Чёртов круг. Цирковые истории

Так с этими черными джинсами и не задалось.

Мотаться по окрестным селениям – интересно, но я все же изрядно устала, и вдруг что-то поломалось в автобусе, и возник незапланированный выходной. Всей труппой собрались в музей-аквариум, расположенный на Куршской косе, в бывшей бастионной крепости Копгалис.

Подморозило. Дул ветер, но день ясный: старательно светило бледное солнышко.

Вышли к паромному причалу, находящемуся в устье Дане. Я полагала, что паром – это некая платформа, которую передвигают с помощью тросов, но им оказался очень милый, похожий на потрепаный башмак, кораблик, который неуклюже покачивался у пристани, поджидая пассажиров. У меня возникли сомнения: «Как бы не зачерпнул кормой…», но я успокоилась, увидев над кассой расписание рейсов: он курсировал туда-обратно с раннего утра до позднего вечера. Следовательно, являлся надежным как московское метро.

Взошли на палубу, и вот задорно застрекотал моторчик, вспенивая воду и поднимая с волн чаек. Чайки, переругиваясь между собой: кайк-кайк, – зависли над паромом и, когда он бодро зачастил в просторы Куршского залива, понеслись за ним. Любуясь их игрой, пассажиры кидали им куски хлеба, а они ловко ловили их на лету. Мы пожалели, что не захватили с собой ничего лакомого.

Я стояла, держась за поручни, и смотрела на мрачно-зеленый от росших на нем сосен дальний берег. Вдруг ощутила бездну под собой, а ведь мы продвигались всего лишь через залив. «Каково же должно быть ощущение посередине моря?» – подумала с первобытным страхом. Лина обняла меня со спины, запахивая одновременно своим кожаным плащом на меху.

– Тебе, наверное, очень холодно в одной джинсовой курточке?

Но я чувствовала не холод, а километровое движущееся пространство под собой и больше ни о чем не могла думать. Впрочем, когда она прижалась ко мне, то тут же и поняла, что продрогла.

Берег приблизился. Паром ткнулся носом в пристань. Чайки с преспокойным видом уселись на воду и сразу превратились в бумажные лодочки, миролюбиво покачивающиеся на волнах, но по их хитрым глазкам ясно, что они готовы в любую минуту сорваться с места и устроить веселую перебранку.

Мы двинулись на самый нос косы к музею. У Лины – фотоаппарат, и она фотографировала меня возле судов-ветеранов, в этнографической усадьбе рыбака, на фоне плещущихся в бассейнах балтийских тюленей и прогуливающихся по бортикам антарктических пингвинов, но фотографий я от нее в последствии так и не получила.

После музея все разбрелись по берегу. Мы ходили вчетвером: Лина, я и Вовки. Надеялись найти янтарь.

Я удивилась, встретив сегодня совсем другое море, чем в Паланге. Оно спокойно раскинулось от края и до края. Где-то далеко, как мелкая аппликация, застыл белый теплоход. Падал редкий тихий снег и растворялся в серой серебристости моря. У меня даже закружилась голова: утратилось чувства неба и земли. Высь тоже – серо-серебристая. Все светилось странным, словно не имеющим источника, светом. И я вспомнила глаза Юрате, и поняла, на что они похожи: на это зимнее море.

Берег как стеклом покрыт коркой льда с вмерзшими в него черными водорослями, мелкими известковыми ракушками, камешками. Лине повезло, она нашла янтарь. Я так огорчилась, что мне ничего не попадается, что она со смехом отдала его мне. И я буквально обомлела от счастья.

Вернулись к причалу, а мне вдруг подумалось, что янтарь – это застывшие в ледяной воде солнечные лучи. Они отламываются, долго блуждают в пучине, а потом их выбрасывает на берег. И сказала ребятам:

– Янтаринки – это маленькие кусочки солнца.

А они рассмеялись и назвали меня бесплатным клоуном. Я опять загрустила, но Лина чмокнула меня в висок и подмигнула:

– Не обижайся, мы очень тебя любим.

И я поверила. Почему-то, когда говорят, пусть даже шутливо, что любят тебя, всегда в это охотно верится.

Вечером мы опять подрабатывали в ресторанном варьете. И вновь нас пригласили на рюмочку, но уже другие люди. Рюмочка оказалась вовсе и не рюмочкой, а вместительным фужером. Правда, наливалась не водка, а сухое вино. Но я умудрилась и на этот раз перепить. Помню, плясала с каким-то бородачом и, видимо, взбултыхнула содержимое желудка, затошнило. Убежала. И больше не возвращалась. Всю ночь подташнивало, и я все время бегала к унитазу. А Лина так и не ночевала.

Автобус починили и снова мы, можно сказать, поселились в нем, потому что дорога занимала порой часа два-три в один конец. Мы выступали с концертами в Шилале, Ретавасе, Салантайе, Дарбенайе, Кретинге, Швекшне, Куляе, Плунге, Пагегяйе, Русне. И каждый раз гадали, какая нас ждет сцена. Не занозистые ли полы, не торчат ли в них гвозди? Униформист Гриша перед каждым представлением ползал по доскам на коленях с молотком и заколачивал все торчащее. Достаточно ли высокие колосники? Иногда гимнастке на трапеции Алле приходилось поджимать ноги, чтобы не задеть сцену. Конечно, эффект от такой работы не только терялся, а приобретал комический вид. Но особенно всех волновало: отапливается ли помещение и не сильно ли сквозит? Часто артисты скидывали куртки и пальто за секунду до выхода и появлялись почти голые с лучезарными улыбками перед закутанными, дышащими паром, зрителями. Тут только оценила я свой дурацкий костюм Арлекина: в нем – тепло. А Лина вечно мерзла. Уж я-то знаю: она, полуобнаженная, всегда мелко дрожала, когда мы кукожились в фанерной вазе.

Наконец, наступили отрадные дни. С пятницы, седьмого ноября, и на целую неделю мы начинали давать концерты в самой Клайпеде. Причем, Дом культуры рыбака находился совсем рядом с гостиницей, напротив памятника Ленину. В Дом культуры мои дрессировщицы и переместили живность.

Теперь я выгуливала собак в примыкающем дворе.

Праздничным утром активно посыпались мокрые крупные хлопья снега, тут же быстро таявшие. Булыжные тротуары блестели слегка подмерзшими лужами.

Возвращаясь с утреннего выгула собак, я застряла на переходе через центральную улицу. Не пропускало милицейское оцепление, хотя по мостовой, будто прогуливаясь, влачилась лишь жиденькая демонстрация. Не видилось ни красных флагов, ни транспарантов. Если б я не знала, что сегодня праздник Великого Октября, то и не поняла бы, по какому поводу сие вялотекущее шествие. Наконец, гуляющие продефилировали, и милиционеры смилостивились. Но, едва я пересекла улицу, как гурьбой помчались велосипедисты в желтых жилетах. К чему они присовкуплялись на революционном праздненстве, мне, с детства насквозь просовеченной, и вовсе непонятно. Однако, пребывая уже более двадцати дней на литовской земле, я, как вирус, подхватила значительные сомнения, например, по поводу добровольного объединения пятнадцати республик СССР и, в частности, дружбы народов. Поэтому и не слишком удивилась канареечным велосипедистам: клайпедчане просто отдыхали, не злоупотребляя воспоминаниями – по какому, собственно, поводу Москва расщедрилась на лишний выходной.

Купив традиционную «Советскую Клайпеду», поднялась в буфет. Хотела подарить Юрате билеты на наше представление. Мы уже постоянно здоровались, но нельзя сказать, чтобы дружили. Она находилась в буфете, но случайно, потому что сегодня не работала. Я предложила билеты как бы невзначай, но она ответила, что ей уже дал их Ян-конферансье. Чтобы не выдать досаду, я тут же вручила билеты буфетчице Илоне. Та очень обрадовалась. Юрате улыбнулась снисходительно и покинула буфет. Выждав немного, я тоже ушла.

Направилась к Яну. Он брился. На жиденьких с проплешинкой волосах лепилась сеточка.

– Ты что, с Юрате дружишь? – налетела сходу. Он отстранил электробритву от пухлой, в склеротических жилках щечки.

– Кто это такая?

– Ну, из буфета…

– Ах, посудомоечка… хо-хо! Я и не знал, как ее зовут-то.

– Значит, дружишь?

– Как понять – дружишь? Переспал разок, да и все… – вдруг его веселость испарилась. – А что у нее? Не триппер ли?

Я посмотрела на него с ненавистью и молча вышла. Он кинулся следом.

– Постой, чего ты скрываешь-то, а?! Что с ней?! Трепак, скажи же, ну?!

Развернулась и взвизгнула:

– Не знаю!!!

– Я как чувствовал, – опал он пухлыми плечами, засуетился. – Ты еще к Кукушкину зайди, предупреди! Да, и скажи, у меня трихопол есть!

«И Кукушкин тоже…» – совершенно расстроилась я.

В номере застала Лину стоящей на голове.

– Выездных нет, – не переворачиваясь, сказала она. – Можно начинать репетировать.

А я думала горькое: «Почему Юрате такая? Зачем ей нужны эти мерзкие Яны, Кукушкины, рыжие матросы? Ведь она… она пронзительная, не похожая на всех, и втаптывает себя в грязь, почему?»

Уселась с ногами на подоконник. Снег преобразовался в дождь. Уныло смотрела я на промокший двор сквозь сползающие прозрачными паровозиками струйки, и вдруг увидела в одном из окон напротив Юрате. Прямо над аркой. Она тоже сидела на подоконнике с ногами и неспешно чистила большую вяленую рыбину. Иногда застывала и подолгу глядела на пустынный клочок каменного двора. Лицо отрешенное, взгляд невидящий.

Лина подошла к подоконнику и насмешливо спросила:

– Что, нету твоей Юрате?

Она не приметила ее на фоне серого дождя, в сером окне серого дома. И я соврала:

– Нету.

– Идем, пообедаем, и пора на площадку.

В честь праздника предстояло два концерта, и уже приближалось время первого.

На месте, переодевшись, я прильнула к щелочке в занавесе. Не знала, когда приглашена Юрате, и высматривала ее среди многочисленной публики, но не нашла. Впрочем, судя по ее настроению в окне, она вряд ли куда и собиралась.

Закончили первое представление, и я повела на выгул всех десятерых собак скопом. Для животных отвели комнату на четвертом этаже, и бегать вверх-вниз с малыми партиями крайне утомительно. Благо они уже привыкли ко мне и слушались. Даже Дик усмирил свои велосипедные качества. Впрочем, я жалела его и хотя бы разок в день гоняла с ним сломя голову.