– Верь мне

– Чем? – присев, снова поинтересовалась девушка.

– Мне нельзя разглашать, – грубо ответила Мона.

– Вчера ты была готова рассказать мне больше, – с недоумением сказала Элиза, держа градусник под рукой.

– Нужно было засунуть его тебе в рот, – недовольно ответила служанка, глядя на всё вокруг, помимо лица девушки, – чтобы ты не болтала лишнего.

– Лишнего? – вся в поте спросила Элиза.

– Я не должна себя так вести, – отвернулась от девушки, посмотрев на часы.

– Как «так»? – опустилась в положение лёжа.

– Как ты, – ответила Мона, – ведь в тебя не пытаются впихнуть больше, чем ты заслуживаешь, – повернулась обратно и взглянула на девушку. – Я должна была быть на твоём месте, – тыкала в себя указательным пальцем.

– На моём? – прикрывая глаза, спросила Элиза.

– Меня поймали на ошибке, – присела рядом с ней, – все мы на них прокалываемся, а затем драим полы и «моем пятки всему дому», – обернувшись, посмотрела на заснувшую в бреду девушку. – Элиза? – начала дёргать её. – Ты спишь? – достала градусник.

Когда мы находимся на улице, то температура на два градуса выше, чем вчера, кажется нам не такой существенной, как для нашего тела, страдающего от боли и недомогания. Идеальной считают «тридцать шесть и шесть», а смертельной – «сорок один», но для большинства «тридцать восемь» кажется невыносимой и запредельно мучительной.

«Тридцать семь и три» звучало в голове девушки, проснувшейся от пищащего скрипа в голове, отчего она схватилась за покрасневшие уши и прокричала звонко: «А-а-а!»

– Элиза! – удивлённо прокричала «мама», сидящая около лежащей и укутанной в одеяло «дочери». – Тебе плохо?

– Нет, – кинула дикий взгляд на женщину, убрав мокрую тряпку со своего лица. – Где Мона?

– Моет посуду, – поглаживала её ноги, укрытые одеялом.

– А Симон?

– Пришёл на обед и побежал обратно.

– Кем он работает?

– У него свой маяк.

– Маяк? – удивилась охрипшая Элиза.

– У каждого свои предпочтения, – посмотрела на часы на руке. – Какие планы у тебя?

– У меня?

– Ты посмотрела весь мир, а сейчас лежишь больная в постели. Что дальше?

– Что дальше? – тихо спросила Элиза, прикрывая своё лицо одеялом.

– Ты не можешь быть вечным ребёнком. Симону тоже нужно свыкнуться с тем, что тебе не тринадцать.

– Мне не тринадцать, – залегла на дно кровати, спрятавшись там и изображая плач.

– Ты убегаешь? – сняла с лица «дочери» одеяло.

– Я думала об этом, – жалостно посмотрела на «маму». – в крайнем городе, когда была на похоронах. Что-то кажется таким невообразимым, а потом кто-то кричит о конце свете или сам умирает по своей же ошибке.

– И на чём ты остановилась? – подталкивала к ответу Элизу.

– Как на чём-то остановиться, если и подумать страшно? – приподнялась, кинув свой уставший взгляд на ожидающую чего-то «маму». – Я не знаю, – покрутила головой в право-лево, – только думаю о том, сколько всего пропустила и могу пропустить, если выберу что-то не стоящее того.

– Я думаю, мы похожи, – положила руку Элизе на плечо. – Когда мне быть пять лет и мы всей большой семьёй жили в этом городке, я мечтала отсюда уехать, не говоря уже о том, чтобы посмотреть весь мир, – убрала. – Мои родители не могли себе позволить уплыть отсюда – в таких случаях ты начинаешь думать, что жизнь есть везде, помимо твоего дома. Я завидовала всем, кто после школы уезжал и поступал то на юристов, то на банкиров, то на врачей, а затем вырывался в гущу событий, – смотрела в окно, наблюдая за отплывавшей водой, – а ты хочешь быть никем, лишь бы сбежать. Но затем отец с братьями уплыл, оставив нелепые обещания вернуться, а я единственная осталась с болеющей матерью и обещала, что никуда никогда не уеду, – глянула на снова заснувшую Элизу, – и осталась никем без мечты, – встала, подоткнув одеяло «дочери» и вышла.

Что-то двигало этой погодой: порывы ветра чуть ли не выбивающие окна, спрятавшиеся по домам люди, недовольный лай знакомой Элизе собаки и кричащая гроза. Проснувшись поздним вечером, девушка почувствовала мерзкий и тяжёлый мороз, пробегающий по пальцам её ног, а затем поняла, что эта холодная слизь, стекая вниз, увеличивается в объёме. Голова Элизы поднялась и наблюдала за картиной у конца кровати: пёс, которого, как она думала, знает, облизывал её стопы, побуждая встать.

– Фу! – крикнула она. – Лукас! – собака отозвалась, кинувшись на девушку. – Это ты? – привстала и, оттолкнув пса, уселась на край, свесила свои пальчики ног, которые снова почувствовали холод, но уже от совсем морозного пола. – Чего ты хочешь? – схватив в руки фонарик, что лежал на тумбе около кровати, босиком побежав за собакой, Элиза очутилась в кромешной темноте коридоров. – Они спят? – шёпотом спросила у собаки девушка. – Спят, – на цыпочках начала спускать по лестнице.

Пустой дом. Завывания ветра и глухая тишина, нарушенная шорканьем лап Лукаса по полу. Гроза, пугающая его ещё сильнее, отчего он забывал гавкать. Закрытая дверь на кухню, на которую указывал пёс, скребя по ней лапами.

– Туда? – спросила Элиза, ухватившись за ручку. – Ты хочешь пить? – посмотрела на полную водой миску. – Нет? – тихо открыла дверь. – Кажется, я схожу с ума, Лукас, – захотела включить свет. – Электричество не работает?

Луч фонарика в руках у Элизы упал на морду пса, совсем мохнатого и будто вспотевшего: он желал пойти дальше, но никак не мог объяснить девушке, как открыть дверцы шкафа с посудой и найти там дыру, через которую нужно пролезть, дабы оказаться в «том самом» месте, кроющем свои секреты.

– Лукас, я не понимаю, – послышались звуки шагов, доносившееся со второго этажа, из-за чего пёс волнительно стал метаться у огромного шкафа, чьи двери надо было открыть. – Кто-то идёт, – испуганно понеслась к нему и, выключив фонарик, залезла в пропасть внизу над полками с посудой, куда можно было сесть. – Ко мне, Лукас, – удержавшись за будто специально сделанные в шкафу выемки в дверцах, закрыла их и стала слушать.

Кто-то, по всей видимости, со свечой, свет которой выбивался через щель и падал на глаза девушки, зашёл на кухню и включил кран, как вдруг снова послышался скрип дверь. Взглянув на глаза пса, чуть подсвеченные, Элиза поняла, что происходящее волнует Лукаса не меньше, чем её, а его желание пройти дальше, чем стену, в которую они упирались, казалась ей собачьей глупостью.

– Я же тебе говорила! – послышался знакомый, но уже больной голос «мамы».

– Извините, хозяйка, – Элиза сразу узнала монотонность Моны.

– Думаешь, что я не замечаю, как ты себя ведёшь? – рассерженно ударила её по щеке. – Думаешь, что все вокруг дураки?

– Нет, – опечаленно ответила служанка.

– Может, все вокруг и дураки, но я далеко не дура, – понизила тон, боясь разбудить мужа. – Значит так, – стала блуждать по кухне, – я отпускала тебя с ней не для «дружбы», а для утех Симона, – взяла ключ, лежавший где-то рядом со шкафом с посудой. – Ещё одно взаимодействие – и ты действительно выпьешь это пойло!

Звуки шарканий тапочками послышались совсем рядом, отчего сердце Элизы опустилось на уровень ниже пяток, а его стуки были слышны больше, чем голос Моны, яро извиняющейся за содеянное. Прижав морду собаки к себе и готовясь к расплате за то, что находится там, где находиться ей нельзя, она услышала ключ, закрывающий дверцы этого шкафа.

– Я вас поняла.

– То-то хорошо, – успокоившись, сказала «мама». – Тебе стоит поблагодарить меня за то, что держу тебя здесь, зная всё, – звук поставленной на стойку свечи. – Мне кажется, этой девочке стоит доверять, – вздохнув, сказала она, – и тебе здорово повезло с ней: она отлично врёт всем вокруг, – посмеялась, – и похоже, что самой себе.

– Вы хотите её оставить?

– По крайней мере, до тех пор, пока не научит меня побеждать в шахматы, а дальше всё решает наш Симон: это его игрушка, – свеча поднялась вверх. – И я думаю, что, несмотря на запреты выходить за пределы дома, я возьму её на игры завтра – пусть весь городок знает мою нынешнюю дочь!

– Но она же не вечная, – тихо произнесла Мона.

– Одна из немногих, – посмеялась. – Единственная, кого я покажу народу – все будут ликовать: привлекательная и лучшая в городе по шахматам, в отличие ото всех, кто у нас был, – открыла дверь. – Пошли уже! Чего стоишь?