9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

– Честно, да.

– Не надо, у нас великолепные врачи. Я столько раз видела, что они творили чудеса. Многие пациенты приходят до сих пор, чтобы их благодарить.

– Спасибо, что пытаешься меня приободрить. У тебя всегда это получается. Я не сомневаюсь в компетенции ваших врачей. Но каждая отдельная операция всегда может пойти не так как планируется.

– В этом ты прав.

Она потянулась и поцеловала меня в губы. Долго и протяжно.

– В чем именно я прав?

– Во всем.

– Я хотел бы задать вопрос.

– Ко всем ли симпатичным молодым пациентам я ложусь в кровать?

– Нет, не этот. Когда я был в коме, я все равно мог чувствовать какие-то обрывочные вспышки, словно сигналы. Не все время, ближе к концу. Будь то прикосновение, которое отражается теплом, или звуки мелодии, которую кто-то напевает. Было ли все это на самом деле?

– Хм… Всегда было интересно, что чувствует человек, находясь в коме, и чувствует ли что вообще. Выходит, что – да.

– То есть это была именно ты?

– Я помню, как тебя доставили сюда… Ты помнишь, что произошло? Как ты попал сюда?

– Нет, не помню. Вернее, что-то обрывочное всплывает, было очень громко… А потом бездонная тишина. А после – твое имя, вышитое на сестринской униформе.

– Тебя привезли из операционной. По результатам она прошла успешно, хотя шансы также были 50 на 50. Как у тебя это получается? Так вот, разместили тебя в этой палате. Тот мужчина, что скончался на днях, уже был здесь довольно долго. Без предпосылок к изменениям. Отсюда вообще мало кто выходит сам. Просто лежит до тех пор, пока не сдаются родственники или он сам. Но его дочь не сдавалась, она приходила раз в неделе навестить его. Думаю, последние ее визиты были уже скорбной привычкой, это было видно, надежда в ней умерла, ее действия к концу были скорее машинальны, но ее привязанность вызывает у меня искреннее восхищение.

– Да, было тяжело наблюдать все это. А почему ты выбрала эту профессию? Ведь здесь так много, не знаю как лучше выразиться, трагедии.

– А где ее нет? Другое дело, что за этими стенами все это не так явственно. Многие живут счастливо, полагая что самое жуткое случается с кем-то другими. Потом оказываются здесь. Да, тут некий апофеоз борьбы света и тьмы. И очень многие не справляются, для многих эти белые стены остаются последним, что они увидят. Не лучший исход, но каков есть. Меня не вгоняет в дикий ужас или депрессию человеческая трагедия, я принимаю ее как неотъемлемую часть этой жизни. Самое важное, во всем этом – что наряду с трагедиями есть и положительные исходы. Я бесконечно рада, когда вижу, что кто-то выходит отсюда сам, счастливо улыбаясь. Ради этого я здесь и работаю.

– То есть одной улыбки хватает, чтобы сгладить впечатление от дюжины смертей?

– Дюжины? Не знаю. Я не занимаюсь статистикой положительных и отрицательных исходов. Просто скажу: одной хватает.

– И все твои коллеги разделяют такую точку зрения?

– Многие переживают за пациентов всем сердцем, но есть те, кто отделяет эмоциональную составляющую и относиться к больным, скорее, как к предметам неодушевленным. Возможно, это – хорошая тактика, но я пока так не научилась, да и вряд ли когда-нибудь научусь.

– А ты ко всем пациентам относишься как ко мне?

– Все-таки задал этот вопрос. Я отношусь ко всем одинаково профессионально. Но сознаюсь… Когда тебя привезли сюда в довольно плачевном состоянии, мне показалось, что у тебя был шанс выбраться. В мои обязанности входит уход за пациентами, мониторинг и запись показателей. И я приходила каждый день в свою смену и, да, оставалась здесь чуть дольше, чем у других пациентов. Не знаю, может мне нравилось, что здесь так тихо и спокойно. И что ты и этот пожилой мужчина лежите наедине с собой, где-то очень и очень далеко, но при этом находитесь рядом. Я дотрагивалась до тебя, как раз с надеждой, что возможно, ты сможешь почувствовать, смотрела на реакцию. Хотя ты все так же безмятежно спал. И мне всегда было интересно, о чем ты думаешь именно в тот момент, что происходит в твоей голове. Расскажи мне, что там?

– Ничего.

– Не хочешь говорить об этом?

– Нет, там буквально ничего… пустота. Огромная всезаполняющая пустота и больше ничего. Кроме собственных мыслей… Ими я и пытался заполнить ее, но было бесполезно. И оставалось лишь постепенно сходить c ума.

– Но ты не сошел.

– Я был готов, я хотел, очень хотел, но меня как раз остановило то, что я почувствовал что-то. За это и зацепился, и в конце концов выбрался.

– А тебе было страшно?

– Нет, страха не было, ничего не было.

– То есть ты был там наедине сам с собой, все это время, и совсем не было страшно?

– Нет, я же не понимал, что я и где я. Я не чувствовал опасности или угрозы. Не знал, что может произойти и произойдет ли вообще хоть что-нибудь.

– Но разве это не хуже в разы? Не знать и не понимать?

– Пожалуй, да.

– А когда ты почувствовал прикосновение? О чем ты подумал?

– Я помню подумал, что это было вроде божественного провиденья, проявлением какого-то высшего порядка.

– Забавно. А это всего лишь прикосновение. Значит, ничего не зная, ты меня обожествлял?

– Да, выходит, что так. Может и до сих пор продолжаю это делать.

– Сейчас то уже зачем? Ты же выбрался, и остался всего один маленький рубеж перед полным излечением.

– Но ты же являешься вся в белом, неподражаемая в своем великолепии, приносишь еду и таблетки, даришь надежду и успокоение. Как можно тебя не обожествлять?

– Прекрати. Это все мне очень льстит, но не нужно. Тебе надо выспаться перед завтрашним днем. Последний шаг. Уверена, у тебя все получится. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, М.

Она еще раз поцеловала меня и устроилась поудобнее на моем плече. Через пару минут она спокойно засопела. Я еще некоторое время бодрствовал, легонько поглаживая ее волосы. Действительно, как ее можно не обожествлять?

Утром я проснулся от того, что М. покачала мое плечо со словами: «Просыпайся. Пора». Она снова была в своей маске. Униформа была безукоризненно отглажена. Видимо, она успела переодеться с утра. Я слез с кровати и забрался на кресло-каталку. Очутившись в нем, я еще раз примерил ощущения, какие мне может придется испытывать всю оставшуюся жизнь. Не смертельно. Хотя умываться было не очень удобно, да и себя в зеркале я не мог увидеть.

М. довезла меня на этаж выше на лифте. Мы проехали через коридор до операционной. Там мою обычную больничную одежду заменили на смешную накидку. М. кивнула мне на прощание и вышла за двери. Меня уложили лицом вниз. Хирург сказал, чтобы я не волновался, операция стандартная. Я смотрел на слепящий свет прожекторов, отраженный от белоснежной кафельной плитки, и старался ни о чем не думать. Затем к моему рту приложили маску с наркозом. Не помню, как я уснул, словно мгновенно провалился куда-то. Не в пустоту, нет, не обратно, сознание полностью отключилось. Глаза я открыл уже на своей кровати в своей палате, они болели и было неприятное чувство тошноты. М. рядом не было. Я снова был закован в тугой корсет. Меня мутило, состояние было крайне паршивое. Солнце перевалило за зенит, значит, я был над наркозом несколько часов. Старался припомнить свои ощущения, но эти несколько часов были словно полностью стерты из памяти. Постепенно становилось лучше. Тошнить перестало. Разве что под корсетом сильно чесалось. Ко мне в палату заглянул хирург, он увидел, что я лежу с открытыми глазами и бодрым шагом зашел внутрь. Сообщил, что все прошло хорошо и по прогнозам движение должно восстановиться. Я поблагодарил его. Он же пожелал мне удачи, и как было заведено обронил на прощание: «Все будет хорошо». Я ему поверил.

Некоторое время я был ограничен в движения по наставлению врача. Мне приходилось лежать на животе. Когда приходила М. она садилась на пол перед моим лицом, подбирая ноги под себя, и так, как только она умеет, говорила мне, что вот-вот мое тело будет полностью функционировать. Я смотрел в ее светло-серые глаза с капелькой бирюзового, и это было все, что мне было нужно. Не было опасений, не было тревоги.

На третий день мне разрешили перевернуться. С большими усилиями и при помощи М. мне удалось совершить этот трюк. Она сияла, я тоже был очень доволен. Только чувствительность к ногам возвращаться все еще не спешила. Она проводила все мануальные процедуры, разминала мышцы и просила меня, не оставлять попытки, я и не оставлял.

Однажды после завтрака, я лежал один и читал книгу, что она мне принесла. Она была наполнена «потоком сознания» автора, я же частенько отвлекался на поток своего сознания, поэтому внимательно следить за ходом повествования никак не выходило. Приходилось перечитывать абзацы по несколько раз. И вот в один из тех моментов, когда мысли персонажа вновь ушли в его бессознательное, а я углубился в свои, я очень четко почувствовал, как я пошевелил правой ступней. В изумлении я отложил книгу и попробовал повторить его уже целенаправленно. Да! У меня получилось. Я видел, как под простыней у меня получается двигать одной ступней вправо и влево. Неимоверное счастье. Мне захотелось, рассказать об этом М. как можно быстрее, но до обеда, когда она должна была зайти с порцией пустого супа и выхолощенной индейкой оставалось еще пару часов. Все это время я занимался тем, что двигал свою ступню под простыней.

С того дня мой прогресс по восстановлению было уже не остановить. Следом чувствительность вернулась и ко второй ноге. Я целыми днями был занят тем, что повторял раз за разом движения, способность к которым ко мне возвращалась. М. с довольной улыбкой отмечала мои свершения. Я был поглощен радостью, но заметил, что она стала заходить реже, и время, которое она проводила, у моей кровати тоже сократилось. Я списал это на то, что ей необходимо смотреть и за другими пациентами, поскольку мне стало куда лучше, и постоянного ее присутствия не требовалось.

С меня сняли корсет и в тот же день, М. была свидетелем того, как я с титаническими усилиями, но все же встал на ноги и даже сделал пару шагов по палате. Рухнув обратно на кровать, я положил руки за голову и начал болтать о том, что надо будет сделать, как только меня выпишут. В какие места посетить, на что посмотреть, куда сходить поесть и выпить первым делом. Я невзначай сказал, что был бы очень рад, сделать все это в ее компании. Но она то ли не услышала, то ли специально проигнорировала, ограничившись только сухим: «Да, говорят, хорошие места».