– Верь мне

– Думаешь, они поняли? – посмеивался Вильгельм, чьи колени были укрыты пледом, дабы не замёрзли.

– Один из них использовал метафору, – я забежала на бордюр, желая пройтись прямо по нему, пока мой товарищ ехал рядом.

– Это не показатель ума, – убирал свои отросшие волосы с лица, развевающиеся по осеннему ветру, – а вот ты глупая.

– Почему? – чуть не упала я.

– Может, друзья и не бьют, но они также и не бросают друг друга при первой возможности.

– Считаешь меня плохой подругой?

– Ещё нет, – уставал крутить руками колёса, – но если пойдёшь с ними, то – да.

Проезжая по колёсам, короткие брюки Вильгельма, купленные на него тринадцатилетнего, обмокали в грязной воде, затем она стекала в его маловатые ботинки, а бывало, что капли достигали и подбородка, на котором виднелась юношеская щетина. Только куртка была ему на вырост и вселяла надежды на хоть какую– то старость, в которую он не верил.

«Повторить чей-то успех» звучало так же, как и «стать другим человеком и пройтись по протоптанной дорожке». Для Вильгельма это было трагедией: он был лучшим среди лучших инвалидов– баскетболистов, но никогда бы и близко не смог подъехать к званию того самого, на кого ровнялся, потому, что делал это на коляске.

– Всегда ты так, – сказала я, наконец перейдя на дорогу.

– Как?

– Против того, чтобы я любила кого-то больше, – мы заехали на территорию площадки с кольцом.

– Больше, чем меня?

Кто-то хотел стать поваром, кто-то – машинистом поезда, кому-то предначертано быть бизнесменом – мы все на кого-то ровняемся: вдохновляемся, беря пример из мультфильма в детстве, развиваемся, прося маму отдать нас на полюбившийся вами кружок, и разочаровываемся, когда остаёмся обманутыми. У доставшего между ног мяч Вильгельма тоже наверняка были планы, помимо баскетбола, в котором он также был «разочарован», но умалчивал о них: может, потому, что они были чересчур глупыми и дотягивали до старости, или потому, что в них ходила вечная я и невечный он.

– Просто «больше», – сказала я, схватив мяч, который мне Вильгельм бросил.

– Ты о том, что мы стали реже разговаривать из-за твоих друзей, или о том, что некоторые наши воскресенья срываются из-за них? – наблюдал за тем, как я кидаю мяч – я промахнулась. – Неправильно держишь руки, – метнулся за ним.

– Ты не один такой на свете, Вильгельм, – недовольно сказала я. – Я стараюсь быть с тобой, но не могу разорваться, – схватила брошенный мне мяч.

– Все вы так, – шмыгнул носом он, образно показывая, как мне стоит его бросить, – недодрузья, убегающие от человека при виде кресла, – я попала в кольцо, из-за чего Вильгельм захлопал улыбнувшись, – родители, считающие, как мне лучше жить, и бросающие, когда им вздумается: я же их не догоню.

Иметь отца, как у моего друга, было тем, что многие не ценят и считают за что-то неблизкое и наигранное, но он жил, работал и возвращался ради Вильгельма.

– Ты о своём папе? – побежала я за мячом.

– Не называй его так, – грубо ответил мне он.

– Это потому, что его семя не участвовало в твоём оплодотворении? – посмеялась, снова обыграв кольцо.

– Ты ничего не знаешь, – строго ответил Вильгельм.

Тогда на пару пар секунд я стала тем самым критиком, судящим людей по двадцатисекундному ролику, о чём вскоре пожалела.

– А может, это ты ничего не знаешь? – отвлеклась от мяча.

– Не нужно лезть в мою семью, Элиза, пока у тебя в своей бардак! – крикнул он, оглушив меня на пару секунд.

– Только мой отец ушёл от меня, и я молчу, а ты со своим любящим живёшь в одном доме и медленно его убиваешь, – остановилась я. – А того самого человека, который убежал от тебя, ты называешь «папой».

– Я думал, что тебе не нужно быть на моём месте, чтобы меня понять, – отчаянно сказал Вильгельм.

– А я думаю, что тебе нужно больше, чем одна подруга, за которую ты держишься, чтобы отпустить меня, – сказала я.

В шахматах у Вильгельма было всегда одно правило: если он проигрывал или выигрывал, то делал это без лишнего пафоса и банальной фразы «а как же так?». И сейчас, когда мы оба остались в глупом и проигрышном положении, он один молча укатился в сторону дома, пока я всё так же стояла с дрожащими коленями посреди вечернего поля рядом с фонарями, вокруг которого летали мотыльки.

После неудачной прогулки, забежав домой и ринувшись в постель, я залегла на самое дно, но уже не пыльного облака, а отчаяния и сожаления. Тогда я впервые поблагодарила свой сотовый за новые технологии, но, позвонив по домашнему номеру Вильгельма, в трубке услышала жалкий и долгий гудок, звеневший в моей памяти ещё пару ночей, а на следующий день перед школой я вовсе прибежала по его адресу и постучала в знакомую воскресную дверь, но в ответ получила ничего.

Тогда я поняла, что с того нашего последнего дня у меня остался лишь мяч с подписью его любимого спортсмена. И сколько бы я не ходила, он останется у меня до тех пор, пока Вильгельм сам не захочет его забрать и сказать: «Давай представим, что мы снова в больнице и начнём всё сначала».

«Мама?»

Пролетающие брюхом вниз чайка, орущие на всю округу, которые были редкостью для здешних мест, двигались над домом жуткой семьи Клаусенов в сторону маяка, предупреждая их о скорой непогоде, а затем вовсе опустились на один уровень с окном Элизы, наблюдающей за водой, уходящей всё дальше и дальше.

Если бы все наши кошмары были реальностью, то всё, чего бы мы хотели, – проснуться с потом, стекающим по лицу и забыться об этом ужасающем сне. Глядя на вечно проходящих мимо жителей, эти солёные капли всё так же, как и ночью, опускались сначала по губам девушки, а затем по подбородку, хотя на улице царил холод.

– У тебя жар? – спросил Симон, снова вбежавший в комнату со скакалкой. – Дай потрогаю, – подошёл ближе и приложил свою горячую руку ко лбу. – Да ты же больна! – крикнул он, выпучив глаза.

– Больна? – спросила шатающаяся Элиза.

– Посмотри на себя, – ухватился обеими руками за лицо «сестры», – ты будто бы всю ночь не спала.

Истерзанное лицо матери, всплывающее в голове Элизы последние десять часов, только и делало, что преследовало её, пока та стояла перед окном, наблюдая за морем, гуляла по звенящим коридорам, разглядывая старые фотографии на стенах, заходила в ту самую кухню, чтобы попить, и наливала воду до нужного ей объёма.

– Мона! – злобно крикнул Симон.

Дом был не был оборудован скрипящими балками, но звукоизоляция кричала о том, что всех и всё здесь нужно слышать: звуки заплетающихся пят слышались с первого этажа дома.

– Да, Симон? – спросила, вздыхая, она.

– Мне нужно отлучиться по работе, – пропихнул меня вперёд, – позаботьтесь о моей болеющей сестре.

– Хорошо, Симон, – ответила она.

Недоважный «брат» Элизы протёр свои лакированные туфли и, чуть толкнув стоящую посреди детской Мону, прошёлся к выходу, захлопнув за собой дверь.

– На работу? – спросила Элиза, оперев себя о стену около окна.

– Да, – подошла ближе, – у младшего Клаусена дела, – осмотрела девушку.

– Чем он занимается?

Оставив без ответа свою хозяйку, Мона выбежала из комнаты в другую за градусником, пока Элиза, чья картинка в глазах помутнела, еле-еле держалась на ногах.

– Садись, – служанка зашла обратно.