Утонувшие девушки

Энджи ненавидела снег – точнее, запах снега, в нем ей чудился отчетливый металлический оттенок, от которого переворачивалось все внутри. Она не могла объяснить своих ощущений, но стоило начаться снегопаду, как ее охватывало сосущее беспокойство, а под Рождество она вообще не находила себе места. Энджи зябко потерла предплечья, в тысячный раз вспомнив душный июльский вечер, когда ей не удалось стабилизировать раненого ребенка, а ее ослиное упрямство оживить безнадежную девочку, возможно, стоило жизни ее напарнику.

Трехлетняя Тиффи Беннет умерла у нее на руках, а напарник Энджи, детектив Хашовски по прозвищу Хаш, получивший пулю в горло, истек кровью и скончался до приезда «Скорой». Папаша Тиффи, стоя над телом убитой им жены, приставил пистолет к виску и вышиб себе мозги. Он насиловал малышку чуть ли не с самого рождения, и судебный запрет приближаться к бывшей жене и дочери не защитил Тиффи и ее мать.

Энджи теперь часто думала, что разница между адом и раем кроется в людях. Порой, как ни старайся, ничего не изменишь.

– У тебя усталый вид, – сказал отец, неслышно подойдя сзади.

Энджи сразу выпрямилась и обернулась.

– Сколько новых морщинок у глаз, – продолжил он. – Ты хоть замечаешь, как на тебе сказывается эта работа?

– Знаешь, пап, ты сегодня тоже не Аполлон. Давай сюда, что у тебя там… – Энджи взяла у отца коробку и поставила ее у двери: он собрал вещи матери, которые, по его мнению, могли пригодиться дочери. Утром они отвезли Мириам Паллорино в психиатрическую лечебницу и целый день разбирались в ее кабинете и шкафах. Дом теперь казался пустым и огромным.

– Почему ты не уволишься, Энджи? Особенно после…

– После того, как я не спасла маленького ребенка и своего напарника?

– Ну или хотя бы не перейдешь в другой отдел? Иметь дело с сексуальными извращенцами, постоянно сталкиваться с гнуснейшими подонками… Ты очень изменилась.

В груди у Энджи точно раздули тлевшие угли, и в ней пробудилось желание крушить. В последнее время она выходила из себя при малейшей провокации, но очень жестко контролировала эмоции, сохраняя внешнюю невозмутимость и отстраненность. Энджи некоторое время смотрела на отца в просторном свитере с кожаными заплатами на локтях, любовалась густой седеющей папиной гривой, когда-то черной как смоль. В камине потрескивали горящие поленья, кругом – книжные шкафы с ценными фолиантами, на стенах – подлинники известных мастеров, словом, жизнь с привилегиями. Доктор Джозеф Паллорино, профессор антропологии в Университете Виктории, родился в семье итальянского эмигранта, сколотившего капитал в горнодобывающей индустрии, и на блюдечке получил возможность выбрать научную карьеру по собственному вкусу. Родители всегда жили на широкую ногу, но Энджи это было и оставалось чуждо.

– Я имею дело с жертвами, – тихо поправила она. – С выжившими. С ни в чем не повинными женщинами и детьми, на которых обрушилось незаслуженное несчастье. Я сажаю негодяев, – говоря это, она смотрела отцу в глаза, – и хорошо знаю свое дело, папа. Я хороший детектив. Благодаря моей работе мир становится чище.

– Неужели?

– Да. – Она перевела взгляд на рождественскую елку с золотым ангелочком наверху, увитую гирляндой, и невольно передернулась. – Иногда.

– Мать так надеялась, что ты это перерастешь. Она думала, что ты пошла в полицию из подросткового бунта.

Энджи гневно уставилась на отца:

– И ты тоже надеялся, что я получу свою порцию пинков, остыну и вернусь в прелестный викторианский особнячок с белым штакетником и нарциссами в палисаднике?

– Энджи, у тебя университетский диплом психолога, ты была лучшей на курсе! Ты еще можешь сделать научную карьеру… – Смутившись под яростным взглядом дочери, Джозеф Паллорино кашлянул, сунул руки в карманы и вздохнул: – Мы хотим для тебя только счастья.

– Давай оставим этот разговор, сейчас не время и не место. Закажу-ка я пиццу – поедим, а потом я поеду. – Говоря это, Энджи ушла в кухню, к телефону на стене. Она взяла два выходных. Завтра они с отцом закончат перестановку и разберут вещи, а потом съездят к матери убедиться, что с ней все в порядке. – Тебе с анчоусами?

Затея с ужином оказалась неудачной – без привычного хлопотливого присутствия Мириам Паллорино они с отцом ели в неловком молчании, погруженные в свои мысли. Снаружи ветер выл так, что ветки стучали по крыше. Энджи думала о палате, запирающейся снаружи, в которой они утром оставили мать, о санитарах в белых халатах, о недоумении и страхе в глазах Мириам.

Энджи взяла бокал с соком, отпила и откашлялась:

– Слушай, пап, а когда ты понял, что с ней не все в порядке?

Отец отозвался, не поднимая глаз:

– Довольно давно.

– В каком возрасте у нее впервые появились симптомы?

Он пожал плечами, отковыривая с пиццы кружок маслины.

– Шизофрения – это же наследственное заболевание, – продолжала Энджи. – Она поражает менее одного процента населения, но если болен один из родителей, вероятность возрастает до десяти процентов… – Она ожидала ответа, но отец молчал. – Поэтому я и спрашиваю, когда ты впервые что-то заметил и почуял неладное…

Отец отодвинул маслину на край тарелки.

– Папа!

Джозеф Паллорино вытер рот и аккуратно свернул белую льняную салфетку так, чтобы пятна от оранжевого сыра и томатной пасты оказались внутри, после чего задвинул салфетку под край тарелки.

– Она уже давно принимает лекарства, Энджи, чтобы болезнь не прогрессировала. Первые галлюцинации начались лет в тридцать пять. – Он поднял голову. – Сперва мы списывали все на пережитый стресс после той аварии в Италии. – Он долго молчал. Огонь в камине постепенно угасал, лишь изредка выбрасывая желтый язычок. – Образы, звуки, запахи могут вызывать яркие воспоминания, которые можно принять за психотические галлюцинации. Отрешенность, апатия, замкнутость, вялость – врач говорил, это признаки посттравматического стрессового расстройства. – Отец выглядел подавленным, будто кости его большого скелета надломились где-то внутри. Он вздохнул. – Официально шизофрению ей диагностировали в сорок два года. В легкой форме, легко купируется лекарствами. Мы и купировали. – Он сделал паузу, и в глазах появилось непривычное отстраненное выражение. – Но в сочетании с ранней деменцией… – Он не договорил. Энджи знала, что мать в одночасье утратила всякую связь с реальностью, и ее пришлось поместить в лечебницу, потому что Мириам стала опасна для себя самой.

Энджи подождала, пока отец снова поднимет глаза.

– А расскажи мне о первых галлюцинациях.

– Слуховые и визуальные, – коротко ответил отец.

– То есть она слышала голоса и видела то, чего нет?

– Сперва она даже не подозревала, что это галлюцинации, и не волновалась.

У Энджи забилось сердце.

– И ты мне ничего не сказал? Она столько лет болела, а я ничего не знала?

Отец отодвинул тарелку в сторону.

– Ты бы все равно ничего не заметила, ты же здесь почти не бываешь.

У Энджи двинулись желваки.

– Но сказать-то ты мог!

– Зачем?

– Знай я, что творится у нее в голове, не срывалась бы на вас, чаще приезжала бы. Не принимала бы ее отчужденность близко к сердцу. Поняла бы наконец, почему ребенком я постоянно чувствовала себя третьей лишней.

– Лишней?

– Для вас двоих.

– Ерунда какая. Все дети…

– О чем еще ты мне лгал?

– Это не ложь, Энджи…

– Умолчание – все равно что ложь.