9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

Исчезло… Куда? Но ведь точно было… Даже если оно никогда уже не вернется, уже не страшно – ведь оно было… Не что-то неясное, словно доставленное по ошибке другому адресату, как то, что осталось в моем сознании, а мое, лично мое. Тепло, передаваемое непосредственно для меня, предназначающееся только мне…

Я был уверен, что оно непременно вернется и оно действительно вернулось. Теперь ближе, словно совсем рядом, будто на расстоянии вытянутой руки. Но дотронуться я все равно не могу. Но могу чувствовать, что оно становится все ближе и ближе. С каждым разом. Оно – это все, что есть у меня. И я его не отпущу. Оно теперь запредельно отчетливое, явное. Оно не только подает сигнал, давая понять направление. Оно перестает быть отстраненным символом или предзнаменованием чего-то, а становится именно теплом, в истинном смысле этого слова. Именно таким оно осталось в памяти, на задворках мозга, именно так, как было ранее за пределами состояния. До наступления абсолютной пустоты. Ее поданным я уже не являюсь, хотя и нахожусь на ее территории. Есть нечто иное, нечто близкое, нечто непередаваемо прекрасное.

Теперь все ощущения и чувства разделилась на «До» и «После». А сейчас, "После", уже не важно, сколько времени прошло и когда было самое начало. Один раз возвысившись над пустотой невозможно погрузиться в нее вновь. Словно меня достали из затвердевшего бетона. Можно вернуться в оставленную полость, однако сковывающих сил уже нет. И все существовавшие обстоятельства кажутся надуманными и несущественными, какими бы объективно прочными они не были ранее.

Я начинаю рассуждать как фанатик после божественного провидения. Чистая уверенность в кажущихся высших проявлениях. Но после такого ведь уже совершенно невозможно мыслить как прежде. Лучезарное прикосновение высшего порядка. Все прежнее теперь кажется лишь летаргическим сном, наполненным бессмысленным и аффективным метанием крысы в экспериментальном лабиринте, построенным кем-то в огромной черной лаборатории. Теперь все скрытое предстанет настолько кристально ясным, что не будет ни сомнений, ни страха. Теперь я, ординарная крыса из огромной пустой коробки, принимаю условную ласковую руку в резиновой перчатке и становлюсь избранным. Невиданное доселе, яркое и необъяснимое проявление завораживает и наполняет каждую бренную клеточку благоговейностью и решительностью. Такое состояние невозможно заполучить ничем более.

Катарсис избранности, возвышение над всем сущим, над этой пустотой, теперь представляющейся уже нисколько не абсолютной, бесстрашное смирение перед всем, что может случиться далее, ибо дальнейшее развитие событий полностью в руках непостижимых крошечному, засоренному всякой дрянью разуму сил. Значимость этого проявления становится для меня необъятной и всезаполняющей. Она вытесняет пустоту, заполняя ее самой собой. Не будет ни одного уголка, которого она не сможет достичь и поглотить. И что самое важное – внутри нее нет никакого страха....

Вместе с теплом пришел звук. Я его слышу… Так странно. Но именно в такой последовательности все и происходит. Когда тепло стало уже явственным, присутствующим и четко обосновавшемся, появился звук. Сначала какой-то булькающий, словно доносящийся глубоко под водой, не сколько звук, а сколько энергия, которая, несмотря на расстояния и материю, достигает моей ушей. Я жадно впитываю эти малейшие вибрации, тихие, на грани с инфразвуком. Пусть с усилием, но все-таки различимые. Общая тихая убаюкивающая тональность, она полностью стирает волнение и трепет от вновь появившихся проявлений человеческого, отличимого от равнодушной пустоты. Я замираю, ненадолго перестаю мыслить и метаться в своей клетке в ожидании чего-то, а просто тихо ловлю тишайшие проявления. Эта эфемерная колыбельная, состоящая из нечленораздельных утробных звуков, помогает успокоиться в ожидании изменений. Абсолютно неважно в какую сторону, но самое важное – изменений.

Каждый раз, когда оно возвращается, вокруг остается все меньше и меньше пустоты. Нет, с виду ничего не меняется. Все тот же безмерный мрак. Все то же абсолютное единение со своим собственным сознанием. Однако, эти проявления чего-то настолько пронзительно человеческого словно выводят меня из пустоты. Она становится все меньше и незначительнее, хотя на самом то деле остается неизменной, ничто не может поколебать ее рафинированное величие. Меняется только мое виденье ее. Раньше не было никакой опоры для сравнения. Это как чистый лист бумаги, который кажется непомерно огромным, однако, если поставить на него точку, он никак не изменится физически, но вот виденье его уже изменится бесповоротно.

Аморфное тепло приобретает очертание прикосновения, неясный звук становится тихой колыбельной. Я только сейчас это осознал, хотя метаморфозы уже произошли раньше. Но сам момент превращения я не заметил. Просто умиротворенно и с наслаждением впитывал их, как поймал себя на мысли, что на самом деле, в действительности, если угодно, кто-то нежно касается меня и при этом тихо напевает успокаивающую мелодию, только мотив, без слов. Приятная мелодия. Возможно, я слышал ее где-то раньше. Это открытие почему-то нисколько меня не поразило. Может за все время в темноте я научился какому-то буддийскому смирению, но вряд ли. Скорее это было настолько невероятно, что я просто не могу поверить в действительность происходящего. После черт знает сколького времени в пустоте настолько простые ощущения кажутся какими-то абсурдными.

Но я четко запомнил запах осознания этого момента. Забавно, что визуальные образы могут быть стерты или заменены на подобные, но обонятельные уже никогда не спутать. Каждый новый вгрызается в подкорку и там на всю жизнь. Этот момент был окутан слабым ароматом сирени с навязчивой примесью нашатырного спирта и цитрусовых. Вряд ли я смогу встретить его еще раз где-нибудь.

Я уже некоторое время блуждаю, направляемый тремя своими чувствами восприятия где-то на самой границе. Кажется, чтобы навсегда покинуть эту темноту остается совсем близко, какое-то одно крошечное движение. Только в какую сторону? Они и так приблизили меня насколько это возможно к выходу. Я его чувствую, но никак не могу увидеть. Где-то рядом…

Свет… Свет! Забрезжила точка. Точка света. На фоне всезаполняющей тьмы она кажется ярче самой яркой звезды. Но я не могу двигаться к ней, я лишь завороженно наблюдаю. Она сама приближается ко мне. Сначала медленно, потом все решительнее и решительнее, крохотная точка увеличивается, свет приближается ко мне с устрашающей скоростью, сминая окружающую пустоту как самую никчемную деталь. Он заполонил все. Стал единственно существующей материей. Он стал всем.

…

«М.» на белой ткани, вышитая синими нитками. Это было первое, что я смог увидеть. Глаза мучительно долго приходили в рабочее состояние и старались найти фокус. Все вокруг было залито светом, ярким, чистым, приветливым. Я совершенно отвык он него. Меня стремительно и без предупреждения бросило из одной ипостаси в другую. Словно бесконечное падение с небес было прервано оглушительным ударом о водную гладь и продолжилось уверенным погружением к самым темным глубинам. Хотя в моем случае, все было наоборот.

Она сидела на краю кровати и напевала эту самую мелодию, что я смутно слышал в своем прежнем состоянии. Негромко, словно боясь потревожить меня. Параллельно с этим она проверяла состояние каких-то приборов и делала пометки в тетрадь, которую разместила на своем колене. Я следил за ней глазами. Движения были размеренны, просматривая и записывая показания, она слегка наклоняла голову и морщила лоб. Русые волосы были убраны в аккуратный пучок, нижнюю часть лица скрывала белая медицинская повязка того же тона, что и безупречная униформа. Закончив записывать, она закрыла тетрадь и повернула голову в сторону окна. Из своего положения я не мог увидеть, на что обращен ее взгляд. Мне был доступен лишь кусочек неба, настолько кристально чистый в своем естестве, что глаза заслезились. В задумчивости она положила свою ладонь на мое плечо. В этот момент мне хотелось закричать, ведь именно это и было то самое первое ощущение, что прорезалось сквозь пустоту. Именно то, за что я зацепился и к чему шел навстречу в полной темноте. Я не смог издать ни звука. Я не понимал, как такое возможно, неужели я парализован? С безумным отчаяньем попытался хоть каким-то образом подать знак, что я уже был здесь, рядом с ней. Но у меня не ничего не вышло, мое собственное тело не слушалось. Я пытался снова и снова, но буря, что разрывала мое сознание, никак не могла передаться остальным частям.

Ровно в ту секунду, когда я уже обезумел от своей беспомощности, она повернулась ко мне. Ее нисколько не удивило, что мои глаза были открыты. Наоборот, она словно ожидала увидеть меня в сознании именно в тот момент. Она улыбнулась под своей маской и аккуратно погладила мои волосы. Наклонившись чуть ближе ко мне, она ласково произнесла: «Привет». Мышцы моей правой руки судорожно дернулись, сигнал из мозга смог наконец прорваться. Она положила свою руку поверх моей, прошептала: «Тише-тише. Все хорошо». У нее были большие светло-серые, практически бесцветные глаза, при чем один самую малость уходил в спектр лазури. Эта видимая асимметрия порождала ощущение идеального эстетически выверенного несовершенства, завораживающего своим абсолютным отсутствием. Глаза обрамляли густые, унифицировано накрашенные ресницы.

Я с глубоким удовлетворением почувствовал, что обладаю пусть и частичным, но все-таки контролем над своей правой рукой. Чуть приподняв свою кисть, мне удалось дотронуться до ее запястья. Это вызвало удовлетворенную улыбку на ее лице. Под маской я не мог ее увидеть, мне лишь оставалось догадываться по маленьким мимическим морщинкам и прищуру ее бесцветных глаз.

Девушка с «М.» на груди встала с кровати. Оправила от складок свою униформу и вышла из палаты. На какое-то время я остался один, во всяком случае в поле зрения, на которое я мог рассчитывать из-за своей неподвижной головы. Было неуютно тихо, мне пришлось поскрести пальцами по простыне, чтобы убедиться, что со слухом у меня все в порядке. Из окружения лучше всего мне был виден белый подвесной потолок со встроенными светильниками. То было мое первое знакомство с ним, но в ближайшее время он станет известен мне до боли знаком во всех своих подробностях. Я сосчитал количество лампочек: ровно шестнадцать. Стены были окрашены в приятный светло-бирюзовый тон. Из окна был виден все тот же кусочек пронзительно голубого неба. Особенно рассматривать было нечего, разве что проводки, отходившие от датчиков, расположенных на моем теле. Но они уходили за пределы моего зрения. В тот момент, когда я во второй раз начал пересчитать светильники на потолке, дверь открылась.

Вместе с М. вошел мужчина средних лет в белом халате. Они были одного роста, но в этом была больше заслуга девушки, нежели недостаток врача. Он подошел ко мне поближе, посмотрел на приборы за мной, проверил показания, что она записывала в тетрадку, затем посветил мне в глаза фонариком. Я не обращал на него особого внимания. Все мое внимание было приковано к М. Она была немногим выше среднего роста, ее больничная униформа, больше на размер, чтобы избавить окружающих мужчин от классических сексуальных фантазий, все равно не могла в полной мере скрыть изгибов ее фигуры. Врач повернулся к ней и обменялся парой фраз. Говорили они тихо, так что я не мог разобрать. Я почувствовал себя маленьким ребенком, в присутствии которого родители начинают говорить тише или использовать специальные слова, чтобы тот, не мог понять, что его ожидает.

Врач достал шприц и ввел его содержимое в проводок. Практически сразу я начал чувствовать, как мои глаза начинают смыкаться. Это вызвало панику. Я только увидел дневной свет, которого так долго был лишен, снова мог лицезреть знакомые, но в такой ситуации удивительно прекрасные вещи и очертания, как надо было уходить. Я не хотел обратно в безвременье и темноту. Я начал бороться, моя ладонь сложилась в подобие кулака. Врач перед уходом бросил мне, что все будет хорошо, но я его не слышал. В голове звенело от несправедливости и страха. Меня уносило все дальше и дальше, я цеплялся за сознание. Врач вышел, но М. задержалась около меня. Она подошла ближе и положила свою ладонь мне на грудь. Не знаю почему, но, когда она это сделала, я отказался от борьбы и был готов абсолютно ко всему, что может случится дальше. Глаза закрылись, и я вновь уверенно начал погружение к самым темным глубинам.

В тот раз временное пребывание в пустоте чувствовалось как нечто совершенно неуместное. Казалось бы, возвращаешься к тому же самому, предельно знакомому, неизменному в своей сущности, но сам уже находишься в совершенно другом состоянии, с твердой уверенностью, что не задержишься надолго. И вроде все на своих местах в том же месте, и все представляет собой то же самое, и вы находитесь также рядом, как и до этого, но все это воспринимается совсем по-другому. И ты сам себя чувствуешь иначе. И сознание, ранее отчаянно цеплявшиеся за обрывки слов и натужные панические умозаключения, теперь же наполнено миллионом мыслей одновременно. Так что безмерное пустое пространство не может сколько бы то ни было более устрашить – просто становится не до него, единственное желание, которое бесцеремонно занимает весь твой разум – это снова вернуться обратно, чтобы увидеть солнечные блики на бесцветном потолке, чтобы прочувствовать тепло солнечных лучей на своем лице …. Нет, на это все абсолютно было наплевать. Вернуться только для того, чтобы увидеть М., услышать М., дотронуться до М.

Удивительно, что все мои мысли были заполнены ее образом. Она всего лишь медицинский работник, по служебной обязанности присматривавший за мной и волею судьбы оказавшийся рядом, когда я пришел в сознание. Другие вещи должны были быть куда важнее для меня в ту минуту. Я даже на мог с полной уверенностью сказать, что я был в порядке, что я смогу нормально передвигаться, да я даже не мог знать, покину ли я когда-либо ту больничную койку. Конечно, эти мысли беспокойными вспышками мелькали в голове, омрачая мое временное пребывание в бессознательном состоянии, но они при всей своей неоспоримой трагичности казались совершенно незначительными и второстепенными.

Не знаю, сколько времени прошло перед тем, как я вновь открыл глаза. Может несколько часов, может несколько суток. Я очнулся ночью. Рядом никого не было. Темноту, воцарившуюся в палате, разбавлял неоновый свет от множества электронных медицинских приборов, придавая ей несколько гламурно-танцевальный оттенок. Окно было приоткрыто. Запах летней ночи проникал внутрь, заставляя потесниться застоялый воздух больничных покоев. Он окончательно стер остатки снотворного. Какое-то время я лежал, не шевелясь. Прислушивался к тишайшему попискиванию приборов, приглушенному шороху из коридора, потрескиванию деревьев снаружи. Все было тактично тихо. Словно все вокруг понимало, что рядом находятся люди, которых нельзя беспокоить, и это все всячески старалось не переходить за порог в пару децибел.

Я попробовал пошевелить рукой. На этот раз у меня это получилось без каких-либо затруднений. Я методично коснулся своим большим пальцем четырех остальных. Даже получилось ненадолго приподнять запястье и подержать его навесу. Со второй было не все так радостно, она не слушалась, но я ее чувствовал, что сигналы проходят, ощущал ее легкие подергивания в ответ, со временем контроль над ней также должен восстановиться. Шея мучительно затекла, с тупой ноющей болью я попробовал повернуть голову.

На шее была фиксирующий бондаж. И хотя он стеснял движения, приложив некоторые усилия можно получить немного свободы. Моя правая нога была запечатана в гипс. Она была немного приподнята с помощью подвесов. Левая рука была плотно зафиксирована к туловищу. На руке, что оставалась свободной были заметны подживающие ссадины. Интересно, что из себя представляло мое лицо? По крайней мере я смотрел двумя глазами, так что ничего непоправимого не случилось. Я постарался насколько возможно посмотреть по сторонам. Слева находилась еще одна постель, аналогичная моей. На ней лежал мужчина в возрасте, с седыми волосами и бородой. Возле него стояла тумбочка, на которой в маленькой вазочке были несколько веточек сирени. Лично я ее никогда особенно не любил, но вряд ли, это было указано в моей медицинской карте. Впрочем, выглядело довольно мило.

Так я пролежал несколько часов, попеременно посылая сигналы разным частям своего тела и анализируя реакцию. Особенных поводов для радости не было, однако, я все равно был наполнен оптимизмом. Сам факт пробуждения был уже огромным достижением. Ночную тьму изредка разрезал электрический свет фар приезжавших автомобилей. На улице была слышны звуки суеты экстренной медицинской службы, которые, впрочем, довольно быстро прекращались. В коридоре было по-прежнему тихо. Я снова был предоставлен сам себе в полной пустоте, только теперь она была представлена не своей всемогущей метафизической ипостасью, а вполне мирскими отсутствием света и значимых событий. Видимо, так просто от нее не отделаться. Можно было по новой начать задавать себе все те же вопросы, прокручивать уже озвученные мысли, повторять слово «Пустота» до бесконечности. Но я просто лежал и вздыхал приятный ночной воздух. Этого казалось вполне достаточно. Когда первые лучи рассвета стали робко заползать на белоснежный потолок, я смог заснуть, уже сам.

То было уже не ужасающее падение к отсутствующему метафизическому состоянию всего сущего, а именно сон, обычный спокойный сон, обусловленный банальной циклической сменой состояния человеческого организма. Вроде бы мне даже что-то снилось.

Проснулся я от прикосновения. Привыкнув к дневному свету, я увидев, что М. снова была рядом. Моя простыня была убрана, и увлажненной губкой она протирала мое тело. Я почувствовал себя крайне неловко. Разумеется, то было обычная медицинская процедура для лежачих пациентов, и она столько раз проделывала ее пока я был там. Но сейчас то я был тут, пусть даже и не до конца. Заметив, что я очнулся, она произнесла своим тихим успокаивающим голосом: «Привет. Все хорошо, не переживай, я почти закончила». Я переживал, однако, ничего поделать с этим не мог. Она поочередно поднимала мои руки, ноги, затем перевернула меня на бок и мягко прошлась по спине. Не самое приятное чувство в моральном аспекте, но с точки чувственного восприятия – было прекрасно. В завершении она вернула меня на спину и вернула простыню на место: «Ну вот и все». Я с чувством предельного смущения смотрел в ее бесцветные глаза над маской, они же все также выражали чувство безмерной доброты. «Как ты себя сегодня чувствуешь? Надеюсь, все хорошо?». Я издал хриплый скомканный звук в ответ. Брови ее изумленно приподнялись, этого она не ожидала. «Может воды?». Я кивнул. Она вышла из палаты и очень быстро вернулась со стаканом воды и трубочкой. Поднесла его к моему рту. Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной. Я выпил весь стакан и смог произнести тишайшее «Спасибо». Ее глаза заискрились, и она положила руку мне на плечо. «А ты быстро восстанавливаешься, прекрасно, может что-то беспокоит?». Конечно, меня очень много что беспокоило: и моя частичная парализованность, и неопределенность дальнейших перспектив, и эти безрадостные больничные стены. Но я лишь смог выдавить «Все хорошо». Все повторяли эти два слова столько раз, они были негласной и единственной мантрой в этом здании. Она легонько похлопала меня в знак приободрения. «Ты проголодался?». Я кивнул. Она взяла миску со столика рядом, зачерпнула ложку и поднесла к моим губам. Я проглотил. В отличие от четырех остальных чувств, вкус ко мне еще не вернулся не в полной мере. Нечто, по консистенции похожее на крем-суп, показался мне абсолютно пресным. Она несколько раз подносила мне наполненную ложку, пока я жестом не показал, что хочу попробовать сам. Я коряво сжал ложку трясущейся рукой, зачерпнул из миски и поднес ко рту. Половина разлилась по моему лицу, она хихикнула и вытерла салфеткой. Я повторил несколько раз, с каждой попыткой выходило все лучше. Я покончил с этой безвкусной субстанцией, результатами обеда были довольны все. М. поставила миску на поднос. «Отдыхай, я еще зайду попозже». Мне безумно не хотелось, чтобы она уходила. Ее присутствие было единственным, что отгоняла тревожные мысли. Мы обменялись улыбками, и она вышла из палаты.

Следующие несколько дней были наполнены ритуалом, проходившим согласно больничному расписанию. В безукоризненно белоснежной униформе она каждый день приносила мне еду и медикаменты. Смотрела как я старательно уплетаю больничный рацион, записывала цифры в тетрадку, разминала части моего тела, и после этого каждый раз оставалась у моей кровати примерно на полчаса. Маску она не снимала. Иногда закрадывалась мысль, что под ней она скрывает какой-то дефект лица или же страшная травма. А может это просто воспрещалось внутренними правилами учреждения. Как бы там ни было, только по ее глазам, я научился понимать все эмоции. Мне этого оказалось достаточно. Я видел радость, если мне удавалось вернуть утраченный контроль над какой-то группой мышц; обеспокоенность, если какие-то из показателей на моих приборах выдавали результат, далекий от ожидаемого; но самое главное – искренняя безмятежность, когда она рассказывала о каких-то забавных моментах из своей практики. Она проводила со мной довольно много времени, рассказывала о всяких пустяках, будь то, что творится в мире или за что отвечают, все эти датчики, расположенные у моей кровати. Диалога как такового у нас не выходило, мне было больно говорить. Я ограничивался короткими фразами и кивками, поэтому в основном говорила она. Я не всегда ловил смысл ее слов. Мне просто нравился ее тембр, спокойный, размеренный, чуть низкий. Еще она забавно растягивала гласные в конце слов. Я слышал и наблюдал, как от слов шевелится ее больничная маска. Эти моменты действовали на меня гипнотически, все мое сознание наполнялось безграничным спокойствием, я был готов вечно оставаться прикованным к своей койке, считать одинаковое количество лампочек, запихивать в себя безвкусную еду, только чтобы М. приходила ко мне каждый день, увлеченно рассказывала и дарила мне свой безграничный взгляд светло-серых глаз. Однако, каждый раз после меня она уделяла положенное время пожилому мужчине, лежащему рядом и так не приходящему в сознание. Она повторяла все те же сестринские действия, но при этом продолжала свои истории для меня. Только после этого покидала палату. В конце своей смены она забегала ко мне попрощаться и пожелать мне спокойной ночи. Эти моменты я ценил больше всего, она буквально наполняли меня безграничным воодушевлением. И я долго не мог не мог уснуть, с улыбкой просто смотрел в потолок. Я не мог знать, как она ведет себя с другими пациентами в других палатах, но почему-то был уверен в своей исключительности, в том, что все это тепло и внимание принадлежат только мне.

Иногда заходил врач, он просматривал показаниями, аккуратно записанные М., сверялся о моем самочувствии, я как было заведено отвечал: «Все хорошо». Он кивал, вкратце говорил про положительные сдвиги, я кивал ему в ответ. Потом он проверял состояние моего соседа. На этом все и заканчивалось. Положительные сдвиги действительно были. Только я не могу сказать точно, кто был в большей степени тому причиной.

Из других гостей были только уборщицы и еще одна женщина средних лет. Первых было несколько, они появлялись каждый день, быстро делали свою работу и стремительно удалялись. Я пытался проследить какую-то закономерность в их появлении, но каждый раз появлялась новая, так что всегда обманывался в своих прогнозах.

А вот женщина появлялась нечасто, примерно раз в неделю. Худая, невысокая, с печатью бесконечной скорби на своем лице. Внешне она была очень похожа на пожилого мужчину рядом. С наброшенным на плечи медицинским халатом она появлялась в кабинете незаметно, словно извиняясь, тихо здоровалась со мной, смущенно опуская глаза и садилась на стул возле него. Она меняла увядшие веточки сирени на новые, недолго молча сидела рядом с ним, затем тихонько целовала его в лоб и, попрощавшись со мной, удалялась, бесшумно закрывая дверь. В эти минуты я не знал, куда себя деть. Начинать разговор с ней казалось бестактно. Читать что-нибудь тоже было как-то странно. Поэтому, не придумав ничего лучше, я просто смотрел в окно, лишь изредка тайком, бросая на них взгляды. Так было каждый раз кроме самого первого с момента моего пробуждения. Увидев, что мои глаза открыты, она поздравила меня с улучшением состояния. Я поблагодарил. После она спросила, не буду ли я против сирени. Я ответил, что ничуть. И только после этого она поменяла старые веточки.

Одним утром М. как обычно зашла ко мне в палату, приветственно улыбаясь мне под своей маской. В руках она несла поднос с завтраком и утренними таблетками. Я с воодушевлением приподнялся на кровати. Она бросила украдкой взгляд на моего соседа и лицо ее сразу переменилось. Она неряшливо опустила поднос на мою тумбочку и быстро рванула к мужчине, что-то посмотрела на датчиках, глаза ее округлились в испуге, и она выбежала из нашей палаты. В тот момент я не понимал, что произошло. Я потянулся посмотреть на своего соседа. С виду все было как обычно. Он все также умиротворенно лежал с закрытыми глазами, седые волосы, аккуратно зачесанные назад, блестели под утренним солнцем. Выражение лицо не изменилось. Пребывая в некотором недоумении, я выпил свои таблетки. К еде я не притронулся, блюда там всегда были абсолютно безвкусными, и я ел только, когда М. была рядом, чтобы не огорчать ее.

Через минуту в палату влетел врач, за ним снова зашла М. На ее лице была обеспокоенность. Врач проверил у пожилого мужчины пульс, зрачки. Потом просмотрел на приборы. Он повернулся ко мне с вопросом, слышал ли я что-нибудь? Я ответил отрицательно, не до конца понимая, что именно я должен был слышать. Врач повернулся к М. и попросил ее известить родственников. Та покорно вышла. Он же еще немного походил туда-сюда по палате в какой-то нерешительности, но затем также покинул палату. И я вновь остался наедине со своим соседом.

Он так и не пришел в сознание. Бездвижно лежал в одном положении со выражением полного спокойствия на лице, таким он и оставался в последние моменты. Раньше я не придавал его присутствию большого значения, он был не более, чем другие предметы интерьера в комнате. Разве что немного ревновал, когда М. по профессиональным обязанностям приходилось уделять ему необходимое время. Однако, я всегда хотел дождаться того момента, когда и он придет в себя. Чтобы поприветствовать его, чтобы узнать о том, как проходило его время в его пустоте. О чем он думал? Чувствовал ли он частицы внешнего мира? Вспоминал ли? Но этого я уже никогда не узнаю. Теперь я просто вынужден лежать в одной комнате с покойником.

Когда дверь снова открылась, в комнату вошли трое: врач, родственница покойного и М. Первый из них соболезнующим тоном рассказывал о том, что они сделали, все что было в их силах. Но сердце у пациента было уже слабое. Он не справился, ушел, не приходя в сознание, безболезненно, не мучаясь. Я подумал, что откуда у него такая уверенность, как именно он ушел? Сознание, предоставленное самому, себе может породить такой ад, что физическая боль будет казаться незначительным пустяком. Родственница ничего не говорила, только кивала, по ее лицу текли одинокие слезы. Она приехала проститься, вероятно, она готовилась к этому моменту заранее. Сколько бы природного оптимизма в человеке не было, мысли о худшем развитии событий всегда присутствуют в подкорке. Она не стала дослушивать врача до конца, тихо опустилась на край кровати, провела пальцами по седым волосам и поцеловала в лоб. М. подошла к ней ближе и положила руку на плечо. Врач прервался в своих объяснениях. Проведя минуту в тишине, девушка поднялась и все трое вышли.

Практически сразу появились два крупных медбрата, которые принялись отсоединять аппарат и готовить тело к транспортировке. Попутно они обсуждали прошедший футбольный матч. Действовали слаженно и управились довольно быстро. Старое тело оказалось в полиэтиленовом пакете на каталке. Увядшие веточки сирени убрала уборщица чуть позже. Так буквально за пять минут я остался в палате совсем один.

А ведь какое-то время мы лежали вот так рядом. Оба недвижимые, и у обоих наверняка было это выражение абсолютного спокойствия. Но вот только я проснулся, а он – нет. Конечно, я моложе, выносливее. Не знаю, что стало причиной его погружения в это состояние. Неважно, теперь уж. Но если бы я не почувствовал этих пробившихся сигналов извне, которые исходили от М., повторил бы я его участь? Если бы так и остался там, в необъятном пространстве, совершенно один и навсегда? Понял бы я, что умер? Предчувствовал бы этот фатальный момент? Или, сходя с ума и блуждая в темноте, уже было бы не разобрать никаких признаков? Стали бы последние моменты избавлением или предстали бы самым жутким, что даже нельзя вообразить? Я одновременно почувствовал себя неимоверно удачливым, но в то же время стало по-настоящему страшно. Все могло сложиться совершенно по-другому.

В этот момент моих размышлений заглянула М. Я не знаю, как ей это удавалось, но она всегда появлялась в минуты самых трагичных и темных мыслей. И каждый раз ее фантомная улыбка стирала их. Они именно что пропадали, не отходили на второй план, не притаивались, просто исчезали. И требовалось значительное количество времени, чтобы я снова погружался в них. Я почувствовал какое-то безграничную благодарность и привязанность к ней. А вместе с тем и счастье. Какое-то странное по своим причинам, но при этом всеохватывающее счастье. Настолько глубоко и остро, что на глазах выступили слезы. Она только зашла забрать поднос, но я схватил ее руку и прижал к своей щеке. Она обняла меня. Я не знаю, как у него это выходит, но мне сразу стало легче. Затем потрепала мои волосы, взяла поднос и сказала, что еще обязательно зайдет попозже.

Следующие дни мы повторяли наш общий ритуал. Я чувствовал себя все лучше: мне сняли гипс и фиксирующие корсеты, все ссадины практически зажили, боль ушла. Я уже мог спокойно говорить, выполнять простейшие операции, разве что обе ноги пока еще оставалось недвижимыми, несмотря на заверения врача, что в скором времени и к нем вернется чувствительность. Я начал слезать с кровати и использовать кресло-каталку, чтобы перемещаться по палате. М. прогуливались со мной по коридорам, показывая разные отделения, знакомила с другими медсестрами и медицинским персоналом. Пару раз мы выбирались на улицу, тогда была чудесная летняя погода. Больничный садик прекрасно подходил для непродолжительных вылазок. Она садилась на скамейку, коляску ставила напротив. На свежем воздухе она могла ненадолго заснуть от изматывающей работы в госпитале. Я тихо и терпеливо ждал ровно двадцать минут, она заранее говорила, на сколько хочет закрыть глаза. За это время я успевал пропустить пару сигарет, ими меня тайно снабжала М.

Было прекрасное время, насколько оно может быть таковым в таких условиях и при таких обстоятельствах. Единственное, что не давало мне покоя и сидело постоянной занозой у меня в голове, была моя частичная парализованность. Все остальные части тела, благодаря физиотерапии, приближались к оптимальным кондициям. Только ноги оставалась недвижимыми. Конечно, я мог передвигаться на кресле. И М. не уставала прилагать свои усилия, помогая мне выполнять все предписанные упражнения. Однако, же состояние нижних конечностей оставалось неизменным. Во время дежурного посещения врача я нарушил постоянный завет и вместо заученной мантры рассказал ему о своих опасениях. Он задумался, ведь по его расчетам все уже должно было прийти в норму, и предложил пройти несколько процедур для выяснения причин.

На следующий день с утра М. отвезла меня вниз на один этаж. Меня положили на стол и затем погрузили в огромный жутко шумящий аппарат. Так себе аттракцион, но хорошо, что все прошло довольно быстро и я вернулся к себе. Оставшуюся часть дня М. провела со мной, пытаясь своим присутствием избавить меня от мрачных мыслей в ожидании результатов. У нее это получалось превосходно. Во время ужина, когда я ел диетическую индейку с чем-то похожим на картофельное пюре, а она, периодически похихикивая, рассказывала о смешных случаях из медицинского университета, в палату зашел врач, он еще раз сверился со своими записями и был краток: необходима операция, посттравматическая грыжа на позвоночнике, шансы на успешный исход примерно 50 на 50, все готово и запланировано на утро следующего дня. После чего сразу вышел, чтобы я не успел задать ему какие-то вопросы. Хотя у меня их и не было.

Я отложил свою тарелку, М. замолчала на полуслове. Мы переглянулись. В ее светло-серых глазах как обычно читались доброта и надежда, в моих же наверняка можно было прочитать только обеспокоенность и страх. Она подошла ближе и обычным движением провела ладонью по моим волосам, я натужно улыбнулся. Она не отводила взгляда, смотрела внимательно прямо в глаза, я же старательно изображал оптимизм. Даже попытался пошутить, что случись что, куплю себе кресло с моторчиком, чтобы гонять прохожих на тротуарах. Она не улыбнулась, только ответила, что это была дурацкая шутка. Забрала мой поднос и вышла.

Оставшиеся часы до ночи я провел за тем, что мысленно прикидывал свои шансы на благополучное развитие событий. 50 на 50 – не худший расклад, это если подходить чисто с математических позиций. И вот как бы и не хотелось, думать о том, что все будет хорошо, ни черта не получается. И даже то, что смысла волноваться нет, так как от тебя ничего не зависит уже, тоже не выходило.

Конечно, нефункционирующие ноги – это не самое страшное, что может случиться в жизни. И сколько можно найти вдохновляющих историй про людей, которые не только не сдавались, но и оборачивали подобные трагедии на пользу себе. И жили потом насыщенной счастливой жизнью. Ведь есть же вещи куда хуже. Но как бы я ни пытался убедить самого себя в этой довольно простом утверждении, все равно тревожные мысли было уже ничем не прогнать. Отвлечься не выходило, все равно я возвращался к одному и тому же. Браться за кресло-каталку, чтобы немного проветриться перед сном, мне хотелось меньше всего. Поэтому я просто лежал и смотрел в окно, как с каждой минутой солнечного света на небосводе становится все меньше и меньше. Теплые оттенки постепенно сходят на нет, и воцаряется ночь. Звуки замолкали, машин становилась все меньше, город отходил ко сну. А я все лежал и смотрел в окно, и спать совсем не хотелось.

Дверь открылась и появилась М., как обычно погасить свет и пожелать спокойной ночи. Я ответил ей, пытаясь казаться жизнерадостным и одновременно сонным. Она же погасила свет, но после осталась в палате. В ночном свете она, стараясь не шуметь, подошла к моей кровати и сняла свою маску. Под ней не было никаких жутких шрамов. Симпатичный очерченный подбородок с большим ртом и пухлыми губами.

– Надеюсь, ты не против? – спросила она, немного смущаясь.

– Вовсе нет, – ответил я.

Она положила маску на тумбочку, а сама легла рядом со мной, положив руку мне на грудь.

Я накрыл ее ладонь своей.

– Ты боишься операции?