Русская война: Утерянные и Потаённые

А и шире, к кому адресовал публикуемые обширные философские и социологические обзоры, написанные уже не им, А. С. Пушкиным, кого будил и звал? Кого понуждал к делу? Философа, обществоведа, специалиста в совокупной области своих интуиций.

Пробудил? Дозвался?

Кто поскользнулся на гнилой кожуре

В 19 веке немецкий специалист-философ совершил грандиозную работу, уяснив себе и обществу, для чего и что есть Германия и Немец, вооружив этим знанием гимназического учителя и инженера, лавочника и политика, промышленника и офицера.

Немецкий офицер и солдат, инженер и рабочий узнали, что они представители нации средней и французскому остроумию, итальянской тонкости, английской выносливости, русской широте они могут противопоставить только простые, обозримые формы конкуренции и борьбы, охваченные в параграфы уставов и инструкций, экстазам чувства методический труд; следование и соблюдение правил становится священным национальным долгом, обращающим экстатизм в методизм. За спинами средних немецких солдат и простоманеврирующих немецких офицеров, входящих в Париж, Брюссель, Амстердам, Афины витают тени Гегеля, Фихте, Наторпа, Виндельбанда.

Кто с 1866 по 1945 год гнул мир, туповатые мекленбургско-прусские поросята или Германская Классическая Философия от Канта до Адорно? Победителем во Франко-Прусской войне, лучшей войне германского милитаризма, справедливо называют германского учителя, который в германских университетах узнал чему надо учить германский народ – но и когда возгордившийся боров-Михель вообразил себя волком-Вилли и львом-Адольфом и вдребезги разлетался на французской стали и русской степи, в момент величайших национальных катастроф раздавался им голос надежды: письма Фихте «К немецкой нации» возродили германский дух в 1808 году; две статьи Карла Ясперса «Современная Германия» возродили Германию в 1946 году…

Кто же стал выразителем русского национального духа, евразийски-американского, трехконтинентального, от Варты до Юкона, в 19 веке? Литератор, истончающееся, а сейчас и пресекающееся продолжение А. С. Пушкина.

Хорошо это или плохо, что в России вопросы Гегеля, Маркса, Шопенгауэра, Ницше, Дильтея, Шелера решают Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Толстой, Леонов, Розанов? Для литературы – хорошо! А для вопросов? Экзальтированная литератка Криста Вульф, расплескавшаяся в политику, пришла в ужас от содеянного по итогу погрома ГДР и бросилась в петлю – но лучше ли от того поверившим ей восточным берлинцам? Русская коза, Юлька Друнина запустила мотор в гараже, увидев воочию «мир свободы», в который зазывала миллионнозёвые Лужниковские сборища – вернуть ее с того света, пусть домучается! 80-летний пес Даниил Гранин визжал о «моральности свободы» – притащите собаку на Московский вокзал, пусть посмотрит на 11-летних проституток!

Все, положившиеся на полученные таким образом прогнозы, подскользнулись на них как на гнилой кожуре. А. П. Чехов в конце декабря 1904 года в частном письме с сожалением пишет, что ни война, ни холера, ни голод не пробудят Россию – до 9 января остается 2 недели… В 1940 году синклит германской науки, собранной в Институте Буха под Берлином для оценок перспектив войны с СССР, на основе материала русской классической литературы приходит к выводу о низкой устойчивости русского национального характера. Напрасно русский участник семинара А. Солоневич взывает к коллегам:

– Вы подменяете реальный национальных характер его Достоевско-Толстовской карикатурой!

Его доводы опровергают цитатами из тех же Достоевского, Толстого; а еще Розанова, Гончарова, Тургенева… Гитлер ринулся в Россию, но встретил там не князя Мышкина и Алешу Карамазова, а злого рязанского мужика.

А не стоит ли нам провести расследование степени вины русской классической литературы в нападении Германии на СССР 22 июня 1941 года – оценкам Института Буха придавалось большое значение, на заключительное оглашение результатов работы семинара прибыли Иодль, Геббельс, Риббентроп, 4 из 10 командующих армиями будущего Восточного фронта; их внимательно читал А. Гитлер. И к чему бы он склонился, если бы полагал встретить на русской равнине не Платона Каратаева вкупе с Федькой Смердяковым, а Козьму Минина – Ферапонта Головатого, и Михаила Шеина – Василия Чуйкова?

Как оценивает А. С. Пушкин свое занятие журналистикой, новорусское приискивание денег, что приписывает ему Стелла Лазаревна Абрамович и за что похваляет; или старорусское дворянское государственное служение по всю жизнь, как вечная крепость у мужика? Ответ очевиден, и не увидеть этого Николаю Павловичу непростительно. Заталкивать же Пушкина в кормящийся ряд от Фаддея Булгарина до Пашки Гусева – подло.

Вот образчик такой подлости у той же Стеллы Абрамович: выражая буржуазно-стадное чувство ненависти к восстаниям низов, она помещает их в узкую щелочку неприязни к угнетающей буржуазный беспредел государственности – конечно, русской – и нехотя признает оправдание фабулы «Дубровского» до тех пор, пока вопрос идет об отстаивании частных прав одного протестанта против «наличной тотальности»; но впадает прямо-таки в неприличный раж, изъявляясь в ненависти к кистеневским мужикам, «бандитам», «шайке», «грабителям с большой дороги»; а кризис, охвативший А. С. Пушкина при написании последних глав, связывает с осознанием им «порочности насильническо-исторического хода».

Вот это уже подлость, т. е. честно-злонамеренное приписывание исторически реальному лицу своих мнений. С. Абрамович может много не знать, по скудоумию не понимать, по инородности не чувствовать в чуждой нации – замечательный образчик знания русского являет ее «крыжовенное варенье», посланное Надеждой Осиповной Александру Сергеевичу.

– Сударыня, «Крыжовенное варенье» пошлет тетя Сара племяннику Мойше; Надежда Осиповна пошлет Александру Сергеевичу «крыжовное варенье» – бог с ним; но профессиональный литературовед, филолог не может не знать сентенции Пушкина в его записной книжке: «В России счастливы только поэты и революционеры». Даже будучи дурой, но филологической дурой вы обязаны знать строки стихотворения «Денису Давыдову»:

Вот мой Пугач,
В твоем отряде
Урядник был бы он лихой…

Да, у А. С. Пушкина наступил длительный кризис при написании последних глав «Дубровского»; но не потому, что он усомнился в основном ходе, а потому, что барин и дворянин он знал и описывал народ внешним, инородно-обособленным образом, как действия и проявления иной, не своей силы – и это коренное во всей высокой культуре 19 века; то продолжение духовно-культурного раскола нации, что начался в 17 веке, когда разошлись пути Аввакума Петрова и Стеньки Разина, «самого поэтического лица русской истории» (А. С. – sis!), с Никитой Миновым и Алексеем Михайловичем; и как бы ни силилась вся русская литература от Пушкина до Чехова, она в этом отношении сопоставима с этнографическим описанием европейского путешественника новогвинейских папуасов. У Пушкина все легко складывается, пока народ фон, суд, рамки или соучастник-сопровождение действия Ринальдо-Дубровоского; но в сценах жизни разбойничьего лагеря он должен был описать не народ для кого-то, а народ сам в себе – и это у него, как и у всей великой русской литературы 19 века, если отодвинуть Н. А. Некрасова и боковые тропочки: Кольцова, Никитина, не получилось, и принципиально не получилось. Эту ограниченность неслиянием ощутил и пережил как трагедию Лев Толстой, его «Война и мир» это повествование русского барина при русском народе – только 20 век, сломавший старый раскол культуры, породил «Тихий Дон», роман народа о себе; тем он и его автор вам и ненавистны, но исторгнуть их вы ещё не можете, поэтому пытаетесь украсть одно у другого, хотя и люто ненавидите обоих.

В требовательной гражданственной Пушкинской журналистике приоткрывалась дверь к новому востребованию дворянского служения, освобожденного от земле-, и душе-владения; нечто необычное и как-то странно знакомое, когда офицеру домом был полк, корабль, бивуак и простор; нечто такое, что открывало выход из складывающегося противоречия: состоятельные столбовые дворяне оставляли службу, т. е. государственный корабль, а на их места заступала полудеклассированная мелкота вроде тех же ненавистных Николаю Бестужевых – на 5 братьев имевшие 19 крепостных – явно и определенно поднимая вопрос, кто будет социальной опорой государственности?

Открывался век пара, инженерии, всемирной связности и деятельность Рылеева, Завалишина, Загоскина в Русско-Американской компании, Амосова на уральских заводах, Бурачека и Попова на Петербургских верфях свидетельствовали об новой востребованности старорусского дворянского служения, не столько офицера, сколько ученого человека, инженера, геолога, мореплавателя стряхнувшего с себя екатерининский гнет привилегии на безделье, порожденный владением Обломовок и Кистеневок – как это должен был подхватить Николай Павлович!

Для возвращения Оболенских, Репниных, Долгоруких, Прозоровских, Шереметевых на государственный мостик, не расплескивая, а собирая на нем красу и кровь нации, надо было освободить дворянство от владения землей, того, на основе чего оно и создавалось; и в стихийном расползании дворянской мелкоты в прежде презираемые области науки, образования, технических занятий император должен был усмотреть не разложение и умаление дворянства, а обретение им нового лица.

Да, Россия утратила 1 место в мире по выплавке чугуна и ста-ли, но литая сталь и клинки Амосова явились в нем наилучшими; да, английская пресса бесконечно превосходит российскую по тиражу изданий – но ни одно из них не может сравниться по глубине и основательности с тем же пушкинским «Современником»; да, английский флот впятеро превосходит по корабельному составу русский – но охваченный жаждой торгашеской экономии посылает в исследовательские плавания остатние скорлупки перед списанием, и на каждое английское кругосветное плавание в 19 веке русские моряки совершают два, в неслыханно лучшем научно-исследовательской оснащении, стремительно заполняя географические карты отечественными названиями; но и кроме того, начиная обращать в прибыток государству 2/3 океанской поверхности планеты. А как жадно интересуется этим Пушкин, как докучливо выспрашивает в редкие встречи лицейского товарища Матюшкина о далеких морях!

Жизнь настоятельно требовала: если дворянство хочет вступить в просторы новых занятий, определяющие судьбы государственности, оно должно отряхнуться от заскорузлого землевладения – Граф Бобринский, заводящий в своих латифундиях сахароварение, такой же ретроград, как алексеевский боярин Борис Морозов, с вотчинными мануфактурами забредший в 19 век; бог с ним, пусть остается, уже не дворянин, а сахарозаводчик, выжига и копеечник.

Интересно, что в целом русское дворянство 1-й волны эмиграций 20-го века – впрочем, нечто подобное наблюдалось и после 1861 года – многократно реализовавшись в искусстве, науке, технике, инженерии, управлении, оказалось совершенно невосприимчивым к коммерции, предпринимательству, финансово-биржевым спекуляциям, в крайности снисходя даже до фермерства и пролетариата, как Долгоруковы в Англии.

– А раз так, к черту коммерцию!

Ах, Николай Павлович, как же вы тут нужны: вот болтают попусту Женька Онегин с Вовкой Ленским о «простом продукте» – а загоните вы их в гимназию или университет, пусть не просто так болтают, а для образования, все ведь пригодится…

Ладно, отставим, это ведь покуситься на священный принцип, «свободу» что-то делать, или ничего не делать; это ведь попахивает сталинщиной, петровщиной, романовщиной, рюриковщиной…; святоотеческим драньем задниц за тунеядство.

Коли за душой крест да голик…

Как-то хочется опять обратиться к конкретно-исторической эмпирии пушкинского дела. Приводимая Л. Аринштейном версия авторства Александра Раевского дипломов рогоносца психологически оправдана и может быть требует графологической проверки. В некоторую предосторожность следует указать, что в этом случае неизбежен еще один соучастник «истории»; тот, что доставил дипломы в Петербург – А. Раевский жил в Москве, а в момент драматического развертывания событий даже пре-бывал в Крыму; это вносит некоторый элемент сомнения. Другая особенность дипломов, дорогая импортная бумага, обложенная запретительными пошлинами тоже вроде бы ориентирует на приморский город с контрабандой или официальную столицу с иностранными представительствами. Есть серьезные сомнения и другого плана: графологическая экспертиза 1970-х годов установила, что дипломы написаны образованным, привычным к письму лицом, в то же время особенности языка (дипломы написаны на французском) свидетельствует, что он ему не родной, т. е. автор скорее всего русский: кажется, эксперты подметили во французском тексте кальки русской грамматики. Но сразу следует сказать, что это вряд ли возможно в случае А. Раевского, французским он владел превосходно, в детстве освоил его даже раньше русского и наоборот допускал кальки французской грамматики в свой русский… если конечно не было сознательного искажения.

Повторяю, психологически эта версия оправдана – но не более.

Много несуразностей, может быть только логических, от неумения выражать свои мысли, несет версия С. Абрамович об Геккереновском авторстве дипломов. В сущности, побудительной причиной всей интриги выставляются противоестественные половые влечения г-на барона к пасынку и ревность его к страсти Дантеса (почему-то не к обладанию другой женщиной); наиболее веским основанием приводится мнение А. Ахматовой. Что же, в области однополой любви лесбиянка Горенко (материалы внешнего наблюдения ОГПУ, начатые публикацией в «Нашем Современнике» и стыдливо прекращенные по выходу 2-х номеров) может считаться экспертом, но у построенной версии не сходятся концы с концами.

– Во-первых, Геккерен, профессиональный нидерландский дипломат уж во всяком случае не мог допустить русской кальки в свой французский язык; и если поручил написать диплом какому-то лицу, то скорее всего это было бы просто копирование баронского текста. Жорж Дантес, почти этнический француз, непреднамеренных ошибок тем более не допустил бы. Преднамеренные? Тут область безбрежного…

Все же естественней предполагать, что дипломы писал сам автор, не переписчик: дело было очень щекотливое, чтобы вовлекать в него посторонних лиц – фактически публичное оскорбление было нанесено не только Пушкину, но и упомянутым в дипломах Нарышкиным, Четвертинским, покойному и живому императорам.

Совершенно надуманной выглядит предъявляемая структура конфликта: черный ворон Дантес (в жизни блондин), белая овечка Натали (брюнетка), Пушкин… тоже получается какой-то баранчик, агнец-арап. Первый нападает на вторую, вторая, по невинности, не очень успешно отбивается; Пушкин мечется, глупыми наскоками усугубляя положение второй и поспешествуя первому. Онегин, Ленский и Ольга-Татьяна, перелицованные в Яго, Отелло и Дездемону; или те шекспировские тени, натянувшие сюртуки и рединготы 19 века…

Да, Дантес не столько любит, сколько хочет красивую женщину и одновременно приударяется за другими; и даже с более серьезными намерениями, например, за княжной М. Барятинской – но это как-то не оскорбляет Наталью Николаевну, не препятствует их общению, после гибели поэта возобновившемуся не позднее 1838 года, вполне дружескому и приязненному; скорее восстановленному даже ранее, достоверное письмо 1838 года только ответ на какое-то предшествующее…

Стоп!

Вот оно, обнаруженное писателем С. Б. Ласкиным в семейном архиве Дантесов в Эльзасе первое письмо, датированное июнем – июлем 1837 года – но как же прячет, затушевывает этот факт в глубину комментариев своей книги «Предыстория последней дуэли Пушкина» г-жа С. Абрамович; вместо того, чтобы честно рассыпать набор, как совершенно несостоятельный в стержневой идее.

Это совершенно необычно даже при всей вычурности тогдашних светских отношений, налагавшиеся на которые кодекс дворянской чести, христианско-национальные нормы морали, узаконенное вольтерьянство дворянского общежития создавали массу тупичков и ответвлений, и прозрачных, и непреодолимых. От реальности здесь присутствует только однополое пристрастие г-жи Горенко к красивой самке.

Даже исключив наиболее одиозные в адрес Н. Н. мемуары 19 века, особенно выразительные записи устных воспоминаний Н. Трубецкого, и полностью отставив ходившие по обществу сплетни – а они ведь не рождаются сами по себе, и во всяком случае через десяток лет становятся историческим следом события, живописатели «невинной ангелицы», вдруг выросшие до легиона в 60-е годы 20 века, не могут этого скрыть и вполне переиначить, при том, что сколько сознательно упустили…

За пределами тени А. С. Пушкина Наталья Николаевна явила цепкий, практический характер: обнаружив, что от светских воздыханий не получишь и рубля, отъехала в деревню; умело реализовала права на «Современник»; изощренной лестью и искательством восстановила отношения с немногими подлинными пушкинскими друзьями, переборов даже неприязнь. Прасковьи Александровны Осиповой, не хотевшей ее по-перву даже принять, и открыла их сердца, и что существенней, кошельки невинной страдалице, – что же делать, коли за душой крест да голик.

Ох, как-то не складывается это с навязываемой наивной дурочкой, не понимающей, к чему ведут ее «играния» с красавцем кавалергардом.

Вот объективное свидетельство: узнав о светских камеражах[20 - Сплетнях.]Николай Павлович, патронирующий семью (хорошо это или плохо, судить не берусь – но без его содействия брак вообще бы не состоялся) именно ей делает внушение и это многозначительно; еще во время следствия над декабристами император обнаружил замечательную психологическую проницательность в постижении характеров и выдающиеся качества полицейского офицера; светскую де сволочь он знал превосходно, эвон она сверху вся как на ладони – еженедельные доклады А. Х. Бенкендорфа на 3/4 переполнены стекающей с неё грязью.

Кто врёт?

Вообще, рассматривая петербургское общество 1836 года в некотором отстранении, как некий служебный пейзаж, оформляющий фон картины этого дела, можно заметить странное рябление вокруг 3-х лиц. Необъяснима – я имею в виду на бытовом уровне кухонной логики; на ином, социально-историческом я объяснение дал – ненависть Идалии Полетики к А. С. Пушкину. Поначалу злоязычные, наблюдательные, они приятельствовали, она принималась в доме, даже какое-то время жилась – вдруг съехала, стала соучаствовать в шашнях Натальи Николаевны и Дантеса, любовницей приятеля которого Ланского, будущего мужа Н. Н., была; ненависть переключается и на саму Наталью Николаевну, что обыкновенно связывают со 2-м замужеством той… но ведь это случится через 8 лет!

Странные однако же у Натальи Николаевны манеры: с убийцей мужа подружилась через полгода, за пособника (да еще любовника подруги) – получается так, ведь для той злосчастной встречи, которая привела к 1-му вызову именно в квартире Полетики согласилась назначить свидание с Дантесом – вышла замуж…

А откуда впервые Петербург и мы узнали о свидании? От Веры Федоровны Вяземской. А она? Да от той же Натальи Николаевны, в тот же день с возмущением поведавшей о домогательствах Дантеса и о двусмысленном поведении Идалии «оставившей ее одну в целом доме». Мало вам? Так оказывается она вечером повторяет этот рассказец еще и сестре Александрине, беззаветно влюбленной в А. С. (по Л. Гроссману). Ух ты!

Там еще Ланской дежурит на крыльце ревнивого мужа…

Идалия выглядит совершенно безобразно и… отчасти оклеветанно: без уверенности в таком деле даже профессиональная сводня, не светская дама, пускаться во все тяжкие не будет – и, кстати, на что тут присутствует собственно Ланской?..

Свидание, кажется, все же состоялось, есть восторженное письмо Дантеса «Она сказала мне: я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливей иначе, чем уважая свой долг…». Вам это ничего не напоминает?