой велика власть прошлого над человеком? И он ушёл от меня, а она от своего мужа, от которого у неё уже был свой ребёнок, то есть он, Рудольф. Я поехала к ней по скоростной подземной дороге в Альпы, где она жила. Я сказала: «Мне не суждено так долго жить, как большинству людей. Я, видите ли, брак нашего мира мнимого совершенства. Но я хочу иметь ребёнка, и он у меня будет, он уже шевелится во мне. Вы, если вы великодушны, оставьте Артёма мне. Уйдите. Он вернётся ко мне». «Но, если не вернётся»? – спросила она. «Если вы уйдёте, он вернётся».

Она сказала ему: «Всё. Уходи. Я возвращаюсь к своему мужу. Я не собираюсь связывать свою жизнь с блудливым котом». Он был не из тех, кому надо повторять подобное ещё раз. Он развернулся и ушёл. Так он вернулся ко мне. Я простила его. Ради твоего будущего рождения. Мы прожили с ним вполне счастливо.

– Почему прожили? Если вы так и продолжаете вместе жить? Почему ты говоришь о себе в прошедшем времени? Не смей так делать!

Мама не пожелала прокомментировать её выпад, – Видишь ли, он не простил ей прошлой обиды. Я думаю, что он разряжается на её сыне, на Рудольфе, поскольку не способен прощать. Он не оказался великодушным, какой была Карин. Поэтому он и не хотел вашей любви. А сила его притяжения к девушке из далёкой молодости передалась тебе столь своеобразно. Ты полюбила Рудольфа, и он тебя тоже. Но всё у вас оказалось столь запутанно. Не знаю по чьей вине? Может, из-за меня? Может, не надо было их разлучать с Карин. Хотя Карин всё решила сама. Она сказала, что ни за что не будет жить так, будто на свете существует только он один. И не будет виновником чужого страдания, так как это всегда порождает стрелы возмездия, которые с неизбежностью поражают того, кто возжёг очаг человеческого горя. Таков закон нашего духовного измерения существования, закон обратных связей. И если бы люди понимали, как он работает, сколько горя и несчастий они бы избежали. Бог же всегда награждает того, кто способен на нравственный поступок, а того, кто отвергает его нравственные законы, Он отвергает Сам. Он не карает, сам человек карает себя с неизбежностью. Если остаётся в своём неправедном своеволии. Я в то первое время нашего сближения отчего-то стыдилась твоего отца. Он же был лысый, как костяной шар, но его лицо! Молодое, волевое, необыкновенное. А фигура? Его замечали многие девушки. И если быть до конца честной, то я всегда зависела от мнения окружающих. Если, думала, он настолько привлекателен для других, почему для меня это должно быть иначе? Но долгое время я не хотела его любить. Это правда. Что-то вставало между ним и мною, как только он пытался прикоснуться ко мне чуть плотнее, меня обдавало холодом. Хотелось бежать от него. Только личное одиночество и было причиной, почему я так не поступила тогда. Он красиво ухаживал, не был нетерпелив, послушный и ласковый. Он говорил мне: «Ты выпала из иных измерений, поэтому ты не способна к земной жизни. Но я сделаю для тебя всё».

Мама вздохнула, но потом продолжила, – Мне удалось родить тебя, шедевр нашей любви. – И мама роняла слёзы из, казалось, давно пересохших источников. Ксения поцеловала руку мамы, голубеющую жилками на внешней стороне кисти. Её тонкие исхудавшие пальцы были унизаны кольцами со странными переливчатыми тёмно-синими камнями. На правом запястье был серебряный браслет с кабошонами из того же камня. На некоторых особенно крупных мерещились пейзажи фантастических миров.

– Откуда? – спросила Ксения – Зачем тебе реликтовая роскошь? Неудобно же таскать их на себе.

– Подарки отца. А кулон мне подарила Карин. – Мама расстегнула застёжку высокого ворота платья и показала сумрачно-синий крупный камень, прикреплённый к белой серебряной цепочке.

– Он тебя не душит? Такая тяжесть! – Ксения притронулась к яркому перламутрово-синему сгустку, перекатывающемуся по пасмурной поверхности самоцвета, – К чему они тебе? – повторила она с неудовольствием, желая снять с шеи матери увесистый камень из сокровищницы подколодной змеи Карин, кем та для самой Ксении представлялась.

Тяжелые дары от тяжёлого человека

– Если я… – мама помолчала, – ты пообещай мне, что не выбросишь их. Ладно? Сохрани как память о тех днях, когда я была наполнена надеждой, верой и любовью. В старину тёмно-синие камни лабрадора считались камнями жрецов, магов легендарной исчезнувшей Гипербореи – Арктиды. Знаешь, что означает слово жрец? Те, кого изображают в шкурах и уродливых масках в исторических учебниках для школ, якобы приносящих в жертву идолам бедных животных, если не людей, были тёмными шаманами, местечковыми колдунами. Жрец означает совсем другое. Слово сложносоставное. Буква «Ж» – в древнем русском языке читалась как «живёте», а рец – речь – речение. То есть, жрец – тот, кто владеет Жизнеречением. Понимаешь? «Правдив и свободен их вещий язык и с волей Небесною дружен…» Я же тебе читала Пушкина в детстве, помнишь?