Трое

– Я часика через два-три и перееду…

– Пожалуйте. Я рада такому постояльцу, – вы, кажется, весёлый…

– Не очень… – усмехаясь, сказал Лунёв.

Он вышел на улицу улыбаясь, с приятным чувством в груди. Ему нравилась и комната, оклеенная голубыми обоями, и маленькая, бойкая женщина. Но почему-то особенно приятным казалось ему именно то, что он будет жить на квартире околоточного. В этом он чувствовал что-то смешное, задорное и, пожалуй, опасное для него. Ему нужно было навестить Якова; он нанял извозчика, уселся в пролётку и стал думать – как ему поступить с деньгами, куда теперь спрятать их?..

Когда он приехал в больницу, оказалось, что Якова только что купали в ванне и теперь он спит. Илья остановился в коридоре у окна, не зная, что ему делать, – уйти или подождать, когда товарищ проснётся. Мимо, тихо шлёпая туфлями, проходили один за другим больные в жёлтых халатах, поглядывая на него скучающими глазами; со звуками их тихого говора сливались чьи-то стоны, долетавшие издали… Гулкое эхо разносило звуки по длинной трубе коридора… Казалось, что в пахучем воздухе больницы невидимо, бесшумно летает кто-то, вздыхая и тоскуя… Илье захотелось уйти из этих жёлтых стен… Но один из больных шагнул к Илье и, протягивая руку, сказал негромко:

– Здравствуй!..

Лунёв поднял глаза на него и отшатнулся, изумлённый…

– Павел!.. И ты здесь?

– А кто ещё? – быстро спросил Павел.

Лицо у него было какое-то серое, глаза смущённо и тревожно мигали… Илья кратко рассказал ему о Якове и воскликнул:

– Как тебя перевернуло!

Павел вздохнул; губы у него вздрогнули; как виноватый в чём-то, низко опустив голову, он хриплым шёпотом повторил:

– Перевернуло…

– Что у тебя? – участливо спросил Лунёв.

– Ну… Будто не знаешь…

Павел мельком взглянул в лицо товарища и снова опустил голову.

– Заразился?

– Конечно…

– Неужто от Веры?

– От кого же? – угрюмо ответил Павел.

Илья тряхнул головой.

– Вот и я когда-нибудь тоже влечу…

Павел, доверчиво глядя в глаза ему, сказал:

– Я думал – ты побрезгуешь теперь мной… Шатаюсь тут, вдруг вижу – ты!.. Стыдно стало… отвернулся, прошёл мимо…

– Умён! – с укором сказал Илья.

– Кто тебя знает, как взглянешь? Болезнь поганая… Вторую неделю здесь торчу… Такая тоска, такая мука!.. Ночью – словно на углях жаришься… Время тянется, как волос по молоку… И как будто в трясину тебя засасывает, и некого крикнуть на помочь…

Он говорил почти шёпотом, а лицо у него вздрагивало, руки судорожно мяли полы халата.

– А Вера где? – задумчиво спросил Илья.

– Чёрт её знает, – с горькой усмешкой сказал Грачев.

– Не ходит?

– Приходила раз – я выгнал… Видеть я её не могу! – зло прошептал Павел.

Илья укоризненно взглянул на его искажённое лицо и сказал:

– Ну, это ты ерунду порешь!.. Коли хочешь справедливости, так и сам будь справедлив. Чем она виновата?

– А кого мне винить? – вполголоса горячо воскликнул Павел. – Кого? Я ночи напролёт думаю – отчего моя жизнь скомкалась? Оттого, что я Веру полюбил, да?.. Про мою к ней любовь – в небе звёздами не напишешь!..

Глаза Павла покраснели, из них тяжело выкатились две большие слезы. Он смахнул их со щёк рукавом халата.

– Всё это пустые слова… – сказал Лунёв, чувствуя, что ему Веру жалко больше, чем Павла. – Ты мёд пил – хвалил: силён! – напился – ругаешь: хмелён!.. А каково ей? Ведь и её заразили?

– И её! – сказал Павел и дрогнувшим голосом спросил. – А ты думаешь, не жалко мне её? Я её выгнал… И, как пошла она… как заплакала… так тихо заплакала, так горько, – сердце у меня кровью облилось… Сам бы заплакал, да кирпичи у меня тогда в душе были… И задумался я тогда надо всем этим… Эх, Илья! Нет нам жизни…

– Да-а! – протянул Лунёв, странно улыбаясь. – Творится что-то… мудрёное! Давит всех и давит. Якову отец житья не даёт, Машутку замуж за старого чёрта сунули, ты вот…

Он вдруг тихонько засмеялся и сказал, понизив голос:

– Одному мне везёт! Как о чём подумаю – пожалуйте, готово!

– Нехорошо ты говоришь, – пытливо глядя на него, сказал Павел, – смеёшься, что ли?

– Нет, кто-то другой смеётся! Надо всеми нами смеётся кто-то… Гляжу я в жизнь – нет в ней справедливости…

– Я тоже вижу это! – тихо, но как-то всей грудью воскликнул Павел.

На лице его вспыхнули красные пятна, а глаза его засверкали живо и бойко, как, бывало, у здорового.

Они стояли в полутёмном углу коридора, у окна, стёкла которого были закрашены жёлтой краской, и здесь, плотно прижавшись к стене, горячо говорили, на лету ловя мысли друг друга. Откуда-то издали доносился протяжный стон, похожий на гудение струны, которую кто-то задевает через равные промежутки времени, а она вздрагивает и звучит безнадёжно, точно зная, что нигде нет живого сердца, способного успокоить её болезненную дрожь. Павел горел от сознания обиды, нанесённой ему тяжёлой рукой жизни; он тоже, как струна, вздрагивал от возбуждения и торопливо, бессвязно шептал товарищу свои жалобы и догадки. А Илья чувствовал, что слова Павла точно искры высекают из его сердца, они зажгли в его груди то тёмное и противоречивое, что всегда беспокоило его. Он чувствовал, что на месте его недоумения пред жизнью вспыхнуло что-то иное, что вот-вот осветит мрак его души и успокоит её навсегда.

– Почему, ежели ты сыт – ты свят, ежели ты учён – прав? – шептал Павел, стоя против Ильи, сердце к сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.

– Кто слова наши поймёт? – сурово воскликнул Илья.

– Да! С кем говорить?

Павел замолчал. Лунёв задумчиво посмотрел в глубь коридора. Теперь, когда они замолчали, стон раздался слышнее. Должно быть, чья-то большая и сильная грудь стонала и велика была её боль…

– Ты всё с Олимпиадой? – спросил Павел у Лунёва.