В краю несметного блаженства

Сказано – сделано. Охрана вчетвером сместилась с центра двора в сторону шутника. Двое самых сильных вышли вперёд. Сначала заключённому прилетел смачный удар под дых, на всякий случай, чтоб не создавал лишних проблем. Дымящийся окурок вылетел у несчастного изо рта. Его, в полусогнутом состоянии, отволокли ко пню.

– Руку, руку сюда! – кричал на него и одновременно на соучастников кровожадного процесса изрядно нервничавший мужчина с инструментом наготове.

Заключённый, опешивший и почти без дыхания, не оказывал сопротивления, благодаря чему его правая рука в два счёта оказалась на сыром пне, который лопатчик только что избавил от высокой снежной шапки. Он схватился за черенок повыше, ближе к полотну, перевернул лопату полотном вниз и вытянул её на максимальном от себя расстоянии, приготовившись наносить вертикальный удар. Хотел напоследок извиниться перед мужиком, но передумал и без лишних раздумий, без лишних слов, дабы не переволноваться, вонзил остриё лопаты бедолаге в руку. Сила была приложена немаленькая, несмотря на то что лопатчик не планировал сильно бить и хотел ограничиться, как предложил его приятель, переломом. Основной удар пришёлся на указательный палец, который перерубило целиком до самого основания. Значительно пострадал и средний палец: он отделился по диагонали и отлетел, а вместо него осталась коротенькая полуторасантиметровая культя. Безымянному досталось меньше всего. Ударом задело и снесло лишь верхнюю фалангу вместе с ногтем. Заключённый завопил, и обе руки его, равно как и всё тело, дёргались в конвульсиях. Когда его отпустили, он упал на колени и принялся, в состоянии дичайшего шока, в крови, выискивать остатки пальцев, разлетевшиеся во все стороны. Виновник стоял над ним с лопатой и безучастно наблюдал за всеми этими страданиями, но тем не менее не чувствовал в своём почерствевшем сердце никаких сдвижек или изменений. Он не сдвинулся бы с места, если б его не окликнули товарищи:

– Нам пора. Заключённые уже идут сюда на крик. Надо уходить!

Тюремный двор остался без охраны. Бравые тюремщики поспешили перейти за два забора и закрыли за собой на ключ все двери, после чего спрятались в штабе. Двое из них впоследствии уволились. Один остался работать в Органе Реабилитации, однако форму охранника сменил на поварской фартук и сетку для волос. Лопатчик же, наоборот, после инцидента быстро пошёл на повышение, вскорости стал заместителем начальника охраны и сделался полностью лояльным к дальнейшему беспределу, устроенному главой Органа спустя недолгое время.

Узнал о случившемся Донован не сразу, так как на прогулку он сегодня не вышел, а вместо неё остался мыть полы в своём жилом корпусе. Он почти не курил, раз в три дня или того реже и тогда только, когда случайно доставалась ему от добродушного зэка лишняя сигаретка; сам он никогда не просил с ним поделиться. И вот, пройдясь широкой деревянной шваброй меж двухъярусных кроватей и низких тумбочек, нейтрализовав вчерашние засохшие следы от ботинок заключённых, завершив уборку и вернув выжатую швабру на место, Донован прилёг полежать на свою застеленную койку в дальнем углу. Вдруг в жилой корпус ворвался, тяжело дыша, Элтон. Стоит пояснить, что с момента написания письма Веху в ноябре отношения между Донованом и Элтоном со временем начали восстанавливаться, но не улучшаться. Они встречались на улице и общались (проживали они в разных жилых корпусах). Донован на первых порах относился к трагедии Элтона с протезами критически и иронически, а спустя месяц стал относиться понимающе. Тем не менее не зря было отмечено, что отношения их не подверглись улучшению. Вспоминая всё плохое, что с ним случилось, и в глубине души обвиняя в этом Элтона, рыжий дьявол держал его на расстоянии, не позволяя сблизиться или возвратить старую дружбу. «После отсидки, – порой размышлял Донован, – мы больше всё равно не встретимся. Моё с ним приятельство зиждется главным образом на нашем общем заключении, на этом Органе Социальной Реабилитации. Более того, я отсижу всего год, а ему сидеть два года. Наверное, это хороший шанс избавиться от его влияния, найти новые, нормальные знакомства, вернуться к здоровой столичной жизни…» Как же он, чёрт возьми, ошибался!

Элтон, не обратив внимания на вымытые полы, прошёлся по ним в грязных от кашеобразного снега сапогах и здорово наследил, так что вся продолжительная работа Донована пошла насмарку.

– Куда прёшь, хренов ты инвалид? – сурово выругался уборщик и схватился за голову. Полы теперь выглядели так, словно их никто до этого не убирал.

– Срочная новость, Дон. За грязь прости, сильно спешил. Про запрет сегодняшний помнишь? Что курить отныне нельзя.

– Помню. Давай быстрее к делу! Мне ещё по новой убирать это дерьмо за тобой.

– Похоже, всё слишком серьёзно. Прямо сейчас, минут пять назад, какие-то свихнувшиеся парни из охраны схватили Шурта, мужичка из нашего корпуса, и перерубили ему три пальца лопатой. Там же, прямиком на дворе. И начальник наш новый по громкоговорителю кричит: «Чтоб больше не смели нарушать мои запреты!» Представляешь?

– Что, правда? – подивился Донован сказанному и как-то сразу переключил внимание с темы грязных полов, акцентировав его на информации, полученной от Элтона. Ему стало не по себе даже вопреки тому что он, как было отмечено ранее, не был заядлым курильщиком и в любой момент мог отказаться от сигарет.

– Увы, но да. Нашли отрубленные пальцы Шурта в снегу и сопроводили несчастного в медпункт. Есть шанс, что всё ему пришьют обратно. Ужасно, блин!

– Ну что ж, спасибо за предупреждение. Побереги себя: как-никак, ты больший любитель покурить, чем я.

– Обязательно. Я свою пачку успел выкинуть за забор – от греха подальше. Перетерплю. Лучше без курева, нежели без пальцев, верно?

– Это точно. Ну, бывай. Встретимся вечером, на перекличке. А мне пора драить.

Они обменялись рукопожатиями, и Элтон по-быстрому покинул корпус. Донован схватил швабру, однако не успел приступить к повторному мытью полов, потому что в помещение набилась толпа заключённых, ушедших с небезопасной прогулки. Все громко ругались и возмущались, обсуждая инцидент с жестоким наказанием:

– По пальцам-то зачем? Уведите в одиночку, отберите сигареты, но рубить!..

– Совершенное издевательство над всеми нами. Полная безнаказанность.

– Стерпим или отомстим?

– Надо бы спрятать своё добро куда подальше…

– Попрошу любимую, чтобы больше не присылала.

– Устроим массовую голодовку! Не будем работать! Что же это такое?

– В наши дни по всей стране подобное. Некуда жаловаться.

В этот же день, вкусив абсолютной власти и ощутив в морозном воздухе запах свежей крови беспомощных зэков, начальник Органа Реабилитации поручил ответственному за сетевой отдел полностью ограничить доступ заключённых к Сети. Вследствие этого деспотического решения невольники утеряли весь контакт с остальным миром и оказались изолированы в пределах жутких стен, управляемых безбашенным извергом. Не работала ни почта, ни прочие сетевые ресурсы, и за компьютером, сидя в специальном компьютерном зале для заключённых, можно было разве что поиграть в несколько простых карточных игр.

Начались ночные внеплановые проверки, включая обыски на предмет наличия у реабилитируемых всё тех же злополучных сигарет, на которых погорели многие заключённые, не пожелавшие избавиться от них вслед за инцидентом. Пальцы им не отрубали, зато спокойно запирали их в одиночных камерах на несколько суток. Во всяком случае, игнорируя тот факт, что количество курильщиков или тех, кто боялся курить, но продолжал хранить у себя сигареты, снижалось в геометрической прогрессии, охранники своих оборотов не сбавляли и наведывались в жилые корпуса, когда все давно уже спали, с той же неизменной частотой – чуть ли не каждые два дня. Тем самым они не давали заключённым полноценно выспаться, и в рабочие дни (в Органе Реабилитации №4 занимались деревообработкой и шитьём одежды) сидельцы занимались своим делом с меньшей продуктивностью и меньшим энтузиазмом, зевая и слоняясь по мастерской в тщетных попытках раздуплиться. В ответ на столь низкую эффективность им урезали питание, и без того дурное, внезапно подсократив все порции. В таких условиях заключённые содержались на протяжении полутора месяцев, пока окончательно не выдохлись. В итоге, сговорившись друг с другом на нескольких прогулках, они решили бастовать. Одним солнечным мартовским утром никто не вышел из своих жилых корпусов во двор на перекличку. Были из числа заключённых и не хотевшие сопротивляться нынешним порядкам, которые боялись, что массовое непослушание не приведёт к устранению несправедливости со стороны начальства, но скорее приведёт к массовым репрессиям, в ходе которых они пострадают пуще прежнего. Так, к сожалению, и вышло. Обнаружив отсутствие всех сидельцев на тюремном дворе, озадаченный начальник охраны разбил своих вооружённых подчинённых на группы по шесть человек и распорядился со всей осторожностью проверить каждый корпус. Проверка эта поначалу не вызывала особых затруднений. Отряд охраны ворвался в жилой корпус Донована, в котором почти все лежали на койках и только малая часть бастовавших скученно стояла в центре жилого корпуса в ожидании развития событий, проверил ближайшие углы, удостоверился, что от заключённых не исходит никакой опасности, и гаркнул на всех:

– Ну же, хватит валять дурака! Вы должны быть на перекличке, выходите из здания, живо! Мы вас не тронем.

– Нет, мы не выйдем, – послышалось из толпы, – пока нам не будут возвращены былые человеческие условия, а именно: прекращение всех ночных проверок, ничем не обоснованных и мешающих нам спать, предоставление стандартных порций еды, позволяющих насытиться, а не ходить голодным, и восстановление доступа к Сети, отсутствие которого отделяет нас сплошной стеной от любых контактов с внешним миром, а также позволяет чудовищному начальству беспрепятственно ставить на нас, как на мышах, свои изуверские опыты!

– Кто это сказал? – рявкнул охранник, находившийся спереди. – Покажись, смельчак.

На передний план, ко всеобщему удивлению, сквозь множество людей просочился не кто иной как Донован. Дерзкой своей выходкой он изрядно поразил собратьев по беде, ведь бунтарских наклонностей он ни разу не выказывал, на беспредел практически не жаловался и в общем-то доселе жил обычной жизнью, умудряясь к тому же исправно трудиться и проявлять себя как добропорядочный парень, который действительно жаждет реабилитироваться, а то и вовсе претендует на досрочное освобождение. Непонятно, являлись ли его слова сиюминутным и неосознанным веянием, вызванным длительным нахождением в толпе, которая как раз и была охвачена чересчур неспокойными настроениями, или же он вынашивал в себе эти сокровенные мысли наравне со всеми с первых дней после инцидента и банально выжидал нужного момента, дабы в дальнейшем продемонстрировать свои лидерские качества: вероятнее всего, внутри себя он занимался долгими раздумьями на тему тюремного деспотизма и вырабатывал мысли, инстинктивно выплеснувшиеся в нужное время в нужном месте под косвенным воздействием окружавших его узников, однако это так и останется обычным, ничем не подкреплённым предположением. Факт при этом оставался фактом: жилой корпус и всех его жильцов возглавил Донован, хотел он того или нет.

– Я это сказал, – ответил рыжеволосый. Ещё надо отметить, что он, невзирая на прежнее отсутствие жалоб с его стороны и на тщательную работу, всё же поменялся внешне: стал заметно худее, чем был до этого, лишился былого объёма и былой силы своих мышц, так что пришлось сменить тюремную одежду на размер поменьше, побледнел, слегка сгорбатился и приобрёл пару серых синяков под глазами. Другое дело, что его данные изменения отнюдь не беспокоили.

– Как звать? – спросил у Донована тот же охранник, но ему ответили его коллеги, по лицу знавшие рыжего. – Ага, Донован, значит. Ты не трясись, Донован, – ехидно подметил он, видя, что парень дрожит. – У тебя есть возможность исправить своё положение и положение твоих друзей. Ты ответственен за весь этот сидячий протест?

– Нет, – гордо заявил Донован, – поскольку пострадавшие от насилия, организованного начальством, не могут быть ответственны за то сопротивление, которое исходит от них автоматически, само по себе. Протест есть не что иное, как естественный процесс, как элементарная реакция на отсутствие правдивости и законности, на унижение людского достоинства, на изоляцию и тотальную невозможность поступать иначе, кроме как выражать своё несогласие массовым неподчинением. Из этого следует, что вся ответственность лежит (или, по меньшей мере, должна лежать, с объективной точки зрения) на главнюке, что просиживает штаны в административном блоке в своём уютном кабинетике и бессовестно упивается нашими мучениями. Вот на ком, а не на мне или на ком-то из нас! Вам ясно?

– Всё нам ясно, но, знаешь ли, никому твои жалкие доводы не интересны, и организатором сего балагана будешь назначен ты, если сейчас же не прикажешь своим друзьям выметаться прочь из корпуса.

– Я-то могу приказать им что угодно, но послушают ли они меня? Боюсь, что нет. Я лишь бубнящая голова, выразитель общей идеи, царящей с недавних времён в Органе Реабилитации по вине, опять же, деспота-начальника, а не по нашей собственной инициативе. Пока вам, властителям, совсем не снесло башню, мы, два класса, реабилитируемые и реабилитирующие, сосуществовали бесконфликтно. Мы реабилитировались, вы поддерживали порядок – всё просто, и никто не думал лезть на чужую территорию. Начав террор, вы разрушили этот отлаженный механизм. Повторюсь, вы, а не мы!

– Для вас был оглашён запрет на курение, который вы все дружно проигнорировали. Теперь расплачивайтесь за своё неповиновение. Вы возомнили себя не заключёнными, обязанными подчиняться правилам начальства Органа Реабилитации, а неприкосновенными государями, на которых не распространяются никакие запреты, но терпение наше лопнуло, и пришла пора спустить вас на землю.

– Каким образом курение мешало начальству? Ладно, задам вопрос по-другому: каким образом курение мешало нам спокойно реабилитироваться? Я хочу привести вас к одной мысли: мы не видим границы между дозволенным и недозволенным, мы не видим границы между нашими правами и обязанностями, нас, всех заключённых, в прямом смысле ослепили и теперь вынуждают подчиняться правилам игры, правилам, которые влёгкую можно подтасовывать, которыми можно разбрасываться и пренебрегать, ведь нас в них, чёрт подери, даже не посвятили! Мы, блин, слепы! Имеется ли у нас какая-либо защита? И какова вероятность, что завтра наш и ваш начальничек не сбрендит и не запретит прогулки, изолируя нас всех, таким образом, в четырёх стенах? Или не заставит зэков при входе в столовую вставать на колени и молиться? Или не прикажет зэкам драться за лишнюю порцию еды? Или что он вовсе не начнёт постреливать по нам из окна четвёртого этажа в своё удовольствие? Скажите, где все эти границы?

К несчастью, ни Доновану, ни всем присутствовавшим в жилом корпусе не суждено было дождаться ответа: двор наполнился чьими-то душераздирающими криками, и всё внимание в одночасье перескочило на то, что же произошло снаружи, а произошло, как выяснилось, серьёзное нападение на охранника в одном из корпусов. В нём охрана не стояла в дверях, как в случае с корпусом Донована, а сразу пошла вглубь – размыкать однородную толпу и разбивать её, для удобства, на двойки, тройки и четвёрки. Неожиданно охраннику, отстранившемуся от своих сотоварищей и топтавшемуся позади, прилетело чем-то тяжёлым (как впоследствии прояснилось, деревянным бруском) по голове. Не успев оклематься, он получил ещё один удар, на сей раз колющий, в правый бок, и оставаться безмолвным, как после бруска, уже не было возможности. Мужчина вскрикнул, застонал от боли и попытался избавиться от объекта, торчавшего у него сбоку, но он был загнан весьма глубоко, и каждое прикосновение к нему, даже самое слабое, в буквальном смысле разрывало нутро и причиняло немыслимые страдания. Заключённые расступились перед изнывавшим охранником, и он, надрывая горло, выбежал на улицу, чем прибавил хлопот приятелям, которые не понимали, что приключилось за их спинами несколько секунд назад. Заметив раненого, они выбежали к нему на помощь и параллельно с этим принялись орать на толпу зэков, спрашивая, кто совершил столь подлое нападение. Им никто не отвечал: все узники сами стояли ошеломлённые, потому что никакого совместного нападения не планировалось и вовсе не обговаривалось, так что атака эта была сюрпризом и для них тоже. В ответ на повальное молчание озверел тюремщик с густой бородой, ибо пострадавший был его лучшим другом, за которого руки чесались взять и поскорее отомстить. Вытащив пистолет из кобуры, но не найдя того, кто проткнул друга заострённым деревянным штырём, он сгоряча шмальнул в направлении толпы заключённых, попал кому-то в голову и в результате моментально убил ни в чём не повинного человека. Раздались вопли объятых диким страхом людей.

– Что за стрельба? – обернулись охранники, в это время поднимавшие приятеля на руки, чтобы отнести его в медпункт.

– Выходи сюда, – не унимался бородач, – выходи, трус, мерзкий урод и подонок, иначе всем твоим сокамерникам несдобровать! Я буду стрелять по ним, пока ты не выйдешь, и кровью их запятнан будешь лично ты!

Он произвёл ещё один выстрел. Пуля, к счастью, никого не задела, устремившись в лампочку на потолке, но её вылет привёл к тому, что заключённые, под наитием бессознательных инстинктов, энергию своего страха преобразовали в энергию общей силы и грубой животной решительности. Подобно злобным псам, сорвавшимся с цепи, они всей своей человеческой массой кинулись на выход. Взволнованный охранник, конечно, стрелял по этому безликому сгустку и расстрелял весь магазин: кто-то, получив огнестрельные ранения, свалился на землю и тут же был растоптан толпой, которая продолжала стеснять пространство тюремного двора, но на общее движение сгустка эти «сакральные» жертвы никак не повлияли. Догнав до смерти напуганного стрелка и захватив его в свой сгусток, люди разорвали на нём всю одежду, изуродовали, перемололи его, прошлись по нему сотней пар ног и выплюнули из толпы как инородный материал. Он лежал неживой, затоптанный в землю, весь в крови и снегу, выдавленный, как тюбик, с исторгнутой душой, так и не нашедшей отмщения за лучшего друга.

Пламя восстания перебросилось и на остальные жилые корпуса. Воодушевившись успехом первопроходцев, прижавших дворовую охрану, и помыслив о долгожданной свободе, все загорелись желанием покинуть казармы и присоединиться к этой, как они считали, настоящей революции, но экстаз их продлился недолго: на территорию Органа Реабилитации, в связи с чрезвычайной ситуацией, с трёх вертокоптеров через десять минут были высажены штурмовые отряды столичного Надзора, которые начисто прикончили любые идеи о восстании заключённых. Штурмовики с подавлением восстания не церемонились и осмотрительностью при зачистке не блистали, а безжалостно стреляли из автоматов по всему, что представляло из себя любую малейшую угрозу. Например, от массы первопроходцев остался жалкий комок из пары десятков человек, охваченных ужасом и уже готовых встать на колени и сдаться, а о прочих зэках, менее собранных и сконцентрированных, и говорить было нечего. Революция обернулась сильнейшей контрреволюцией и была задушена.

От каждого корпуса было избрано по одному зачинщику, распространявшему, как объявлялось, бунтарские мысли и идеи среди заключённых и пытавшемуся осуществить побег из Органа Реабилитации. Одним из шести зачинщиков, можно догадаться, был назван Донован со своими революционными речами в присутствии охраны. Его посадили в одиночную камеру, находившуюся в самом дальнем углу тюремного двора и вдобавок спрятанную за мастерской. Солнечные лучи, как бы в дополнительное для преступника назидание, обходили это безлюдное место стороной, и поэтому снег в его радиусе, охлаждаемый вечной тенью, продолжал лежать и до сих пор не таял, хотя процесс таяния снега был давно повсюду запущен. Донован лежал на старой скрипучей койке в холоде и сырости. Заняться в тесной камере было решительно нечем. Попытки сделать несколько отжиманий для поддержания физической формы не увенчались успехом: при соприкосновении рук с ледяным каменным полом, который, к тому же, был неровным и врезался в ладони, вся сила и всё желание отжиматься улетучивались, и Донован, совершая пару неловких движений, походивших на отжимания, возвращался лежать на свою койку.

Еду ему приносили из столовой два раза в день – с утра и днём. Доставкой занимался помощник повара, устроившийся на работу в Орган Реабилитации по государственной программе по окончании ЦППК (Центра Получения Профессиональной Квалификации – учреждения, которое по уровню образования стояло выше Центра Социальной Адаптации, но ниже института). Ему приходилось ежедневно проходить тюремный двор наискосок и с подносом в руках, а на подходе к одиночной камере – ещё и смотреть под ноги, чтоб не угодить в грязь или снежный сугроб. Пропитание Донована состояло из жалких остатков того, что не доели на завтрак или обед, а учитывая, что их самих кормили мало и плохо, то и остатки для узника одиночного заключения помощнику повара сперва нужно было соскребать с нескольких десятков тарелок.

Прошла неделя, затем другая. Донован зачах, скис и окончательно разуверился в том, что его однажды отсюда выпустят. Он считал, что никто и не помыслит о его освобождении, пока он не превратится в закостеневший труп. Такие размышления вполне могли прийти к нему, и они ничуть не казались продуктом ума больного одиночника, а были во всех отношениях взвешенными и здравомысленными, если, опять же, держать в голове всё вышеизложенное и всю правду о современных тюремных порядках.

На помощь заключённым решил прийти тот самый бывший охранник, который поменял изначальный свой род деятельности на мирную готовку еды. Становясь невольным субъектом наблюдения в столовой за голодными телами, на завтрак и обед черпавшими из тарелок одну и ту же бесцветную и безвкусную жижу, и видя, как жизнь покидает их с каждым днём, он постепенно проникся таким сочувствием к ним, что собрался во что бы то ни стало организовать для них ещё один побег, но теперь – надёжный и детально продуманный. Дело в том, что задний выход из столовой, предназначенный для поваров, вёл через забор к административному блоку и двум ближайшим вышкам охраны. Новоявленный повар в течение нескольких дней разрабатывал план действий, детали которого будут отражены по ходу повествования, но суть его заключалась в том, чтобы под шумок провести нескольких заключённых на кухню, переодеть их в поварскую униформу и послать, под видом разносчиков еды, на две вышки и в сердце административного блока, к начальнику Органа Реабилитации, а также в электрощитовую – для отключения напряжения на огромных механических тюремных воротах и на всех электрических дверях.

В один день в столовой якобы случайно возникла путаница. Завтраки и обеды проходили не у всех заключённых в одно время, а были распределены по времени по всем жилым корпусам, и каждому корпусу попарно был отведён свой час, когда нужно было приходить в столовую и харчеваться. Хитроумный повар накануне сделал заявление двум одновременно друг с другом обедавшим корпусам, мол, чтоб завтра они приходили не в два часа дня, а в час тридцать, пораньше, и что передвижка эта связана с проверкой кухонного оборудования, которая должна состояться как раз во время их обеда. На самом деле никакой проверки состояться было не должно: для осуществления плана требовалась суматоха и массовка, и повар передвинул корпуса с целью завтрашнего прихода сюда аж четырёх корпусов, в два раза больше, чем должно было быть. Так и произошло. Столовая наполнилась пятью сотнями зэков вместо положенных двухсот с половиной. Одна их половина была предупреждена и потому вела себя спокойно, будто всё было в порядке, другая половина – недоумевала, но не спорила. Даже три охранника в дверях почувствовали себя неловко при виде этого столпотворения и под давлением толпы были прижаты к стенам.

Недоумение переросло в агрессию, причём у обеих половин, так как никто не собирался приносить им еду, и все, кто успел занять себе места за столом, повставали и начали тесниться в разные стороны, создавая давку. Пришла пора действовать нашему организатору побега. Хватая за одежду кого попало длинными руками через прилавок, он громко шептал им:

– Выбраться хочешь? Перелезай сюда, живее, это побег. Давай, пока не разогнали.

Пару раз его били по рукам, один раз попытались вытянуть к себе с намерением побить за то, что он не раздал обед, но спустя минуту, миновав высокий прилавок, подле него собралась пятёрка разношёрстных узников, готовых внимательно слушать. Пока давка в столовой разрасталась с невиданной быстротой, они вшестером сбежали на кухню, где стояли над плитой и готовили двое коллег нашего повара. От них пришлось избавиться: их избили и оставили валяться на кафельном полу, предварительно оставив без фартуков. Ещё три фартука повар сорвал с крючков и приказал беглецам переодеваться. Как только все напялили на себя поварскую одежду, он разлил суп, варившийся в большой кастрюле на плите, по мискам, миски расставил по подносам, вручил каждому поднос и детально объяснил, кто как действует.