Тридцать восемь сантиметров

Три! Мороженые тушки сыплются в мутную жижу. Марганцовку совсем развезло, она смешалась с сукровицей. От чистой прозрачно-розовой химии не осталось ничего. А слабый запах уже превратился в настоящую, пропитавшую все вокруг вонь. На кой черт, мы с Лехой постоянно ныряем в эту громадную ванну? Ведь к концу смены уже не отмыться, и мы сами превращаемся в подгнивающую куриную плоть. Разит от нас так, что Яхья с Магомедом запрещают нам заходить в свою каморку, которую гордо именуют офисом. Офиса того на пару плевков, три стола и бухгалтерша, занимающая угол у окна. Она постоянно жалуется, что ей дует и носит серые шерстяные платки вокруг грандиозной талии.

-Все, вылазь, пусть отмокает, – я делаю последние взмахи деревянным мешалом, по-другому никак, тушки слипнутся, и будут долго размораживаться. Леха жует мятую сигарету. Дует на заворачивающийся столбик пепла. Руками трогать нельзя, бумага сразу же намокает от слизи, которой они покрыты. Я курю точно также, зажимая сигарету зубами, делая резкий выдох, чтобы сбить пепел. Тот кружится и падает вниз, в проклятую гнилую мешанину. Мы с Лехой передовики, мы кормим народ. Три тонны куриных тушек за смену. Покрытых желтоватым слезливым льдом на входе и розовых и свежих при выходе. Мы кормим народ, всех этих людей, брезгливо ворочающих кур на прилавке. Кормим, но думаем совсем о другом.

-Денег дадут сегодня, Макс, не знаешь?

-Не знаю, – я аккуратно дую, чтобы пепел отвалился.

-Второй месяц, Макс, – напоминает Леха. –Пора шабашить с этим, как думаешь?

Я никак не думаю. Мне некуда идти. Все, что у меня есть: койка, где-то в недрах Дорогомиловского рынка, вилка, ложка и пара чистых носков, которые я еще никогда не надевал. Я их берегу, для особого случая, вот только для какого, я еще не знаю. Леха меня понимает, кто-то живет здесь всю жизнь и ничего не меняет. Жажда перемен возникает только у очень сытых или у очень голодных людей. А у тех, кто еще может сводить концы с концами, на повестке всегда один и тот же вопрос: а, зачем?

Мой напарник не такой. Он из революционеров-недобитков, из тех, кто еще хочет все перекроить по-своему. Плюнуть против ветра. Тем более, что денег хозяева хотят зажилить, а вся та гниль, которую мы, два фокусника превращаем во вкусное и полезное, за последнее время выросла раза в два. То есть с пятнадцати тонн в неделю, до двадцати пяти. После десяти часов работы в ванне, спину ломит невозможно, не хочется ни есть, ни спать. Все тело деревенеет, пружится, наливается тяжестью. Голова пустеет. После работы мы пьем, если есть деньги. Или смотрим старый черно-белый телевизор. Он единственная наша связь с внешним миром. Делать нам в открытом космосе нечего, да и выходить особо некуда. Зато у каждого есть мечты.

-Пора шабашить, Макс. Ну их …– Леха хочет стать профессиональным нищим. Такой уж склад характера у всех революционеров-недобитков – деятельный. По его мнению, нищим быть хорошо. Нищим быть – это минус три тонны за смену и большие деньги.

-А дальше? – я сплевываю окурок, прилипший к губе. Сквозь мутно-желтые стекла светит серое солнце. Оно всегда здесь серое. Что утром, в шесть, когда рынок просыпается, начинают скоблить прилавки, а с мясных рядов доносится треск и шлепанье, рубят туши. Что в обед, когда из-под сводов несется гул толпы. Что вечером. Оно серое всегда.

-Да ничего, – безмятежно откликается Леха. – Найдем чего-нибудь, Москва большая.

Москва большая, я киваю. Больше чем можно себе представить. Она как рынок: мало видеть прилавки, горы фруктов, мяса, зелени, рыбы, макарон, еще чего-нибудь. Главные деликатесы припрятаны за скромными, окрашенными какой-нибудь дрянью, дверьми с угрожающими надписями «Посторонним вход воспрещен». Там основное. Там копошатся мечты и планы, там живут, работают, едят, спят, пьют, воняют, моются в душе, впитавшем запах поколений, ржавым донельзя. Мрут иногда. Там, все там. Как айсберг, девять десятых под водой мутно-желтых стекол, за которыми серое солнце.

– Сегодня к хозяевам покупатели приезжали, денег завезли, а Валька в обед всегда к своему бегает, не то напьется к вечеру, – бухгалтерша бегала к мужу, торговавшему в блошиных рядах. Как бы чего не вышло. Жизнь выдернула того из-за кульмана, а взамен дала газетку с разной ржавой ерундой. И все теперь у бухгалтеренка стало вдруг набекрень. Голова особенно. Одно грело: водка и компания таких же несчастных. Ему всегда недоставало тепла. Как и всем нам.

– И что?

-Ничего, бля, – Леха заводится от моего спокойствия. – Там у них кусков восемь зелени, сечешь?

-Секу.

Все проходит на удивление гладко. Только денег оказывается мало, всего четыре тысячи. В отместку, беспокойный напарник скидывает штаны и, сминая бюрократию, восседает на столе бухгалтерши.

– Я в фильме видел, – поясняет он.

Я пожимаю плечами. Черт с ними с фильмами, никогда их не любил. Они –эрзац фантазии, уничтожают ее на корню. Другое, что нам пора возвращаться к своим курам, иначе заметут. В переходах пусто и темно, тележки замерли в ожидании, все сейчас на рядах, в обед, обычно, валят покупатели. Мы несемся к себе.

Раз! Хотел бы я видеть, глаза Яхьи и Магомеда, когда они обнаружили пропажу.

Два! Нас долго и нудно опрашивают, но мы держимся как партизаны. Три тонны гнилой курятины плещутся в ванне. Леха косит под слабоумного, а я молчу. В контору нас не пускают, мы там уже три недели не были. Да, живем здесь, работаем грузчиками. Опер скучающе рисует каракули в папке. Распишитесь, с моих слов записано верно.

Три! Никаких улик, Яхья требует экспертов, опера смеются. Яхья требует отпечатки с черных от грязи столов и дверных ручек, опера смеются. Яхья требует взять кал на анализ, опера смеются. Распишитесь: с моих слов записано верно. Я расписываюсь. Леха расписывается, каллиграфически выводя подпись: Самохвалов А.С. Бухгалтерша плачет и отказывается садиться за стол.

Мы курим, сплевывая пепел с сигарет. Их нельзя касаться руками.

-Леха, давай!– куры сыплются в ванну. Серое солнце из мутно-желтых окон. С рядов несутся треск и шлепки. Неужели уже шесть утра?

Я скинул ноги с кровати. Нет, шесть утра прошло пять часов назад. Солнце прорывалось сквозь занавески, я прикрыл руками глаза. Кой черт это вообще мне снится? Ведь Леха так и не стал профессиональным нищим, он умер от осетинской паленки месяц спустя. И название у нее было романтичное, это особенно врезалось в память: «Мечта». Мечта свела Леху в могилу. На похороны так никто не пришел, да и были ли они? Этого я не помнил. Яхья с Магомедом куда-то исчезли, так и не выплатив за два месяца. Бухгалтерша переехала на блошиные ряды, где встала рядом с непутевым мужем.

Треск и шлепки. Это тиа Долорес. Сегодня был один из тех дней, когда моя старушка пыталась навести порядок в саду. Все на что ее обычно хватало: открыть садовый сарайчик и пару раз взмахнуть граблями. На часах – начало двенадцатого, следовательно, шум вот-вот должен был прекратиться.

– Доброе утро, миссис Лиланд! – пока я лениво шлепал к окну, она успела устроиться в неизменном плетеном кресле с бокалом шерри и трубкой в руке. В земле торчала лопата. Ненужный поливочный шланг был полуразвернут и брошен.

-Доброе утро, мистер Шин. Вам сварить кофе? Омлет и тосты на столе, – старушка медленно выпустила дым.

-Спасибо, я сам.

Две ложки кофе с горкой и одна сахара. Турка закипала, а я стоя жевал остывший омлет и размышлял. Недельные поиски почти не дали результатов. Занимался ими я один, толстяк лежал дома в гипсе, а Рубинштейн отдувался за всех в конторе. Мне пришлось облазить «летающий цирк» полностью, переполошить весь этот термитник, беседовать с местными подонками, теми, что могли продать родную мать за пятьдесят монет. И ничего. Ничего, что можно было назвать версией. Если не считать туманной информации, которую мне удалось выудить у одного кривого неудачника. Казалось, вся армия мамы Ангелопулос состоит из таких вот убогих страдальцев. Этот напоминал вконец сторчавшегося рокера.

-Мейерс? Был такой, потом куда-то делся. Ты не из полиции?– он недоверчиво косился на мои пальцы и шрамы. Вид у меня был тот еще. Достаточный для того, чтобы кого-нибудь напугать, как пугают нищие, демонстрируя язвы. Такие дела обычно разглядывают со смесью неловкости и отвращения в глазах

-Нет, – когда я произнес это самое «нет», взгляд стал пристальным. Кого еще может интересовать мелкий уголовник? В сохлой голове моего собеседника умирали вопросы. Но здесь спрашивали только те, кто имел на это право. Он это прекрасно понимал.

-Говорят, у него была тут баба?

– Не знаю, – я вынул из кармана двадцатку. Единственный и непреложный аргумент. Он косил единственным глазом, весь его вид выдавал ничем не прикрытую жадность.

– Ты в курсе, что ему проделали дыру в чердаке? – произнес он, не отрывая взгляда от денег.

-Бывает, приятель, – безмятежно откликнулся я и прибавил еще десятку. Про подельницу Мейерса он знал мало, но близость монет заставляла говорить. Если отбросить гору выдуманных нелепостей, ведь потомственные неудачники всегда хотят показаться более ценными, чем они есть на самом деле, то дело выглядело следующим образом.

Бабу парня с «Питоном» он видел всего пару раз и оба раза издалека. Она, то сидела в машине Мейерса, старом видавшем виды седане, то в какой –то тошниловке тот показал ее моему кривому.

-Где?

-В «Рио Бланка», тут недалеко, пара кварталов,– с готовностью ответил страдалец.

-Понятно,– я пометил в блокноте,– а как она выглядит?

-Смуглая рыжая бабенка, – он многозначительно глянул на меня, будто эта информация была бог весть какой. – в очках. Прикинута неплохо, не из наших запасов.

-Ты-то откуда знаешь?

-Думаешь, я всегда тут терся? – он обвел рукой обшарпанный бар, в котором мы сидели.

Именно так я думал, но промолчал. Это его не касалось.

-Короче, баба у него была шикарная. Но это не то. Не его уровень. Что он там себе воображал, я не знаю. Она вроде из тех, из ученых, что ли. Он говорил, что они подписались на большое дело. И что , через пару месяцев у него будут большие филки.

Большие филки Мейерса – это дыра в голове и номерок на пальце ноги. Так всегда бывает, если объявляешь о несделанных делах на каждом углу.

-Как ее звали? Он называл ее как-нибудь?

-По-моему Марта. Мейерс был поганым парнем. С ним мало кто общался, – я отдал кривому деньги. И он тут же слинял, оставив мне платить по счету. Я проводил взглядом худую фигуру в грязных джинсах. Тридцать монет для него были состоянием.

Итак, Марта. Я произнес ее имя вслух. Марта. Где ты, Марта? Кофе поднялся коричневой пенкой, я перелил его в чашку и выключил газ. Мейерс был поганым парнем. Я усмехнулся. Весь его мир был поганым, ведь в нем каждую монету надо было выгрызать собственными зубами. Тихая мелодия телефона. Трущиеся парочки. Пина –колада для дамы, гарсон! Смуглая женщина в очках. Совсем не доктор Левенс, как я себе представлял.

– Вы будете куда–нибудь выезжать, мистер Шин? –тиа Долорес появилась на веранде, ей уже наскучили огородные дела. Я был более чем уверен, что лопата осталась на прежнем месте, а шланг так никто и не убрал. В руке она несла пустую бутылку из-под шерри. С улицы доносился шелест листьев.

– Да, мне нужно заехать в контору, миссис Лиланд, я вернусь к четырем,– сказал я и надкусил тост.