Трое

Илья молча во всю свою силу ударил Петруху по щеке. Буфетчик застонал и свалился на пол. Изо всех углов к нему бросились половые; кто-то закричал:

– Держи его! Бей!

Публика засуетилась, точно её обдали кипятком, но Илья перешагнул через Петруху, вошёл в дверь и запер её за собою.

В маленькой комнате, тесно заставленной ящиками с вином и какими-то сундуками, горела, вздрагивая, жестяная лампа. В полутьме и тесноте Лунёв не сразу увидал товарища. Яков лежал на полу, голова его была в тени, и лицо казалось чёрным, страшным. Илья взял лампу в руки и присел на корточки, освещая избитого. Синяки и ссадины покрывали лицо Якова безобразной тёмной маской, глаза его затекли в опухолях, он дышал тяжело, хрипел и, должно быть, ничего не видел, ибо спросил со стоном:

– Кто тут?

– Я, – тихо сказал Лунёв, вставая на ноги.

– Дай испить…

Илья оглянулся. В дверь ломились. Кто-то командовал:

– С заднего крыльца заходи…

Тонкий, воющий голос Петрухи прорывался сквозь шум:

– Я его не трогал…

Илья злорадно усмехнулся. И, подойдя к двери, он спокойно вступил в переговоры с осаждающими:

– Эй вы! Погодите орать… Если я ему в морду дал, от этого он не издохнет, а меня за это судить будут. Значит, вам нечего лезть не в своё дело… Не напирайте на дверь, я отопру сейчас…

Он отпер дверь и встал в ней, как в раме, туго сжав кулаки на всякий случай. Публика отступила пред его крепкой фигурой и готовностью драться, ясно выражавшейся на его лице. Но Петруха стал расталкивать всех, завывая:

– Ага-а, ра-азбойник!..

– Уберите его прочь и глядите сюда – пожалуйте! – отступив от двери в сторону, приглашал Илья публику. – Полюбуйтесь, как он человека изуродовал…

Несколько гостей, косясь на Илью, вошли в комнату и наклонились над Яковом. Один с изумлением и со страхом проговорил:

– Ра-азутю-ужи-ил!..

– Принесите воды. Да полицию позвать надо… – говорил Илья.

Публика была на его стороне; он и видел и чувствовал эго, и резко, громко заговорил:

– Вы все знаете Петрушку Филимонова, знаете, что это первый мошенник в улице… А кто скажет худо про его сына? Ну, вот вам сын – избитый лежит, может, на всю жизнь изувеченный, – а отцу его за это ничего не будет. Я же один раз ударил Петрушку – и меня осудят… Хорошо это? По правде это будет? И так во всём – одному дана полная воля, а другой не посмей бровью шевелить…

Несколько человек сочувственно вздохнули, иные молча ушли, а Петруха, визгливо вскрикивая, начал всех выгонять.

– Идите! Идите! Это моё дело, мой сын! Ступайте… Я полиции не боюсь… И суда мне не надо. Не надо-с. Я тебя и так, без суда, доеду… Иди вон!

Илья, встав на колени, поил Якова водой, с тяжёлой жалостью глядя на разбитые, распухшие губы товарища. А Яков глотал воду и шёпотом говорил:

– Дышать больно… уведи меня… Илюша… голубчик!

Из опухолей под глазами сочились слёзы…

– Его в больницу надо отвезти… – угрюмо сказал Илья, оборачиваясь к Петрухе.

Буфетчик смотрел на сына и что-то пробормотал невнятно. Один глаз у него был широко раскрыт, а другой, как у Якова, тоже почти затёк от удара Ильи.

– Слышишь ты? – крикнул Илья.

– Не кричи! – неожиданно тихо и миролюбиво сказал Петруха. – В больницу нельзя – огласка!.. мне это не фасон…

– Подлец ты! – сказал Илья и с презрением плюнул в ноги Филимонова. – Я тебе говорю – отправляй в больницу! Не отправишь – скандал подниму хуже ещё…

– Ну-ну-ну! Не того… не сердись… Он, поди, притворяется…

Илья вскочил на ноги. Но тогда Филимонов отпрыгнул к двери и крикнул:

– Иван! Позови извозчика – в больницу, пятиалтынный… Яков, одевайся! Нечего притворяться-то… не чужой человек бил, – родной отец… Меня не так ещё мяли…

Он забегал по комнате, снимая со стен одежду, и бросал её Илье, быстро и тревожно продолжая говорить о том, как его били в молодости…

За буфетом стоял Терентий. В уши Илье лез его вежливый, робкий голос:

– Вам за три или за пять копеек?.. Икорки? Икорка вся вышла… Селёдочкой закусите…

На другой день Илья нашёл себе квартиру – маленькую комнату рядом с кухней. Её сдавала какая-то барышня в красной кофточке; лицо у неё было розовое, с остреньким птичьим носиком, ротик крошечный, над узким лбом красиво вились чёрные волосы, и она часто взбивала их быстрым жестом маленькой и тонкой руки.

– Пять рублей за такую миленькую комнатку – недорого! – бойко говорила она и улыбалась, видя, что её тёмные живые глазки смущают молодого широкоплечего парня. – Обои совершенно новые… окно выходит в сад, – чего вам? Утром я вам поставлю самовар, а внесёте вы его к себе сами…

– Вы горничная? – с любопытством спросил Илья.

Барышня перестала улыбаться, у неё дрогнули брови, она выпрямилась и с важностью сказала:

– Я не горничная, а хозяйка этой квартиры, и муж мой…

– Да разве вы замужем? – с удивлением воскликнул Илья и недоверчиво оглянул сухонькую, стройную фигурку хозяйки. На этот раз она не рассердилась, а засмеялась звонко и весело.

– Какой вы смешной! То горничной называет, то не верит, что замужем…

– Да как верить, ежели вы совсем девочка! – тоже с усмешкой сказал Лунёв.

– А я уже третий год замужем, муж мой околоточный надзиратель…

Илья взглянул ей в лицо и тоже тихонько засмеялся, сам не зная чему.

– Вот чудак! – передёрнув плечиками, воскликнула женщина, с любопытством разглядывая его. – Ну, что же, – снимаете комнату?

– Решённое дело! Прикажете дать задаток?

– Конечно!