Трое

Утром на другой день он узнал от Перфишки, что Машутку выдали замуж за лавочника Хренова, вдовца лет пятидесяти, недавно потерявшего жену.

Потряхивая болевшей с похмелья головой, Перфишка лежал на печи и спутанно рассказывал:

– Он мне, значит, и говорит: «У меня, говорит, двое детей… два мальчика. Дескать – надо им няньку, а нянька есть чужой человек… воровать будет и всё такое… Так ты-де уговори-ка дочь…» Ну, я и уговорил… и Матица уговорила… Маша – умница, она поняла сразу! Ей податься некуда… хуже бы вышло, лучше – никогда!.. «Всё равно, говорит, я пойду…» И пошла. В три дня всё окрутили… Нам с Матицей дано по трёшной… но только мы их сразу обе пропили вчера!.. Ну и пьёт эта Матица, – лошадь столько не может выпить!..

Илья слушал и молчал. Он понимал, что Маша пристроилась лучше, чем можно было ожидать. Но всё же ему было жалко девочку. Последнее время он почти не видал её, не думал о ней, а теперь ему вдруг показалось, что без Маши дом этот стал грязнее.

Жёлтая, опухшая рожа смотрела с печи на Илью, голос Перфишки скрипел, как надломленный сучок осенью на дереве.

– Поставил мне Хренов задачу, чтобы я к нему – ни ногой! В лавку, говорит, изредка заходи, на шкалик дам. А в дом, как в рай, – и не надейся!.. Илья Яковлевич! Не будет ли от тебя пятачка, чтобы мне опохмелиться? Дай, сделай милость…

– Ну, а ты теперь – как же? – сказал Лунёв.

Сапожник сплюнул на пол и ответил:

– Я теперь – окончательно сопьюсь… Когда Маша была не пристроена, я хоть стеснялся… иной раз и поработаю… вроде совести у меня к ней было… Ну, а теперь я знаю, что она сыта, обута, одета и как… в сундук заперта!.. Значит, свободно займусь повсеместным пьянством…

– Не можешь бросить водку?

– Никак! – отрицательно мотая всклокоченной башкой, ответил сапожник. – И – зачем? Чего человек хочет – о том судьба хлопочет, – вот оно что! А коли человек такой, что в него и не вложишь ничего, – какое судьбе дело до него? Я тебе вот что скажу: хотел я сделать одно дельце… в ту пору, когда ещё покойница жена жива была… Хотел я тогда урвать кусок у дедушки Еремея… Думал так: «Не я – другой, всё равно старика ограбят…» Ну, слава богу, упредили меня в этом деле… Не жалею… Но тогда я понял, что и хотеть надо умеючи…

Сапожник засмеялся и стал слезать с печи, говоря:

– Ну, давай пятак… нутро горит – до смерти!..

– На, хвати стаканчик, – сказал Илья.

И, с улыбкой посмотрев на Перфишку, он проговорил:

– И шарлатан ты, и пьяница… всё это верно! Но иной раз мне кажется – что лучше тебя я не знаю человека.

Перфишка недоверчиво взглянул на серьёзное, но ласковое лицо Лунёва.

– Шутишь?

– Хочешь – верь, хочешь – не верь… Я не в похвалу тебе сказал, а – так… в осуждение людям…

– Мудрёно!.. Нет, видно, не моим лбом сахар колоть… не понимаю! Пойду выпью, авось поумнею…

– Погоди! – остановил его Лунёв, схватив за рукав рубахи. – Ты бога боишься?

Перфишка нетерпеливо переступил с ноги на ногу и почти с обидой сказал:

– Мне бога бояться нечего… Я людей не обижаю…

– А молишься ты? – допрашивал Илья, понижая голос.

– Н-ну… молюсь, известно… редко!..

Илья видел, что сапожник не хочет говорить, всей силой души стремясь в кабак.

– Иди, иди, – задумчиво сказал он. – Но вот что: умрёшь – бог тебя спросит: «Как жил ты, человек?»

– А я скажу: «Господи! Родился – мал, помер – пьян, – ничего не помню!» Он посмеётся да простит меня…

Сапожник счастливо улыбнулся и ушёл.

Лунёв остался один в подвале… Ему было странно думать, что в этой тесной, грязной яме никогда уже не появится Маша, да и Перфишку скоро прогонят отсюда.

В окно смотрело апрельское солнце, освещая давно не метеный пол. Всё в подвале было неприбрано, нехорошо и тоскливо, точно после покойника.

Сидя на стуле прямо, Илья смотрел на облезлую, коренастую печь пред ним, тяжёлые думы наваливались на него одна за другой.

«Пойти разве покаяться?» – вдруг мелькнула в его голове ясная мысль.

Но он тотчас же со злостью оттолкнул её от себя…

В тот же день вечером Илья принуждён был уйти из дома Петрухи Филимонова. Случилось это так: когда он возвратился из города, на дворе его встретил испуганный дядя, отвёл в угол за поленницу дров и там сказал:

– Ну, Ильюша, уходить тебе надо… Что у нас тут было-о!

Горбун в страхе закрыл глаза и, взмахнув руками, ударил себя по бёдрам:

– Яшка-то напился вдрызг, да отцу и бухнул прямо в глаза – вор! И всякие другие колючие слова: бесстыжий развратник, безжалостный… без ума орал!.. А Петруха-то его ка-ак тяпнет по зубам! Да за волосья, да ногами топтать и всяко, – избил в кровь! Теперь Яшка-то лежит, стонет… Потом Петруха на меня, – как зыкнет! «Ты, говорит… Гони, говорит, вон Ильку…» Это-де ты Яшку-то настроил супротив его… И орал он – до ужасти!.. Так ты гляди…

Илья снял с плеча ремень и, подавая ящик дяде, сказал:

– Держи!..

– Погоди! Куда-а?

Руки у Ильи тряслись от жалости к Якову и злобы к его отцу.

– Держи, говорю, – сквозь зубы сказал он и пошёл в трактир. Он стиснул зубы так крепко, что скулам и челюстям стало больно, а в голове вдруг зашумело. Сквозь этот шум он слышал, что дядя кричит ему что-то о полиции, погибели, остроге, и шёл, как под гору.

В трактире у буфета стоял Петруха и, разговаривая с каким-то оборванцем, улыбался. На его лысину падал свет лампы, и казалось, что вся голова его блестит довольной улыбкой.

– А, купец! – насмешливо вскричал он, увидя Илью, брови его сердито задвигались. – Тебя-то мне и надо…

Он стоял у двери в свои комнаты, заслоняя её. Илья подошёл к нему, твёрдый, суровый, и громко сказал:

– Отойди прочь!..

– Что-о? – протянул Петруха.

– Пусти меня к Якову…

– Я те дам Якова…