Несть

– Я… я бросилась искать кого-то… кого угодно, кто не такой, как он!

– Почему же Вы сейчас передумали?

– Человек из прокуратуры был совсем другой. Очень вкрадчивый, щепетильный. Сказал, что надзор за следствием осуществляет он, а потому не даст этому… ну, который дебил – убрать дело под сукно. Так что…

Игнатов встал.

– Я знаю этого прокурора. Он профи. Но он долгое время жил с цирковым артистом – я бы не доверял человеку, которого использовали вместо батута. Вот моя визитка. Если буду нужен, звоните. Один вопрос задам. Откуда у Вашего мужа платок с вышивкой?

– Не знаю!

– Вы замечали в его поведении нечто странное? В последнее время.

– Нет, еще раз нет! Почему же вы все одно и тоже мусолите! Не знаю! Не знаю!!!

– Он не был членом какой-нибудь секты или политической организации?

– Никогда! Мой муж был совершенно аполитичным, глубоко верующим человеком, добросовестным прихожанином Русской Православной Церкви!

Она подняла на Игнатова заплаканные глаза.

– Помню… наизусть помню его любимое, – она с усилием сглотнула и начала читать тихим, сбивающимся голосом. – Новое чудо бысть: тойже бо Ангел явився святителю Илии, повеле ему дати сельце то на вселение ти и церквицу на молитву, еже и сотвори святитель абие. Сия поминающе, тако тя величаем. Радуйся, ангельски пожившая, радуйся, Ангела Господня узревшая. Радуйся, сладкия беседы его причастнице. Радуйся, яко и пред святителем ходатай бе о тебе. Радуйся, Ангелом и на всех путех твоих храненная. Радуйся, кровом крил его огражденная. Радуйся, не преткнувшая ноги твоея о камень гордыни. Радуйся, сего ради видения зрака ангельского удостоенная. Радуйся, яко явися ти…

Игнатов на последних словах начал тихо начитывать ей в унисон:

– …яко явися ти, иже зрит лице Отца нашего Небеснаго. Радуйся, не прогневльшая хранителя ничимже суетным и греховным. Радуйся, сего ради радостныя вести удостоенная. Радуйся, Евфросиние, невесто Христова всечестная!

Инесса вновь подняла на Игнатова заплаканные глаза, в которых читалось искреннее изумление.

– Побратаемся? – полуутвердительно спросил он.

Она медленно поднялась со стула и подошла вплотную к Игнатову. Они трижды расцеловались в щеки. После паузы он взял вдову за плечи и вкрадчиво спросил:

– Вы готовы поклясться всем святым, что Ваш муж был всецело христианином?

Инесса потупила взор и присела.

– Толя… да, почти… он только… были у вопросы. Чисто теологические. Но важные с толиной точки зрения.

– И какие же вопросы у него были к православному вероучению? – спросил Игнатов с нотками предосуждения.

– Ну, вот этот момент, например, насчет двух природ в Иисусе Христе… Теория диофизитства представлялось ему немного надуманной…

– У него были какие-то восточные корни? Из тех народов, которые монофизиты, а не диофизиты? Армянские, например?

– Нет-нет, дело тут отнюдь не в корешках, а как раз таки в вершках, – она дважды указала пальцем на висок. – Толя совершенно естественным образом пришел к осознанию, что догмат о двух природах Иисуса нелогичен…

– Но как же быть с формулой Халкидонского Собора? Человеческое и божественное во Христе нераздельны и неслиянны. Что же тут неверно, на его взгляд?

– Толя был логиком во всём. Он считал, что раз две сущности Христа суть едины, то также они должны быть и противоположны. Как бы диалектически, я… не очень в этом разбираюсь, я по профессии акушерка…

Возникла пауза. Затем Инесса продолжила:

– Так вот божественная и человеческая природа… они не могут быть равноценны, равносильны, потому один… как бы…

– Один фюзис должен доминировать над другим?

– Да, именно. Он так полагал. Ведь иначе получается не столько органическое единство, сколько конфликт! Сын Божий суть Спаситель, а не кентавр или оборотень, знаете ли…

– Нетождество между природами Иисуса никогда и не отрицалось в греко-латинской ортодоксии. По божеству Иисус единосущен Отцу, а по человечеству – людям. Нет и не может быть тут ни единства, ни конфликта. Разве вопль отчаяния в Гефсиманском саду не является свидетельством человеческого в природе Христа? Он дал слабину как человек, отчаялся перед лицом будущих мук – собственных, и учеников его, и матери своей, и братьев, и сестер от матери своей. Тут перед нами человеческая трагедия, не так ли?

– Но ведь Троица существовала всегда? До вочеловечивания Христос был органической частью этого единства. Толя был убежден, что после вознесения во плоти Он должен был изменить, понимаете, неизбежно, непременно изменить Троицу. Так как Его природа двойственна, то вместо Троицы мы получаем Четверицу, а это уже…

– Пифагор.

– Скорее, Хайдеггер… Но ведь Троица существует неизменно, и Иисус неизменен… Толя считал, что греки сами себя запутали, а в результате ближе в Истине оказалась не Эллада, а эллинистические государства – Антиохия, Египет и прочие. Они не гнушались его человеческой природы, но и не ставили ее вровень с бессмертной. Ведь если природа человека тварна, а причина сотворения вечна, то сотворенное всегда будет ниже сотворившего, думал Толик. А ежели онтологически беспредпосылочное начало и полностью зависимое от него творение сольются в одном лице…

– То как же тогда они смогут стать равными, так?

– Именно! Вы прям-таки цитируете Толю. Так вот также как животное начало в человеке существует не наравне с началом разумным, но подчиняясь ему, так и человеческая природа не могла существовать во Христе наравне с божественной, ибо неравное не может быть равным равному. Это нетождественное может быть тождественно тождественному, как доказывал…

– Пифагор.

– Скорее, Гегель. Но равное не равно тождественному, а неравное не тождественно нетождественному, потому во Христе не мог работать этот принцип. И ровно поэтому же не мог работать и другой – о независимости двух природ друг от друга.

– Но ведь церковь и не уравняла эти природы, а всего лишь соединила их, разъединив. Помните, Лев Великий писал, что «ни малейшей неправды нет в этом единении, так как совместно существуют и смирение человека, и величие Божества». То есть предикатом божества здесь выступает величие, а предикатом человечности – смирение, а величавое и смиренное по определению не могут быть равноценны.

– Да, но ведь и сторонники единой природы не отрицали человечность Христа, но лишь утверждали ее поглощенность божественностью. Но богословы, завороженные греческой логикой, стали громоздить Платона на место Христа – и Христа подлинного забыли. Толя так считал.

– Ну почему же забыли? Пусть христианство и черпало свои философские основания не столько в текстах Евангелия, сколько в неоплатоническом учении – но именно отсюда вышла преемственность между библейской и языческом традицией. Так была познана Истина.

– Истина ли? Или язычество, на которое ранними экклесиями была наброшена, как выражался Толик, мантия христианской моралистики?

– В итоге получается, что помимо христологических сомнений, у Вашего мужа были также возражения против догмата троичности в его ортодоксальном виде.

– Толя склонялся к чистому монотеизму. Не отрицая Христа. Но Христа как Бога по благодати, а не по единосущности с Отцом.

– Арианство?

– Скорее, несторианство. Я слабо в этом разбираюсь, я акушерка.

– Зайдем с другой стороны. Как бы христианство не было зависимо, скажем, от Плотина, мы всё же не можем отрицать очевидные факты. Факт есть, его форма и содержание неоспоримы, ежели только не умножить, а тем самым зачастую и развенчать его причину и его телеологию. К таковым фактам относится и то, что у Вашего мужа была при себе найдена баночка для анализов. Какова, на ваш взгляд, телеология этой энтелехии?

– Речь здесь идет не о субстанции, а об акциденции.

– Я не люблю Аристотеля. Поясните, пожалуйста.

– Насколько я знаю, Толя ничем не болел. Но он был немного скрытным человеком, не хотел меня расстраивать по пустякам. Всё может быть.