Кангюй. Три неволи

Стасипп недовольно фыркает. Магистрат останавливается, звонко стукает посохом по камням мощения.

– Не согласишься – я поверну немедля к своей скамье в буле, сяду на неё и буду заниматься подсчётами до вечера. Ты же пойдёшь сам оглашать волю полиса.

Остальные члены процессии тоже останавливаются, взирают с негодованием на Стасиппа.

– Закончу ссору. Не гневайся, Капаней. Пусть будет, как ты пожелал.

– Дочь свою Менесфею представь. Пусть замирение будет полным, – требует сурово Капаней, вновь ударяет посохом магистрата по камню.

Совсем не ожидал Стасипп такого сурового вердикта прямо посреди улицы.

– Хорошо, не гневись! Выполню твоё требование – представлю Алкесту Менесфею. Обещаю тебе, магистрат. Боги свидетели моим словам.

Капаней смягчается, возобновляет прогулку.

– Наконец-то это свершилось! Мало было нам близкородственных свор. Ненужное то, Стасипп. Не юнец ты глупый из красных. Хвала мудрым богам, уладили маленькое дельце!

Позади Стасиппа и Капанея раздаётся отборное сочное проклятье «красным и тем продажным, кто с ними блуждает» в исполнении Иалиса. Капаней оглядывается назад. Иалис смолкает. После трёх поворотов мужи оказываются перед свежеокрашенными в ярко-красный воротами. Хозяин постоялого двора с радостью набрасывается на правую створку ворот, тарабаня по древу руками и ногами что есть сил. Ворота открывает невзрачный подросток. Стасипп тут же хватает его за ворот подшитого экзомиса, тащит к себе, приблизив, отвешивает подростку сильную оплеуху. Испуганная жертва нападения передаётся на попечение Амфитриону.

– У нас твой сын! Выходи! Да не прячься! А не то будет сын твой плакать! – довольным голосом кричит в открытые ворота Стасипп.

Появляется полный мужчина, эллин, обритый налысо, лет тридцати с небольшим, в кожаном фартуке. В его руках наполовину расписанная пелика.

– Где мои деньги, ловкая кисточка? – сразу без предисловий кричит Стасипп. – Удумал меня обмануть? Мошенник! Не на того напал! Меня не проведёшь! Приехал я из Бактр за долгом твоим.

– Не надо меня выселять! Ждал твоего доверенного для передачи оплаты, – протестует арендатор дома. – Должен тебе три мины серебром. Долг небольшой. Деньги при мне. Могу прямо сейчас оплатить. Возрадуйся, Стасипп! Много внёс я улучшений ценой на несколько мин: стены узором украсил, потолки побелил, мебелью собственноручной работы наполнил пространство. Дом твой пустой, дом неуютный и грязный стал домом чистым, уютным и обжитым. Теперь это и мой дом, Стасипп.

– Поздно детский лепет нести! – вопит в голос разгневанный хозяин дома. – Добрые люди, вы только что сами слышали – этот сумасбродный наглец не только попирает общепринятую добропорядочность в делах, но и намеревается присвоить чужую недвижимость под видом каких-то смехотворных улучшений! Теперь это мой дом? Как это твой? Что за чудовищная наглость! Нет-нет! Этот дом никогда не станет твоим! Это мой дом, только мой! У меня есть документы на владение. Что есть у тебя? Кисточка? Не притязай на чужое! Убирайся, подлец, из моего дома! Расписал он, видите ли, потолок. А кто тебе вообще разрешил уродовать стены чужого арендованного дома? Я тебе не разрешал. Не было таких условий в нашем с тобой письменном соглашении.

– Ограбление среди белого дня происходит! – возражает арендатор.

Магистрат поднимает посох – положенное время спора истекло, оглашает сухим холодным официальным тоном волю буле Александрии. Жрец храма Зевса демонстрирует собравшимся прохожим свиток соглашения об аренде. Зеваки дружно встают на сторону раскрасневшегося, утирающего платком пот, тяжело дышащего Стасиппа. Арендатор повержен «жестокостью закона». Немногим позже начинается принудительное выселение из дома. Хозяин дома удерживает с арендатора и его плачущего семейства «всё имеющееся у должников имущество в счёт погашения накопленного долга и разумного процента по тому долгу». Наполовину расписанный сосуд и кисть выхватываются из рук растерянного художника торжествующим Иалисом. С противным гаркающим хохотом машет кистью перед лицом художника хозяин постоялого двора.

– Не нравится мне этот ядовитый модный цвет. Пугают яркостью ворота, видны с соседнего квартала. Кисточка здесь клиентов принимал, а я здесь намерен покойно жить. Завтра поутру перекрашу ворота в синее. Старое приличное по духу мне милее, – заверяет магистрата в благонадёжности Стасипп, вступает во владение обновлённым домом.

Глава 2. Прогулка по агоре

– Алкеста, пробудись! Я вернул наш дом! Хвали меня, дочь! – едва распахнув дверь комнаты постоялого двора, изрекает Стасипп. – Дом наш стал краше. Покрашены стены. Узоры в спальнях пущены с потолка до пола. Мебели прибыло много всякой и разной. Тебе понравятся улучшения. Уютно и дорого выглядит наше жилище. Расписан андрон. Со столичным вкусом наш захолустный дом.

На лице девы появляется любопытство. Алкеста приподнимается с ложа. Откидывает одеяло, садится. Стасипп тут же вкладывает в руки дочери тугой кошель.

– Что это? – рассеянно принимает данное дева, откладывает в сторону кошель, поправляет причёску, смотрит в бронзовое зеркало.

– Ты подкинь! Пусть раздадутся волшебные звуки. Ну же, хорошенько потряси! О, как я люблю их глухое бряцанье! – Стасипп отнимает у дочери зеркало, подпрыгивает с ним на одной ноге, неуклюже изображая ритуальный танец жриц. Поёт басом в закопчённый потолок: – Зачем мне Бактры, когда есть Александрия!

Алкеста нехотя развязывает кошель, высыпает часть его содержимого себе на колени. На свет появляются серебряные драхмы и оболы[32 - Обол (др.-греч. ??????) – мелкая монета, составлявшая 1/6 драхмы.].

– Помнишь, говорил тебе, что восстану из пепла? Помнишь? Случилось то моё обещание в самые первые дни горестного путешествия в Александрию.

– Позабыла я тот разговор. Не помню ни первых, ни последующих дней. – Алкеста равнодушно ссыпает монеты обратно в кошель. – И что с того, мой родитель?

– А вот что – только вернулся я в родную Александрию, ха-ха, и сразу деньги добыл! Сразу целых шесть мин серебром полновесным. Легко деньги достались! Взятки никому не давал! Клятвы страшные не приносил у храма. Дельце прибыльное на пустячной болтовне провернул. Своё слово я сдержал. Любит меня этот город. Местные боги покровительствуют мне. Так-то, дочь. Пусть и переменчива судьба, но заботу добрых богов злому року никак не пересилить. Возьми-ка эти монеты, ступай на агору, прикупи нам съестного, хлеба, мяса вяленого, вина и воды. На днях подыщу нам кухарку искусную, будет кому нам стряпать еду. Вкусно поесть я люблю. – Стасипп наклоняется, доверительным тоном шепчет на ухо дочери: – Мы ещё вернёмся в столицу. Да-да! Обещаю, обязательно вернёмся! Вернёмся не проигравшими, вернёмся победителями. На Евтидема Второго я больше ставку не ставлю. Предал он меня. Отступился от филы сторонников. Метался в мятеже. От страха дрожал. Слабоволен для правления Евтидем. Кукла нарядная, кукла безвольная он. Настоящий правитель Бактрии, конечно же, Деметрий Непобедимый. Осенью Деметрий прибудет с войском, восстановит порядок в державе, осадит столицу, и я так сразу без колебаний-сомнений поддержу старого доброго базилевса. Есть у меня один план хитроумный. Не расскажу я тебе, преждевременно то, но знай, уже этим вечером начинаю кампанию по нашему возвращению в Бактры. Окупятся старания с лихвой. Увидишь мой триумф, дорогая Алкеста! За верность династии вернут мне и отнятый дом, и богатое поместье. А всех этих ничтожеств, то бишь бродяг сирийских, заживо закопаю. Будут трупами сады мои удобрять. О да, Бактры познают мою справедливость!

Стасипп встаёт в позу оратора, выпячивает грудь, подтягивает живот, смотрит с блаженной улыбкой куда-то в потолок. Тщеславие переполняет Стасиппа. Алкеста покидает ложе, с видом печальным уходит прочь из комнаты. Где-то за дверью раздаётся её приятный мелодичный голос:

– Эхем! Запрягай лошадей, умелый возничий. Уезжаем в Александрию. Поможешь мне с домом.

Алкеста подходит к повозке, с ней, пыльной, шёпотом тихо ведёт доверительную беседу:

– Надоел ты мне, безголовый старик! Опостылел до самого худшего, до отвращения. Не могу слышать твои наставления. Где твоя мудрость, Стасипп? Снова и снова твердишь ты про обогащение. Деньги-деньги! Только одно у тебя на уме. Серебро заменило душу тебе, мой родитель. Ради звонких монет готов ты на всё. Страсти твои мерзки, жаждой наживы одной ты движим. Ей и живёшь. Забери эту страсть, что останется у тебя? Боги, которых ты поминаешь? Радение, забота о близком? Ничего у тебя не останется! Бродяги сирийские? Заживо закопаю? Дом и поместье? Об имуществе утерянном ты только страдаешь? Сердце у тебя пустое-жестокое, отец. Ах, как же ты противен, Стасипп! Есть иное богатство, родитель, тебе незнакомое! Глупый-глупый старик, я богата и без твоего серебра, познала я истинное чистое чувство. Вот оно, богатство настоящее. Дороже мне чувство любви любого злата и серебра. Сердце моё переживаньями переполнено, и ожиданьем живу я. Хоть ты и выкрал меня, но богатство моё тебе не отнять. Жажда наживы – разве сравнится она со страстью любовной? Нет, не сравнится. Кошель твой пуст, хоть и полон, нет в нём отрады! Не сломил ты меня путами. Горести я преодолею достойно. Воля крепка. Придумаю план похитроумней, чем твой. Сбегу от тебя, родитель, обещаю, сбегу. Сбегу ещё раньше твоего победного возвращения в Бактры. Люблю я безумно Аргея. Любовь – смысл жизни моей. Меня замуж насильно не выдашь! До сватовства не дойдёт. Не дочь я тебе, Стасипп. Не дочь. Нет ничего меж нами общего, кроме ненависти кровной. Несчастная невольница я в твоём заточении, безголовый старик.

Эхем запрягает лошадей. Алкеста понуро-уныло занимает привычное место внутри повозки. Плотно задёргивает полог печальная дева. Не радует солнечный зимний день Алкесту. Опытный возничий уверенно правит, дорога Эхему теперь хорошо известна. У ворот городского дома Алкесту встречает незнакомый муж с военной выправкой.

– Хайре, столичная красавица! Имя моё – Амфитрион. Бывший я гегемон Великих Стен, не пугайся, здесь я по воле отца твоего. – Отставной гегемон помогает покинуть повозку Алкесте. В правой руке Амфитриона массивная дубина. – Насилу дождался я вас! Солнце меня припекало, пить мне хотелось, а ворота покинуть нельзя. Твой родитель обещал мне оплату за услуги.

Алкеста оборачивается на возничего. Эхем молча жестом правой руки подтверждает правдивость слов говорящего.

– Сколько тебе должен родитель? – вопрошает мрачная дева и снимает тугой кошель с тонкого пояса.

– Ой, да сущая пустяковина, и оплатой-то её не назовёшь. Пара оболов. Приму и бронзой. – Амфитрион прищуривает глаза, оценивает немалый размер содержимого кошеля у девы.

Алкеста, заметив его взгляд, быстро отсчитывает не два, а три обола серебром, вкладывает монеты во влажную ладонь Амфитриона.

– Вы можете идти по своим делам, старший гегемон.

– Я-то, конечно, уйду. Дел у меня много своих. Кто же будет сторожить ворота? – Амфитрион, заполучив вожделенную оплату, совершенно забывает отметить щедрость Алкесты. – Неужто дом без защиты оставите? Тут и пса нет. Вдруг прежний владелец вернётся за имуществом? Видел его утром. Уходил он отсюда очень недовольным. Обчистил до нитки его ваш родитель.

– Правду служивый говорит, – поддерживает Амфитриона Эхем. – Вот вы на агору отлучитесь со мной, а тот пройдоха, арендатор то бишь бывший, завладеет нашей столичной повозкой, сложит на неё в нашу с вами долгую отлучку имущество, какое сможет, и всё…

– …Что всё? Договаривай, возничий. – Алкеста ловко вынимает ксифос из ножен Амфитриона, со странной улыбкой осматривает отполированное железо.

Эхем замолкает, поражённый действиями девы. Столичная дева держит мужское оружие так, словно бы вспоминая старую привычку. Говаривать за Эхема приходится Амфитриону.

– А случится далее вот что. Умчится на повозке ушлый вор. Художником он назывался. Где его потом искать? В горы подастся. Искать – не сыскать! Вас родитель пожурит за пропажи. Сплошной по итогу приключится убыток. И в чувствах ваших тоже. Горевать – не горевать! Зачем вам такие развлечения? За пару ничтожных оболов буду я до вечера позднего ваш дом сторожить. Вы же сможете провести время приятно, как вам будет угодно. Александрия Эсхата – полис большой, обойдите мастериц по нарядам, кружева посмотрите, долгое время пролетит незаметно.

– Ох и добротна наша повозка! – охотно поддакивает бывшему гегемону возничий. – Бортами повозка крепка. Колёса большие. Смазаны оси. Ровно идёт повозка по царской дороге. Уж мне ли не знать! Не скрипит чрезмерно. Такую повозку будет жаль потерять. За утрату Стасипп не пожурит, а сурово накажет. Крику-то будет! Ух и мастак на оскорбления Стасипп! Такие пожелания иной раз проговаривает, я не смогу такое и удумать. Наговорится – за розги возьмётся. Вздует вас родитель. Злость от обиды – она такая, дюже саднит, её только руками унять.

Алкеста, налюбовавшись вдоволь серым вечно голодным железом, вкладывает ксифос назад в ножны.

– Приму твои услуги, Амфитрион. Два обола назначу тебе к уплаченным трём. Возничий свидетель. Эхем-болтун, ты слышишь? Платить буду вечером, на закате.

Алкеста собирается было пройти внутрь дома, но Амфитрион недовольно громко перестукивает дубиной по мостовой. Дева останавливается, надменно взирает на отставного гегемона.

– Тебе мало оплаты моей? – недовольно бросает Алкеста.

– Оплаты твоей мне довольно. Опусти же меня прежде заката. Сделай одолжение, столичная красавица, очень прошу! Приглашён ещё поутру я родителем твоим на славную пирушку. Состоится симпосий на постоялом дворе Иалиса. В беседах важных людей желаю принять я участие. Вдруг что узнаю нужное мне? Будь милосердной, Алкеста! Городские ворота закроют на закате, полис уже не покинешь. Мне бы добраться до постоялого двора вовремя. Опаздывать не принято у добрых людей.

– Хорошо, пусть и в этот раз будет по-твоему, до заката ты получишь оплату. – Алкеста напускает на себя строгий вид. – Амфитрион, охранять у меня – это работа. Дубину положи себе на плечо, не стой, гегемон, истуканом у закрытых ворот, работай, ходи вдоль ограды чинно, прохожих пугай, окликай. – Алкеста, закончив с Амфитрионом, властно-грубо обращается к Эхему: – Распрягай лошадей, телегу выставь во внутреннем дворе. Поторопись! Мы идём на агору, возничий.