Адекватность

Я наблюдаю за девушкой, не задаваясь вопросами, кто она есть. Ее силуэт здорово контрастирует с очерками высоких тополей, высаженных словно под линейку в ряд, как по предпочтению классиков.

Я не могу разобрать, что она говорит. Стараюсь приложить все усилия, словно скорее пытаюсь услышать ее мысли, и наконец разбираю ее речь, она говорит, что ощутила свободу. Голос ее слабый, но слово "свобода" звучит глубоко и отчетливо, на выдохе пропитываясь всей глубинной силой.

Итоги ее подведены, и я переживаю ее ощущения, когда, обескуражив последние проблески страха и пустоты в груди, она делает шаг вперед, но не он стал решающим, ее тело само потянулось вниз, как повлеченное невидимой нитью, что скорее хотело освободить душу с плена плоти.

Миг не длился ни насколько дольше, нежели для кого-нибудь другого, для нас двоих же он застыл в своем движении.

В воздухе над головой взрываются криком кружащие птицы, встревожив лишь внезапностью обрушившегося звука. Белизна неба искажается резкими взмахами темных крыльев летучих тварей.

Ее глаза сомкнулись, а пряди темных, но неземных, локонов ее волос все еще хотят задержать ее на этой стороне, развеваясь на свежем утреннем ветру, медленно расползаясь в воздухе, напоминая собой игру щупальцев или, может, медленный рост земных лиан.

Я задыхаюсь, но не от нехватки воздуха, а от его переизбытка. Тысячи вселенных со скоростью света проносятся перед моими глазами, пока не замирает новый слайд. Как от прогревающейся лампы картинка становится все ярче, так все в менее смутных оттенках я проживаю новый сценарий.

Так в колыбельной качает своего ребенка любящая мать. Плавными рывками мы несемся куда-то. Я открываю глаза и неосознанно направляю свой взгляд вниз. В ушах эхом отдается звон колоколов, затмевая шум морозного ветра, леденящего с большей силой от скорости нашей повозки, скользящей в небе. Ее кидает со стороны в сторону, мы проносимся над городами, что мелкими огоньками домов и уличных фонарей освещают наш путь.

Мы набираем высоту, и там на земле точки становятся все мельче, сливаясь в бесформенные запутанные нити золотистого цвета. Сырой плесенью туман стелется над впадинами шершавой земли, переливаясь пастельными оттенками всего разнообразия желтого света огней.

Я будто среди рождественских шаров, вплотную лежащих друг на друге. Все вокруг оглушается дребезжанием от движения повозки в воздухе холодного стекла шаров. Все они хранят в себе свои счастливые фигурки, застывшие как в воске, некогда живящем пламя их жизни. В себе еще я чувствую этот огонек, томящийся внутри, слабо освещающий соседние угасшие шары.

От тяжести, гложущей изнутри, я ускользаю и падаю вниз. Нет, мысли не чисты, свободное падение лишь замедляет время, и мыслей становится от этого больше. Небо устремляется прочь, я вижу звезды и, наконец, ощущаю свободу. Не в полной ее мере все еще, но на пути к этому. Все когда-либо пережитые чувства и эмоции хлынут одним потоком, вызывая слезы, на которые уже не остается сил от горечи внутри.

Наконец звуки стихают до пронзительного писка, время почти замирает и на своем нисходящем пути, ощущая, как мороз пробирается через нервы во все тело, я ощущаю, как стынет грудь, как близится земля, так превознесенная в сознании. Я решаюсь окончательно поверить, в шаге от спасения, что способен так легко спасти себя от мук. Но нет, нечто неземное хватает меня и терзает до такой степени боли, что не знало раньше все мое тело.

Я принимаю это как должное, смиренно перенеся все муки своего бытия.

15.

Еще одна недоспанная ночь, я опять проснулся до рассвета, хотя знаю, что лег далеко за полночь. Я был уже один в комнате. Вспомнив вчерашнюю ночь, я сделал вывод, что уснуть мне удалось быстро, и если на ночь я ощущал еле заметную головную боль, то сейчас она вновь била в виски с былой силой. Так бывало раньше, так что мне приходится натолкнуться на мысль, что за ночь не столько отдыхает мое тело, сколько моя боль набирает новых сил, которых бы хватило на весь последующий день моих мук.

Я вспомнил, что в бардачке моего автомобиля лежит флакончик с пилюлями, они всегда помогают мне. Конечно, вставать ночью с кровати и идти на улицу за таблетками кажется бредовой затеей, но только тому, кто просыпается в здоровом состояние. У меня же не было других вариантов.

Скинув с себя плед, я зашагал к выходу. На улице было свежо и я мгновенно ощутил дрожь. Мое тело в миг охладело от остывшего ночного пота.

Знакомые мысли тотчас же заняли мою голову, я наслаждался настоящим временем суток.

Я люблю ночь. Может, за то, что она всегда приходит ко мне. Это прохлада, что вывеивает все тяготы дня, это понимание того, что я единственный человек на свете, который сумел услышать сейчас голос окружающего мира и ощутить его дух. Нас таких немного, все спят и пропускают этот удивительный диалог с природой. Что бы не заставило меня не сомкнуть глаз очередной ночью – будь то работа или другие обстоятельства, что сыграли против меня, а может просто необъяснимое желание – это именно мне представилась возможность побыть наедине с собой, выяснить, о чем я мечтаю.

Я поспешно уселся на пассажирском сидении, не прикрыв двери и оставив одну ногу снаружи с тем, что не был настроен задерживаться в машине. В бардачке руки механически, по старой выработанной привычке, потянулись к таблеткам. Я бы мог за рулем, не сводя глаз с дороги, с легкостью отыскать их, но сейчас уперся в какую-то коробку, решив вытянуть ее на слабый свет, освещающий салон.

Это оказалась не до конца закрытая коробка без диска, с записями Чарли Фетерса. Мне ее с трудом нашел отец, я помню этот момент во всех деталях. Это был подарок без повода, но я искренне, как только может ребенок, радовалсяему. На обратной стороне была надпись почерком отца "Любимому сыну с любовью".

Должно быть, диск оставался в проигрывателе, хотя и не стал проверять. Не потому, что не было на это настроения, а из-за внезапно возникшего и подавившего другие большого желания – закурить сигарету. Пачка, казалось, сама бросилась в глаза, так что я даже не опомнился, что передавало чему – пачка сигарет перед глазами или желание закурить.

Что же, таблеток на месте все равно не оказалось, может хоть никотин притупит боль.

Устроиться я решил на крыльце, захватив с собой пачку и зажигалку, будто по проклятию никогда не срабатывающую с первого раза.

Я знал, что сигаретный дым не сделает ничего хорошего с моей головной болью, разве что вызовет иную, наверняка, появится боль в груди и дышать станет куда тяжелее. Но тогда мое внимание хотя бы будет рассеяно на этом всем.

Я обожаю свежий воздух, и вероятно, мало бы какой другой мог сравниться с тем почти утренним, когда в нем пахнет влагой и раздраженными ею травами. Да, еще стоял похожий на плесень запах бетона, что представлял с себя крыльцо дома. Он был ранее обнесен плиткой, от которой остался только след, и теперь же он крошился, как печенье, от чего невозможно было отказать себе в желании поковырять чем-нибудь в нем. Веточек вокруг хватало, мне даже не довелось тянутся до ближайшей, так что я занялся этим, как только сделал первую затяжку.

Я бы любил свежий воздух больше, но он не кружит так голову, как первая порция сигаретного дыма.

Урон, что я наношу своему здоровью, очевиден, но это был как раз пример того, о чем я говорил с Джеки накануне, – у меня давно пропала жалость к себе, да и радостей в жизни становилось все меньше, от чего не возможно хотеть жить как можно дольше, так что подорванное сигаретами здоровье казалось, на самом деле, услугой самому себе. Кто, если не я?

Голову никак не покидали мысли о Джеки. Меня очень обеспокоило, если не сказать обескуражило, то, что Джеки, возможно, сумасшедшая. Как это страшно.

Я спросил ее о сыне, имея в догадках то, что у нее может не быть детей вовсе, или что-то могло случиться с ним. Но она не могла сказать большего, чем уже поделилась со мной. И тот ее пустой взгляд, несколько безумный, уставленный в одну точку и потерянный в то же время. Я не знал, что думать.

Она мне очень понравилась, и за дни общения с ней я проникся самыми теплыми чувствами к ней. Мне кажется, у нас много общего, в том числе даже бытовых привычек, и я словил себя на мысли, что я хотел подражать всему тому ее уникальному, в чем мы были различны.

Страшен не столько сам факт, что у Джеки могут быть проблемы с психикой, а сколько то, как этот факт меняет отношение окружающих к ней.

Взять, к примеру, меня. На первом плане теперь я видел ее болезнь, омрачающую все хорошее, что я нашел до сегодня.

Мир несправедлив. Ведь нарушение психики никак не меняет того, какой она человек. Разве психически больной человек виноват в своем состоянии? Это упущение родных и близких, друзей, которые вовремя не могут помочь или, вовсе, разглядеть неладное. Ведь ни один псих не признает своего недуга, для него мир существует так же реально, как для любого другого, и всех остальных он может считать сошедшими с ума, но он ни за что не усомниться в ясности своего разума. Обычно, когда случается последнее, тогда считается, есть шанс на выздоровление.

Я бы серьезно разочаровался в себе, если позволил изменить свое отношение к Джеки из-за своего открытия. Ведь я сразу узнал ее такой, она не представляла никакой угрозы, и напротив, она удивительно добродушно приняла меня у себя, со всей душой опекая меня и заботясь. Я могу быть плохим человеком, но я не способен отвергнуть Джеки за ее недуг.

Я ненавижу жалость, но признаю, что психически больные люди заслуженно, но абсолютно зря, получают ее с лихвой. Они погружаются в другой мир, возможно, не менее реальней нашего, и живут счастливую жизнь – отличную от несчастной реальной. Разве можно винить человека за желание быть счастливым?

Признать это страшно, ничто не пугает так, как искаженная действительность, выдающаяся за реальность, это в корни новый уровень притворства, на который способен человеческий разум. Но разобраться детальней – и вот уже кажется, отношение общества к таким людям, ярлыки, повешенные на них, пугает больше самого недуга больных. От того именно сойти с ума кажется таким страшным наказанием.

Но если судить о сумасшествии только по помутнению рассудка, разве не все мы будем считаться больными психически? Ведь каждый человек по-своему смотрит на мир, значит, воспринимает его иначе. Мы не можем быть даже уверены в том, что каждый человек видит своими глазами одинаковую картинку, которую видят остальные. Сколько диспутов может возникнуть вокруг одного только оттенка цвета, к примеру. Один будет убежденно утверждать, что перед ним желтый, покамест другой будет страстно доказывать, что это красный. Безусловно, мы устроены схоже, но биология не может быть такой примитивной, какой мы способны ее представить. Кто знает, как мир бы изменился для человека, переселись он в тело другого. Есть религии, утверждающие, что души способны на это. Может, в этом вся суть переселения души, может, ей полезно воспринимать мир по-разному, чтобы иметь возможность, вынося с каждой жизни свои уроки, в конечном счете, независимо понять его сущность?

Кажется, с таким раскладом, все мы нездоровы. Просто каждый сходит с ума по своему, в большей или меньшей степени.

Неутешительная новость, но мои раздумья никогда к другому и не приводили. Если человек боится конечного результата, лучше вовсе не приниматься за дело. Я же осознанно задаю вопросы и ищу на них ответы.

В руках оставался уже практически окурок с малой порцией табака, когда Джеки незаметно вышла с дома ко мне. Я не слышал ее, а потому был застанут врасплох, когда обернулся к ней с сигаретой в руках.

Я понимал, что не должен испытывать вины, но ощущал необходимость уберечь Джеки от вида себя с сигаретой, все же ставшей моей дурной привычкой, как бы я не отрицал этого.

Она явно расстроилась, увидев в темноте меня с огоньком от раскаленного табака. По глазам мне показалось, что ей было более, чем обидно. Но она не ругала меня, не отчитывала и старалась не подать виду от досады.

Вместо всего этого она присела рядом, слегка толкнув своим плечом мое, произнеся:

– Бросай эту привычку, ладно?

Забавно. Оказалось, мне стоило услышать это один раз от нее, чтобы желание курить исчезло навсегда. Простой дружеский совет оказался тем толчком, что освободил меня с плена никотиновой зависимости.

Я затушил уже тлеющий окурок в разрытой мною за все это время бетонной ямке, вовремя остановив себя от желания выкинуть окурок прочь от себя, вспомнив, как подействовали на меня слова пса во сне.

Небо теперь стало светлее, а для меня это значило одно – уснуть более мне не удастся.

16.

Спускаться в подвал мне пришлось осторожно, ступени были удивительно высокими и не настолько широкими, чтобы поместить всю стопу на них. Стены не то, чтобы сужались, но были достаточно тесны, чтобы возникло устойчивое желание держаться за них руками, мысленно стараясь раздвинуть себе проход.