9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

– Не страшно.

Э. произносила слова перед собой, не поворачивая головы, даже скорее просто безучастно роняла их на холодный серый асфальт. Мне приходилось подстраиваться и подбирать их, спасая тем самым от участи полного забвения. Речь была монотонна, расслаблена, истощена, но при этом конструкции не были односложными. Ее внутренняя культура не позволяла им просто вываливаться бесформенными комками изо рта, словно отплевываться, даже в такой бессодержательной беседе как в тот день. Словосочетания были выверены и отточены, но общий выгоревший настрой придавал им несмываемый оттенок бессмысленности и от того трагизма, некой предрешенности, которую невозможно спрятать ни за иронией, ни за сарказмом. Ее походка была размеренно-монотонной, мою речь она соотносила с ритмом своих шагов, и ее ответы выверенно ложились в этот неторопливый монотонный гипнотический ритм. Мягкие прямые каштановые волосы падали на ее скулы, а когда она откидывала их и все-таки удостаивала меня взглядом, он всегда был несколько рассредоточен. Когда же мне удавалось ловить ее внимание, то в глазах отражалась маленькая вспышка изумленности, словно она каждый раз поворачивая голову обнаруживала меня, все то время идущего рядом, заново. Вероятно, она не хотела или не могла сконцентрироваться на настоящем моменте.

Порой она поднимала голову и, щурясь, разглядывала пустые окна, искусные карнизы, цветастые занавески, кроны деревьев, следила за перемещением с ветку на ветку беспокойных воробьев. Если на нашем пути встречались толстые коты на тротуарах или подоконниках первых этажей, то она непременно тихо и уважительно кивала им. Мне же можно было не стараться говорить что-либо интересное, или смешное или даже осмысленное. Полагаю, ей просто нравился какой-то человеческий звук рядом, это как когда включаешь телевизор, чтобы не чувствовать себя одиноко. Когда я один раз прервался, она посмотрела на меня с возмущением. На попытку подловить ее на безразличии, она с уверенностью ответила, что я рассказывал ей о гражданской войне в Испании. Что, к моему стыду, было правдой. Я действительно говорил ей о Франко и хунте. И, что хуже, мне пришлось продолжать.

Меж тем время энергично перемахнуло за полдень. Город с бессмысленным энтузиазмом по горло стал вовлечен в море занятий выходного дня. Погода была все такой же промозглой, однако, всеобщее хаотичное движение добавляло пару градусов тепла. Люди с решительным энтузиазмом сновали мимо нас. Матери настойчиво тянули за руку своих чад, чтобы согласно традициям приобщить потомство к прекрасному или просто обновить детский гардероб. Молодые люди с девушками мило прогуливались под руку на дневных свиданиях. Обычная следующая эволюционная ступень отношений после вечерних и ночных часов, когда уже не стыдно смотреть на лицо при откровенном дневном свете. Уже сформировавшиеся семьи постарше в полном составе отправлялись в огромные торговые центры, чтобы купить себе что-нибудь славное, ну или просто поглазеть, бессердечно потратив на это целый свободный день. Мы как раз прошли мимо молодой семьи, которая упаковывалась в свой компактный автомобиль, чтобы отправиться за город в монструозный гипермаркет. Жена разрывалась между сыном, который то и дело норовил, удрать к своим друзьям попинать мячик и как следует испачкаться, мужем, который никак не мог сообразить, все ли он взял с собой, и маленькой дочкой, которая начинала протяжно реветь, если на секунду перестать ее укачивать. Двое родителей нервно ссорились со взаимными обвинениями, однако, забавно заменяя непечатные выражения созвучными нелепыми выражениями.

– Ох, какой кошмар, – заметил я.

– Что именно кошмар? – обронила Э.

– Ну вот так вот выяснять отношения, собираясь на многочасовую поездку. А потом еще угробить целый день, бродя по огромным торговым пространствам.

– По-моему, это совершенно обыденная практика, разве нет?

– Конечно, но можно все делать как-то по-другому.

– Можно, конечно, попробовать, но только это все равно не сработает. Жизнь аморфна и рутинна. Каждый в юности говорит, у меня все будет по-другому, я-то уж точно не дам себя сломить будням, и не стану как окружающие, я буду наслаждаться каждой минутой жизни. Но проходит время и вот ты уже под язвительные комментарии третий раз возвращаешься домой за детским креслом, как этот мужчина. Каждый сдается, ибо рутинность системы невозможно победить. Да и нет тут никакого соревнования. Насущные житейские проблемы решать, гораздо приятнее, чем глобальные общемировые, хотя бы потому, что их можно решить. Нет в этом ничего кошмарного.

Противопоставлять себя и до конца дней бороться с каким-то выдуманным врагом гораздо большая глупость, как по мне. Это отлаженный ход вещей. Взросление – есть принятие естественного хода и смирение.

– И ты смирилась?

– С чем?

– С естественным ходом вещей, я полагаю.

– Я примирилась.

– А есть разница?

– Есть. Смириться – это сдаться без боя. А примириться – это осознать, что ты уже ничего не можешь изменить, потому что все что мог, ты уже сделал.

Мы нырнули в подземный переход. Облицованная белой плиткой подземная кишка вела нас под широким шоссе. Сильно пахло хлоркой, стены и пол недавно как следует помыли. У выхода на другую сторону стоял уличный музыкант, который на скрипке старательно выводил какое-то классическое произведение, но какое именно сказать было решительно невозможно, так как он делал это самым наипаршивейшим образом. И чем ближе мы подходили, тем более безобразными и неуклюжими становились фальшивые ноты. Он играл именно для пустого перехода, а показавшиеся неожиданно пара судей в лице случайных прохожих добавили к его нескладной композиции еще и долю волнения. Разумеется, денег в его чехле, кроме тех что он сам положил в самом начале, не было. Мне было физически непросто слушать его, поэтому я непроизвольно ускорил шаг. Оказавшись у подножия спасительной лестницы наверх, я обнаружил, что Э. отстала. Она остановилась у музыканта и принялась суматошно копаться в своей сумочке, бедный скрипач совершал уже совсем неуверенные движения смычком. Они стояли друг напротив друга, объединенные невероятным смущением. Наконец, Э. удалось отыскать пару крупных купюр, и она с дружелюбной улыбкой положила их в футляр из-под скрипки. Молодой скрипач явно не был готов к такому повороту событий, отчего даже прервал свою игру ради смущенного: «Спасибо». Э. кивнула ему и поспешила догнать меня у ступенек на поверхность.

– Ты хоть поняла, что он играл? – спросил я.

– Конечно! «Времена года» Чайковского, – заявила она, затем шепотом добавила. – Вроде бы. Мне показалось, что именно ее. Может и нет. Да и какая разница? Не думаю, что они приходят в переходы именно для того, чтобы продемонстрировать свое мастерство.

– Ну да.

– Правда, это были мои последние деньги. Так что, если ты задумаешь пообедать, то тебе придется меня угостить.

– Хорошо, это можно устроить. Может сейчас зайдем куда-нибудь, а то погода может совсем испортиться скоро?

– Не, пока не хочется, и я не против небольшого дождика.

Как только мы поднялись, сразу начался противный моросящий дождь, до этого лишь висевший очевидной угрозой сверху. Так как никто из нас, выходя утром из дома, не планировал долго находиться на улице, то зонта у нас не было. Оставалось лишь засунуть руки в карманы и съежившись продолжать движение. От такого природного явления людей вокруг стало гораздо меньше, чем было. Серая дымка, до этого более-менее успешно разгоняемая хаотично двигающимися жителями, теперь полноправно ложилась на дороги и тротуары, ленно распространяя свою сущность на все пространство. Туман был всеобъемлющ, своей значимостью он мог уступать лишь самому Городу, так как лишь заполнял его объем.

Э. подняла воротник своего пальто и одной рукой придерживала его около шеи. Мелкие капли скапливались на кончике ее носика. Не отвлекая взгляда от асфальта перед ней, она иногда милым задумчивым движением смахивала их, смешно по-детски жмурясь. Волосы постепенно темнели от влаги и теряли в объеме. Она не обращала внимание, только двигалась все вперед и вперед, полностью погруженная в свои мысли. Порой мне приходилось брать ее за руку, так как она абсолютно не замечала сигналы светофора. Благо и машин на улице было немного. Я оставил попытки завязать какой-либо конструктивную беседу. Если захочет, то сама расскажет, почему она пришла утром на железнодорожный мост. Созерцательность и темная меланхолия Э. постепенно передалась и мне. Я шел рядом с ней, рассматривая окружения, огромные современные здания, отражающие зеркальными фасадами пустое серое небо, стройки за затянутыми рекламными тентами, рассматривал голубей, собирающихся кучками под лысеющими деревьями, туристов в дождевиках с быстро промокающими под дождем картами города. С сильным акцентом они, извиняясь, обращались к нам, так как больше никого не было на улице и не было. Э. откликалась, дружелюбно и терпеливо объясняя, как пройти к картинной галерее или другой популярной достопримечательности. Потом они отправлялись в нужную сторону, а мы в абсолютно случайную.

Я спросил Э. не хочет она все-таки зайти куда-нибудь погреться.

– Да, можно. Только попозже. Я очень хочу сперва заглянуть в парк, пока не стемнело. Сейчас там должно быть очень красиво.

Я согласился, и мы скорректировали наш до того момента индифферентный маршрут. Свернув направо, мы двинулись вдоль большой магистрали, которая как раз упиралась в круг упорядоченного по часовой стрелке автомобильного движения. В центре круга возвышался монумент, олицетворяющий победу в женском обличье. А за ними как раз лежал большой городской парк. Благодаря погоде он был практически пустынным. Мы сошли с выверенного прямого асфальтового покрытия на извилистые утоптанные грунтовые дорожки. Серый город со одуряюще-монотонным гулом ненадолго остался за нашими спинами.

В парке действительно было очень красиво. В городе деревья, стоявшие по одиночке или небольшими группами, быстро сдавались, надвигавшимся холодам, безропотно теряя свою листву. В парке же эта флористическая общность выступала против неотвратимого хода времени. Желтый цвет осени хоть и был преобладающим, но еже с ним еще присутствовало лето, проявлялась в отдельных пятнах беззаботно зеленого. Э. проходя мимо таких стойких деревьев, кончиками пальцев проводила по их листьям. Оказавшись в парке, она заметно оживилась. С интересом смотрела по сторонам, по-мальчишески размашистыми движениями ног вздымала пожелтевшие листья на меня, заигрывала с маленькими собачками, которые оказались там вместе с продрогшими хозяевами. Впервые за этот день я увидел ее широкую искреннюю улыбку, не смущенную, не вежливую, не отрешенную, а именно настоящую, живую, с идеальными белоснежными зубами и чуть выступающими верхними клыками. Я стоял немного в стороне под раскидистым деревом, с сигаретой в руках, с безмятежным удовольствием наблюдал, как Э. расспрашивает приветливую пожилую женщину о ее маленькой коричневой таксе, и думал, что может не все так плохо, раз искры радости могут пробиваться сквозь непомерный слой тоски. Она помахала бабушке на прощание и быстрым летящим шагом подбежала ко мне, потянув за руку.

– Пойдем, пойдем. Тут недалеко есть старый дуб, когда я в детстве гуляла тут с родителями, мы обязательно к нему подходили.

Мы двинулись дальше вдоль по золотому настилу. Закрывая глаза Э. глубоко дышала, наслаждаясь свежим воздухом. Розы на ее кашне вокруг шеи тоже почувствовали благоприятную атмосферу и воспрявши привносили в окружающую атмосферу нотки своего благоухания.

Огромный старый дуб. Думаю, прилагательное «размашистый» придумали специально для него. Э. зачарованно смотрела на него, задравши голову. Я остался на месте, пока она неторопливо обошла его вокруг, внимательно всматриваясь в почтительную крону. На информационной табличке возле него упоминалось, что он был посажен более, чем две сотни лет назад. На своем веку он повидал, наверное, немало повзрослевших девочек. Удовлетворенная Э. вернулась ко мне и заявила, что теперь можно и поесть что-нибудь. На уточняющий вопрос, что именно, она предсказуемо ответила, что ей все равно, главное, чтобы не очень далеко. Я знал одну неплохую закусочную неподалеку, туда мы и направились.

Через парадные ворота мы вышли из парка. Нам предстояло пройти пару кварталов. Город снова обрел свое безграничное влияние. Розы на кашне прекратили источать аромат и спрятались, безоговорочно сдавшись во власть подавляющему преимуществу окружающему повсюду бензина и мокрого цемента. Но глаза Э. все еще радостно светились.

После долгого моциона под затяжным дождем было приятно снова оказаться в тепле. Э. плюхнулась на мягкий диванчик возле батареи и принялась растирать ладони.

– Может стоить дойти до уборной и высушить волосы?

– Не страшно, – ответила Э. и пальцами зачесала влажные волосы назад. – Поскорее бы принесли меню. А ты здесь часто бываешь?

– Да, бывает заскакиваю. Но не то, чтобы часто. Все-таки они находятся чуть ли не другом конце города. Мы уже прошли довольно прилично. Ты не устала?

– Нет, но можно немного перевести дух. Тебе здесь нравится?

– Да, уютное место.

К нам подошел официант. Я заказал черный кофе и сэндвич, Э. – большой кусок мясного пирога и лимонад безо льда. Официант предложил нам по стопке домашней настойки, чтобы согреться. Э. охотно закивала. Горячительное принесли сразу же, она опрокинула стопку, смешно поморщилась, словно никогда не пробовала алкоголь до этого. Хотя, стоит отметить, напиток и правда был с характером. Закусочная была словно олицетворением одной из тех житейских историй, когда одна семья держится на плаву за счет своего предприятия, каждый раз в конце месяца еле-еле сводя концы с концами, и спокойно выдыхая, когда оплачена месячная аренда помещения и заказаны продукты. И все друг другу клянутся, что следующий месяц точно последний, и сил уж нет тянуть, и клиентов все меньше и меньше, и арендатор душит, но месяца все проходят и проходят, а они продолжают существовать. Возможно, потому что любят это место всей душой, а может просто слишком аморфны, чтобы что-либо поменять. Не знаю, я не был знаком ни с кем из персонала, чтобы узнать правдивую версию дел. В любом случае, мне нравилось туда заходить перекусить, хотя не сказать, что еда была великолепной. Скорее просто была по нраву это атмосфера неизменности.

Э. заинтересовалась этим место, она изучала интерьер, рассматривала состаренные фотографии в рамке на стене, изображающих счастливых людей в старомодных костюмах. Если приглядеться, можно было различить на них следы подтертых водяных знаков. Однако, издали это было совершенно незаметно. Еще на окне стояли металлические фигурки животных, также сомнительной культурной ценности. Может в этой нелепой мимикрии и состоял секрет очарования места? Безыскусной, глуповатой, но совершенно без зазнайства и с обезоруживающе искренними намерениями.

Принесли еду. Э. с нетерпением принялась поглощать пирог. Сильно проголодавшись, она расправилась со своим блюдом на удивление быстро, затем, прижимая к лицу недопитый стакан лимонада, смотрела выжидательно то на меня, то в окно. Взгляд ее выражал буддийскую безмятежность или скорее сытую сонливость. Когда мы покончили с нашим ужином, и остались в ожидании счета, я спросил ее куда она хочет идти. На что она ожидаемо, ответила, что ей в принципе все равно.

Мы вышли на улицу. На счастье дождь перестал, но и солнце скрылось за горизонтом. Теперь стало темнеть все раньше и раньше, каждый год приходится привыкать к этому заново. Появилась пресловутая вечерняя прохлада, которая со временем трансформируется в полноценный холод.

Шумные улицы все также вызывали у нас внутреннее отторжение. Поэтому сворачивая, мы подсознательно выискивали пути тише и уже. Второстепенные улицы практически не освещались. Оно и понятно. Зачем полноценная иллюминация двум уставшим пешеходам, бредущим куда-то словно в дешевом арт-хаусном кино? Им должно хватать лишь отраженного от продрогшего асфальта света фар редких автомобилей, неспешно проезжающих мимо. Нам и хватало. Мы прятали нос в пальто и смешно пританцовывали от холода на перекрестках, где вместо диско-шара работал сигнал светофора.

Справа как-то незаметно выросла облезшая стена из векового кирпича. Уверенная в своей непоколебимости она отделяла нас от чего-то и справлялась со своими обязанностями вполне успешно. На ее вытянутом величавом облупившемся теле встречались искусные цветастые граффити, что лишь подчеркивало ее важность и монументальность, на контрасте с современным озорством. Мы лишь покорно шли вдоль, отмечая самые интересные произведения и размышляя вслух, что этим хотел сказать автор.

Неожиданно стена прервалась изящными коваными воротами, одна створка была приоткрыта, будто приглашение зайти внутрь. Э. замерла на несколько секунд от такого неожиданного поворота событий и я, пройдя по инерции несколько шагов, вынужден был вернуться за ней. Ни произнеся ни слова, она зашла внутрь.

Непоколебимая стена, которая отделяла что-то от нас, осталась позади. А это что-то на поверку оказалось старым кладбищем. Абсолютно темное, наполненное лишь очертаниями и силуэтами, которые с трудом читались в свете отраженного от облаков зарева центра города. Шурша мелким гравием под ногами, Э. неуверенно направилась вглубь. Я последовал по ее следам. Не самое приветливое место в любое время суток. А вечером, так особенно. Мы старались двигаться как можно тише, словно за одной из могильных плит могла скрываться спящая инфернальная тварь, которая только и ждала, чтобы наброситься на нас.

Э. остановилась возле одной из многих могил. Скрестив руки на груди, она смотрела на гранит с высеченным именем и годами, между которыми растянулась одна отдельно взятая человеческая жизнь.

– Как ты думаешь, что там? – спросила Э. полушепотом.