9М. (Этюды о любви, страхе и прочем)

– Как я понял, каждый из вас должен был сделать этюд, отражающий какую-либо проблему, волнующую именно его?

– Типа того. Я тоже думала по началу рассказать что-нибудь эдакое. Чтобы мировая скорбь проникла в самые поджилки пришедших и более не отпускала до конца их дней. Но это не очень – то гуманно. Да и, к сожалению, ничего особенно такого страшного не придумала. Да и кто меня с веснушками и на фиолетовом диванчике будет принимать всерьез? Но я пыталась, изображала, вырывала собственную душу не хуже остальных. На одном из занятий мне все это ужас как надоело, поэтому я принялась говорить, все что придет в голову. Все заулыбались. Поэтому так и оставили.

– А интересно, другие ребята понимали, что ты идешь вразрез с общей концепцией? После тебя весь накал спал, и все стало больше походить на фарс.

– Да я думаю, все прекрасно понимали, что это – фарс. – Она на секунду задумалась, посмотрела наверх, потом на меня, развела руками – Ну может не все, может я одна. Но когда мы прогоняли все это и обсуждали, мне никто не сказал, чтобы я не страдала фигней. Может никто просто не обращал особого внимания, что делают остальные. Мне кажется, они влюбились в свои образы, а когда влюблен ничего постороннего обычно не замечаешь. – Эту фразу она сказала очень медленно с драматическим акцентом, чтобы я смог оценить.

– Так, а ты в свою была влюблена?

– Такие вопросы неприлично спрашивать у девушек, знаете ли.

– Что же, все равно получилось весьма интересно.

– Спасибо. Я еще хотела рассказать шутку про собаку и баобаб, но режиссер порекомендовал воздержаться.

– А что за шутка?

– «Это неописуемо!» – сказала собака, глядя на баобаб.

– Это – всё?

– Да. Мне она кажется очень смешной. Тебе нет? По ней даже можно сказать, есть у человека чувство юмора. Такая лакмусовая шутка. Но, видимо, у тебя оно такое же, как и у нашего режиссера.

– Это – хорошо или плохо?

– Ну могло быть хуже, есть куда стремиться.

– А кто-нибудь пришел на тебя сегодня посмотреть из знакомых или друзей?

– Нет. Я немного стесняюсь устраивать подобное при своих. Хотя сестра должна была подойти. Ну у нее какое-то срочное дело приключилось, да и не думаю, что ей бы очень понравилось. Она дала понять, что воспринимает все это – как несерьезное увлечение, глупости.

– А ты думаешь, это начало большого творческого пути на все экраны и подмостки страны?

– Разумеется, иначе к чему всё это?

Она широко улыбнулась как во время выступления – с наклоном головы и клоунской улыбкой, поблагодарила меня за сигарету и вернулась к своей компании.

В течение того вечера я по возможности наблюдал за ней. Кто бы рядом не находился, она всегда оставалась в центре внимания, что вызывало неприязненную гримасу у девушек рядом, при том, что по общепринятым стандартам те выглядели эффектнее нее. Им она отвечала мило-снисходительной улыбкой королевы, мол «придет и ваш час, милочки, но точно не сейчас». А. то и дело заливисто хохотала, поднимала вверх свой никогда непустеющий бокал, грациозно гримасничала и как бы невзначай дотрагивалась до парней, к которым обращалась. Когда она замечала меня между людей, собравшихся вокруг, то игриво подмигивала. Я учтиво кивал в ответ.

Через час-полтора зал практически опустел. Оставались либо те, кто не привык сдаваться в схватке с алкоголем, либо те, кому действительно полюбились эти люди и атмосфера творчества и они не хотели ее отпускать. Мой друг относился к обеим категориям. Сидя на барном стуле, он уже заплетающимся языком рассказывал откровенно заскучавшим двум девушкам о достоинствах французской новой волны. Я сидел с другой стороны от него, и думал, что это точно будет последний бокал для этого киномана. Дождавшись первой же паузы в его монологе, девушки поспешно удалились. Такое поворот событий несказанно разочаровал его, однако, лично мне это было только на руку. Я предложил отправиться по домам, он нехотя согласился. Пока он отлучился в уборную, я вышел на свежий воздух.

Компания вокруг А. тоже сократилась. Осталось всего два ее почитателя мужского пола. Вероятно, каждый из них таил надежды на собственную победу сегодня ночью. Когда же я появился из дверей А., извинившись перед ним, подошла ко мне и вновь попросила сигарету, хотя оба внимательно слушавших ее молодых человека курили. У меня как раз оставалось две.

– Уже уходишь? – спросила она меня, откидывая волосы назад.

– Да, все-таки вечер был долгий. Да и товарища следует отвезти, он пока не готов в полной мере ко всей этой обрушившейся на него славе.

– Что же очень жаль. Пожалуй, тоже надо отправляться домой. Публика уже вся разошлась.

– Так вон вроде еще двое есть в первом ряду.

– Я тебя умоляю. Конечно, они представились крутыми продюсерами, но по глазам видно, что оба тянут максимум на вторых ассистентов.

– Вдруг это шанс?

– Знаю я эти шансы. Давай-ка я тут постою пока с тобой, а ты вызовешь мне такси? Договорились?

– Хорошо, но тогда я хочу кое-что взамен.

– Что за люди пошли?! Где же человеческое милосердие и альтруизм? – она вознесла руки к небесам. – И что, что ты хочешь от меня?

– Узнать, когда будет следующее твое выступление, – ответил я, немного смутившись такой реакции и почувствовав себя почему-то последним подонком.

– Всего то? Ну хорошо. Я пока не знаю, работаем кое над чем сейчас. Я дам тебе свой номер, уточню на днях, договорились?

– Да, меня это вполне устраивает.

Она записала свой номер мне в телефон, и я вызвал ей такси. Пока то подъезжало, появился мой друг, прищуренный и закутавшийся в свой пиджак, неспешно передвигая ногами он подошел к нам. Вид у него был как у крошечного котенка, только-только открывшего глаза, но уже успевшего блевануть в туалете. А. улыбнулась ему, потрепала по волосам и сказала: «Какой же ты милый. Надеюсь, тебе не придется больше говорить об одиночестве. Спасибо, что принял участие во всем этом. Ты очень хорош». Она хотела было поцеловать его в щеку, но на половине пути передумала. И только хлопнула по плечу. Тот благодарственно кивнул ей в ответ. Подъехала желтая машина. А. улыбнулась мне и уже садясь отправила один воздушный поцелуй двум парням, которые, до последнего не теряли надежды на ее возвращение и все еще оставались на своих местах. Когда машина хладнокровно тронулась, они разочарованно сплюнули, наградив нас с товарищем злобными взглядами как причину побега жертвы, и отправились внутрь заведения, с планами вкусить этой ночью если не свежего мяса, то хотя бы не слишком пропавшей падали. Я же вызвал следующую машину, завез друга по дороге, и потом уже сам приехал домой. Вечер фарса был окончен.

По древнейшим заветам я выждал ровно три дня и набрал номер А. Она ответила не сразу, перезвонила спустя пару часов. Я представился и напомнил про свой вопрос тем вечером: про ее следующее выступление. Она задумалась, потом ответила, что сейчас работает кое над чем, всё еще довольно сырое, хотя уже сейчас видно, что выйдет великолепно. По-хорошему еще рано кому-то показывать, бриллиант не обработан до конца, но мне, как ее самому преданному поклоннику, можно прийти и посмотреть одним глазком. Я до конца не понял, когда я успел стать ее самым преданным фанатом, однако же, согласился подойти через пару дней по указанному адресу.

Место находилось возле железнодорожного вокзала, немного в стороне от основного людского потока «На/С работы» и вечернего «От». Когда я свернул в переулок, ведущий к А., окружение с виду и близко не походило на что-либо театральное, даже в самой гротескной форме. Убийственно-приземленный городской пейзаж с населяющими его грубыми формами, ровными до скрежета в зубах перспективами линий и персонажами, чьи отличительные особенности заключались в полном отсутствии таковых. Захламлённая дорога, и грузный свет по обочинам. Вокруг какие-то бесконечные гаражи и автостоянки. Понурая серость и серая понурость. Из любопытного на всей дороге была разве что брешь в бетонной стене. Я успел подумать, что она могла бы стать идеальной аллегорией – некий портал из жуткой обыденности в мир искусства. Но если посмотреть внутрь, то там ни черта нельзя было разглядеть. Разве что услышать шуршание парочки крыс в полной темноте. От этого аллегория стала только идеальнее.

По нужному мне адресу располагалось большое прямоугольное здание с классической входной группой. Выглядело словно к древнегреческому храму пристроили овощной склад. Стены были нагло окрашены, даже можно сказать изнасилованы, зеленой краской. С четырех колонн у входа уже начала обсыпаться свежеуложенная штукатурка. Поднявшись по ступенькам, я заглянул внутрь. В холле потускневшее убранство бывшего культурного центра было облачено в тусклый свет от громадной хрустальной люстры, в которой из последних сил горела в лучшем случае половина лампочек. Внутри стоял, казалось, что перманентный запах перегара. За столом возле входа сидела вероятная виновница данного флера, погрузившись в свою огромную куртку с надписью «Охрана», и показательно спала. На грозном лице красовался боевой макияж, техника нанесения была отработана и не менялась годами. Проявив гуманность, или скорее осторожность, я не стал ее будить и просто пошел дальше, ориентируясь на звук.

Как я полагал, мне надо было отыскать актовый зал, где проходила репетиция, но это оказалось не так просто. Внутри было множество дверей и за всеми что-то происходило. Сначала я искал именно некую театральную группу, прислушивался, затем аккуратно приоткрывал очередную дверь и, удостоверившись в своем промахе, сразу же закрывал, но потом мне уже стало интересно, что будет скрываться за следующей, я стал просто нагло заглядывать внутрь. Секции хорового пения народного песен для дам за 40, литературные кружки для писателей-неудачников, балета для девочек, которые являются единственной возможностью для своих матерей, современного танца для модных молодых людей, игры на гитаре – для не очень. Выбор для обучения казался безграничным, как и коридоры с дверьми.

В конце концов мне все-таки удалось найти то, что я искал. Небольшой темный зрительный зал человек на двести. Все освещение в составе двух прожекторов было направлено на сцену. Я тихонько пробрался и сел на шестой ряд с краю, не слишком близко. Моего появления никто не заметил. Больше в зале никого не было. На сцене же находилось человек десять, все, кроме одной девушки, были одеты в повседневную одежду. Этой девушкой и была А. На ней был эклектичный зеленый халат поверх сливочного пеньюара в пол. Волосы были небрежно собраны заколкой. В таком убранстве она само собой выделялась среди всех остальных. Я зашел, когда они прогоняли один из эпизодов. Все незадействованные актеры наблюдали в сторонке. В центре были только она и какой-то парень тщедушного телосложения, они сидели напротив друг друга за столом, разговаривали на повышенных тонах, затем он вскипал, вскакивал со стула, начинал на нее кричать, она же оставалась на своем месте, пыталась отвечать уверенно и громко. Он подходил ее и хватал за руки, она пыталась сопротивляться, но получалось очень вяло. Режиссер, маленький парень с большой окладистой бородой громко говорил: «Стоп». Подходил и настойчиво что-то объяснял А. Она слушала его с выражением полнейшего безразличия, в конце кивала. Режиссер возвращался на место, говорил: «Поехали», все замирали. Я не мог слышать, что именно он ей говорил, но она играла абсолютно так же. Затем снова возглас: «Стоп!».

Так повторялось раза три. Прогон, игра, объяснения. Все остальные каждый раз пытались привнести что-то новое: ее партнер по сцене варьировал степень экспрессии и ярости в своей роли, режиссер новыми нетерпеливыми жестами пытался донести до нее свою мысль, коллеги на краю сцены начинали откровенно зевать. И только у нее ничего не менялось: от произнесенных один в один всех реплик до безразличного кивка в конце. После четвертого идея неизменности будущего воцарилась в головах всех, кто был в зале. После очередного прогона режиссер сказал: «Ладно, на сегодня хватит». Облегченно вздохнув, все отправились за кулисы. А. посмотрела в зал, искрящимися от прожекторов глазами, и сделала поклон. За кулисы она ушла последней. Я оставался сидеть на месте. В зале включили общий свет. Через пару минут актеры возвращались, сходили со сцены и проходили мимо меня к выходу. Прошел режиссер с явно подавляемой яростью внутри. Ушли все. Только А. все еще не было. Я уже начал думать, помнит ли она что я должен был прийти и есть ли из-за кулис еще один выход.

Наконец она появилась. В длинном бордовом плаще с вышивкой в азиатских мотивах, накинутом и небрежно подпоясанным поверх все того же пеньюара. С достоинством, точно у древнейших из небожителей Олимпа, она медленно прошлась по сцене, дотрагиваясь до расставленных декораций, словно прощалась с ними на бесконечно долгое время, сошла по трем ступеням и очутилась среди простого смертного мира.

Я поднялся со своего места. Не успел я ничего произнести, она одарила меня уставшей улыбкой и репликой: «Без цветов? Подобной грубости я давно не видывала». Я, прямо скажем, смутился такому началу, хотя, раз каким-то образом успел стать самым преданным фанатом, то можно было и принести букет. А. остановилась перед выходом у дверей, махнула рукой куда-то в сторону дальней части зала и весь свет погас.

Она шла томной царственной поступью. Я семенил сзади, пытаясь подобрать слова, чтобы загладить свою промашку. Вокруг уже было на порядок тише, репетиция закончилась позже других занятий. Остался только литературный кружок, чьи участники перешли от возвышенных обсуждений к самому обычному пьянству. Уже знакомой дорогой мы вышли в вестибюль. Свет от люстры стал заметно ярче, запах перегара полностью выветрился. Старомодные мозаичные полотна заиграли новыми красками, словно кто-то успел за время репетиции отмыть и отполировать. Может уборщица зашла в позднюю смену. И только вахтерша осталась такой же, как я ее запомнил. Ее крепкий сон не смог разрушить весь поток посетителей этим поздним вечером.

Мы вышли на улицу. Остановившись у колонны, А. подкурила тонкую сигариллу с вишневым запахом и оценивающе посмотрела на меня. В своем ярко-расшитом плаще она выглядела совершенно чужеродным элементом в этом унылом окружении.

– А в чем сюжет этой пьесы? – попробовал я начать разговор.

– Потускневшая актриса, чьи лучшие годы уже позади, возвращается в свой родной город к сестре, чтобы побыть в спокойствии и восстановить силы.

– А что за парень был напротив тебя за столом на сцене?

– Это – муж сестры. По сюжету он не выносит главную героиню, впрочем, как и она его.

– Хм, звучит знакомо.