Полное собрание сочинений. Том 6. Казаки

– «А Михайлычь?»

– «А батяка Васька?»

– «Идутъ, вс? идутъ».

– «А что Кирка пришелъ?» спокойно спрашиваетъ с?дой старикъ, съ достоинствомъ проходя черезъ толпу и равнодушно прищуривая глаза. —

– «Богъ миловалъ: пришелъ живъ-здоровъ, д?дука.»

Старикъ снимаетъ шапку, набожно кладетъ крестъ на свою впалую грудь и медленнымъ шагомъ отходить въ сторону......

Громче слышны звуки казачьей п?сни и безпрестанные выстр?лы. Слышны даже частые удары плетью и топотъ усталыхъ коней. Казаки и казачки уже по цв?ту лошадей, зипуновъ, шапокъ узнаютъ т?хъ, кого съ надеждой и страхомъ ищутъ въ этой подвигающейся толп?.

Сотня казаковъ въ запыленныхъ, изорванныхъ зипунахъ, разноцв?тныхъ попахахъ, съ ружьями зa плечами, сумками и свернутыми бурками за с?длами, на разномастныхъ, худыхъ и частью хромыхъ и раненныхъ лошадяхъ подвигается по дорог?. – Н?которые казаки, уже усп?вшiе выпить въ станицахъ, которые проходили, пошатываясь на с?дл?, выскакиваютъ впередъ, въ?зжаютъ въ толпу казачекъ, ц?луютъ женъ, здороваются со вс?ми и, не сл?зая съ коней, принимаются за чапурки, налитыя родительскимъ, которыя съ радостью на лиц? подносятъ имъ. Сотникъ и офицеры сл?заютъ съ лошадей, казаки сл?дуютъ ихъ прим?ру. На вс?хъ лицахъ сiяетъ радость, вс? спрашиваютъ, пьютъ, см?ются, разсказываютъ.

<Выраженiе радости въ первую минуту свиданiя всегда бываетъ какъ то неловко и глупо. Языкъ противъ воли говоритъ разс?янныя, равнодушныя слова, тогда какъ взглядъ блеститъ истиннымъ чувствомъ и радостью. Во всей этой шевелящейся, см?ющейся и говорящей толп? ни въ комъ не встр?тишь истиннаго выраженiя радости: хохотъ, пьянство, грубыя шутки, толкотня волнуютъ пеструю толпу, придавая ей характеръ грубаго веселья.>

«Гм, в?дьмы!» кричитъ, молодецки подбоченившись, раненный въ ногу казакъ д?вкамъ, которыя, шушукая между собой, поглядываютъ на него: «прiйди, поц?луй меня, давно не видались. Чай соскучились безъ меня», прибавляетъ онъ, подходя къ нимъ. —

«Что съ женой не здоровкаешься, смола!» отв?чаетъ худощавая, самая некрасивая, и бойкая изъ д?вокъ. —

– «Кормилецъ ты мой, родной ты мой, соколъ ясный, братецъ ты мой!» со слезами радости на глазахъ, сложивъ руки, приговариваетъ старуха, глядя на безбородаго казаченка – своего сына, который, не обращая на нее вниманiя, отирая мокрыя губы, передаетъ жен? пустую чапурку.

– «Дай теб? Господи сходимши въ походъ благополучiя въ дому и отъ Царя милости заслужить», задумчиво говорить пьяный старикъ, который уже минутъ пять держитъ въ трясущейся рук? полную чапурку и все приговариваетъ.

Но не вс?мъ встр?ча въ радость. Сзади сотни ?дутъ дв? конныя арбы. На одной изъ нихъ, бол?зненно съежившись, сидитъ тяжело раненный казакъ и тщетно старается выказать домашнимъ, которые съ воемъ окружаютъ его, признаки спокойствiя и радости на своемъ бл?дномъ, страдальческомъ лиц?. На другой арб? покачивается что-то длинное, тяжелое, покрытое буркой, но по формамъ, которыя на толчкахъ обозначаются подъ нею, слишкомъ ясно, что это что-то – холодное т?ло, въ которомъ давно н?тъ искры жизни. – Молодая женщина, вдова убитаго, опустивъ голову, съ громкими рыданiями идетъ за печальнымъ по?здомъ; старуха мать вскрикиваетъ страшнымъ пронзительнымъ голосомъ, безъ умолку приговариваетъ и рветъ на себ? с?дые волосы. Выражая такъ поразительно свое горе, она исполняетъ вм?ст? естественный законъ природы и законъ приличiя, сл?дуя обычаю вытья.

Мужъ Марьянки, батяка Гурка, молоденькiй, безбородый, остроглазый казаченокъ, вернулся веселъ и невредимъ. Писарь Федоръ Михайловъ (братъ его), Марьяна и дядя Епишка, изв?стный старикъ, бывшiй первымъ молодцомъ въ свое время (сос?дъ и крестный отецъ Гурки) изъявили каждый по своему радость, встр?чая Гурку.

– «Теперь посл? царской службы, можно то есть сказать, проливалъ кровь», политично улыбаясь, сказалъ Федоръ Михайловъ: «можешь, братецъ, на время предаться и родительскому».

Марьяна съ радостной улыбкой, игравшей въ ея прекрасныхъ глазахъ, подошла къ нему. – «Здорово, батяка!» —

«Здорово, Марьянушка!» Но Гурка былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы при другихъ ц?ловать свою хозяйку: онъ съ улыбкой, выражавшей ув?ренность въ наслажденiяхъ любви, ожидавшихъ его, взглянулъ на нее и красн?я повернулся къ дяд? Епишк?.

– «Здорово, дядя!»

– «Здорово, братъ, помолить тебя надо. Ей баба!» обратился онъ, оскаливая корни своихъ зубъ: «аль отороп?ла? Давай вино, помолимъ хозяина».

– «Помолимъ, помолимъ».

– «Домой придемъ, – я осьмушку поставлю. Я теб? радъ, ты молодецъ!» съ достоинствомъ говорилъ дядя Епишка.

– «Спасибо, дядя».

Черезъ полчаса казаки почти вс? пьяные съ п?снями въ?зжали въ станицу, зa казаками шли нарядныя съ радостными лицами бабы и д?вки, за ними ?хали дв? арбы; а за арбами н?сколько печальныхъ, плачущихъ женщинъ. Мальчишки съ вытаращенными, испуганными глазами подб?гали къ арб?, поднимаясь на ципочки, взглядывали на убитого и раненнаго и разсуждали между собой:

«Ерошка, а Ерошка!» – А? – «В?дь это батяку Фомку убили?»

«Разв? не видишь подъ буркой то кто?»

«Куда его убили?»

«Въ самую сердце!»

«Анъ въ голову изъ шашки срубили».

«Анъ въ сердце изъ пульки».

«Анъ въ голову».

И мальчишки рысью пускались догонять передовыхъ казаковъ, которые съ п?снями и стр?льбой въ?зжали въ станицу.

Черезъ часъ уже ни однаго казака нельзя было встр?тить на улицахъ: вс? разбрелись по хатамъ. Въ каждой слышались громкiй говоръ, разсказы, п?сни – гулянье. —

Въ избушк? Марьяны шла въ эту ночь попойка до поздней ночи.

Федоръ Михайловичъ, дядя Епишка, батяка Гурка и два его товарища, съ нимъ вм?ст? пришедшiе изъ похода, сид?ли вокругъ стола, уставленнаго тарелками съ каймакомъ, нар?занной копченой рыбой и пирогами, пили, разговаривали, п?ли и пили, – пили столько, что Марьяна измучилась, б?дная, б?гать всю ночь съ чапурками изъ избушки въ чихирню и изъ чихирни въ избушку, и что глаза у раскрасн?вшихся собес?дниковъ покрылись какой-то мутной плевой. Языки плохо выговаривали слова п?сенъ, нап?вы приняли какое-то вялое, заунывное свойство, похожее на церковное, но казаки продолжали спокойно и методически п?ть, пить и разговаривать, не проявляя въ своихъ поступкахъ ни буйства, ни размашистой р?шительности, ни отчаяннаго упрямства, составляющихъ отличительный характеръ пьянства русскаго челов?ка. Они наслаждались съ достоинствомъ и приличiемъ. —

Марьяна постелила себ? и мужу на лапас? и съ понятнымъ неудовольствiемъ и нетерп?нiемъ – для женщины, не видавшей два м?сяца молодого мужа, стоя прислуживала въ избушк?, носила чихирь и съ досадой поглядывала на пьяныхъ гостей, которые, казалось, такъ хорошо расположились вокругъ стола, что нельзя было над?яться, чтобы они когда встали изъ-за него. Мужъ еще ни минуты не былъ съ ней наедин? и не сказалъ ей ни однаго, не только ласковаго, но искренняго слова. Въ простомъ класс? и особенно между казаками семейныя отношенiя совершенно изм?няются отъ присутствiя постороннихъ. Мужъ при чужихъ никогда не станетъ разговаривать со своей бабой, исключая приказанiй, которыя какъ слуг? онъ даетъ ей; но какъ скоро они остаются одни, естественное влiянiе женщины беретъ свое, и очень часто женщина, безропотно покорно повинующаяся ему при гостяхъ, съ глазу на глазъ заставляетъ мужа бояться себя. Совершенно наоборотъ того, что встр?чается въ нашемъ класс?. —

Дядя Епишка поетъ:

«Алой лентой перевью,
Поц?лую обойму,
Поц?лую обойму,
Надежинькой назову».

Федоръ Михайловъ. «Вотъ такъ дядя! Ужъ противъ его и молодому-то не съиграть п?сни».

Дядя Епишка. «Гуляемъ!!! Баба! поди налей, мать моя».

Марьяна. «Полна чашка, а все еще проситъ».

Дядя Еп. «Поди принеси еще осьмушку, умница, да и подноси съ поц?луемь. Вотъ такъ-то радуются! – Ты меня послушай, старика: в?дь я другому такъ бы радоваться не сталь, я радуюсь своему сыну хресному, не то, что онъ домой пришелъ, а то, что онъ молодецъ, – Чеченца срубилъ и коня привелъ. Вотъ такъ то скажи, какъ старики говаривали, а не то что: «чашка полная». Что чашка полная? еще принеси. Гуляемъ!!»

Казакъ. Еще помолимъ, Богъ дастъ, какъ крестъ получитъ. Старшiй урядникъ говоритъ: Давыдъ Купрiянычь сказалъ, что кому-кому, говоритъ, крестъ не выйдетъ, а что я, мыль, не сотникъ буду, коли Гурка, говоритъ, Инякинъ кавалеромъ не будетъ. —

Гурка. Э, братъ, на Давыда плоха и надежда. Какъ мы изъ наб?га приб?жали, у меня онъ два раза Чеченскаго коня просилъ: ты, говоритъ, крестъ получишъ, а коня мн? отдай; я говорю: въ чемъ другомъ, Давыдъ Купрiянычь, съ тобой спорить не стану, а что коня я домой приведу. Изв?стно: слава пошла, что Инякинъ Чеченца срубилъ и коня взялъ, а коня не будетъ. —

Дядя Еп. Молодецъ! я тебя люблю.

Федоръ Мих. «Ты челов?къ молодой, такъ долженъ бы все начальнику уважить; оно изв?стно, что надо служить правдой, да и фанаберiей то очень зашибаться не нужно. Какъ ни суди, а все онъ теб? сотникъ и своему Царю есаулъ».

Дядя Еп. «Много не говори. Дурно говоришь, брать. На виду вс?хъ Татарина срубилъ, да ему крестъ не дадутъ? Чего ужъ тутъ начальнику потрафлять, когда д?ло видное. Всякiй видитъ, что молодецъ, джигитъ. Вотъ какъ ты съ перышкомъ сидишь да по бумажк?: тр, тр, тр, тр! такъ теб? надо передъ начальниками вилять, вотъ такъ то, а Гурка молодецъ. Не то что Давыдка, а я чай и генералы-то и Царь ужъ про него знать будетъ. – Баба, налей осьмушку, родная».

Марьяна (тихо). Надулся, а все еще просить. —