Пьесы для провинциального театра

Обнимет сестричку, а она льнёт к нему, как котёнок, ручонками шею обвивает, такие ласковые дети.

Сидели они вдвоём на крылечке, а потом Ванюша вдруг расплакался.

– Что случилось, сынок? – бросилась к нему Евдокия.

– Жалко мне стало Прасковьюшку, мама… А то как останется она одна на белом свете, тяжко ей будет без нас.

– Почему одна, сынок? А куда мы все денемся? Что ты такое говоришь, Ваня? – встревожилась Евдокия.

– Подумалось мне так, мама, – ответил Ванечка и замолчал.

Через несколько дней после разговора того поднялась у мальчонки температура высокая, стал он кашлять сильно.

– Где же ты так остыл, сыночек? – Евдокия повязала Ванюше пуховый платок, прижала к груди и носила, носила по комнате лёгонькое тельце, баюкала сынка, как маленького.

И тёплого молочка козьего даст ему, и чабрец заварит, и шалфей, а улучшения всё нет и нет. Глаз не открывает ребёнок, уже и кашлять не может, из горла только свист идёт.

Поехал отец за врачом, да поздно было.

Раздулась шея у Вани, задыхаться он стал. Так и умер на руках у матери.

Думали-то, что простуда обычная, про дифтерит и слыхом не слыхивали.

– Ванюша, сыночек, а как же мы без тебя будем?!! И на что ты нас покинул? Дитятко ты наше ненаглядное! Горе-то кааа – ааа – ко – еее…

Выла Евдокия, вне себя была, кричала истошно, всё нутро её выжгло от горя.

Кто же может подсчитать слёзы матери? Льются они денно и нощно, а сердце разрывается в груди от неутолимой боли, которой никогда не будет конца.

Кто не хоронил детей своих, тот не поймет…

После смерти сына Евдокия долгое время ни с кем не разговаривала: то на кладбище уйдёт на целый день, то в церковь – молиться, чтобы там, на другом свете, Ванечка не страдал, чтобы хорошо было мальчику, ведь он душу свою чистую, детскую, Богу отдал.

Так прошла осень. За ней наступила зима, и вот уж новая весна на пороге, а с ней и новые заботы.

Стала Евдокия дочку к хозяйству приучать: даст теста кусочек, чтобы вволю наигралась, а потом покажет, как из него пирожки лепить. Прасковье нравилось, что её игрушечные пирожки пеклись вместе с мамиными, настоящими.

Мама выставляла пироги на стол и говорила бабушке, дедушке и папе: «Угощайтесь, Прасковьюшка наша сама напекла».

Росла мамина помощница всем на радость: послушная да скромная, понятливая, а уж работница какая! От мамы ни на шаг не отстаёт!

Ученица

В восемь лет определили девочку в церковно-приходскую школу.

Целых три года обучалась Прасковья чтению, письму и счёту.

А когда ей одиннадцать лет исполнилось, то дед Никифор и говорит:

– Пора тебе, Параскева, швейному делу учиться. Всегда с куском хлеба будешь. Да и мне помощница нужна, старый я уже стал, строчку вижу плохо, глаза подводят.

Никифор Карпович всю молодость портным был, шил на заказ Петровским мужикам зипуны да порты, а сейчас – только внукам обновки, да и то редко.

По совету деда и определили Прасковью на частные женские курсы, чтобы изучала швейные премудрости.

Учительница-немка была очень строгой и требовательной. Ох, и мучила она юных портних! Возьмёт и распорет сшитые и отутюженные изделия. Увидят ученицы, что все их труды насмарку, плакать начнут.

А она и скажет им: «Девочки, главное в портновском деле – это терпение».

Решила Прасковья маму порадовать – сшить к четырнадцатому марта, её дню рождения, блузку.

Пошли в магазин, купила Евдокия шёлка столько, сколько дочка сказала.

Вот и мерки с мамы сняты, и юная портниха целый день старательно шьёт, осталось только рукава пристрочить. Тут-то Прасковья и обнаружила, что у маминой блузки всего один рукав, не скроила она второй и, самое обидное, ткани больше нет.

На всю жизнь запомнила девочка слова учительницы: «Никогда не спеши резать, семь раз отмерь, один – отрежь!».

А блузку своей мамочке Прасковья, всё-таки, подарила! Только пришлось ткань докупить.

Очень хотелось Прасковье всё делать правильно, поэтому от немки она не ушла, выдержала два года и научилась всему: кройке, шитью, моделированию, вышивке машинной и ручной – нитками, бисером, стеклярусом, блёстками.

Узнала все премудрости швейного мастерства, самые изысканные и сложные техники освоила, филейную вышивку, ажурную – «ришелье», «ренессанс», «венецианскую».

В честь окончания женских курсов с отличием мамин отец – Павел Алексеевич Просянкин, подарил прилежной ученице машинку «Зингер»: швейную, ножную, немецкую.

Приметная была машинка – ножки у неё литые, чугунные, чёрные. Посередине – педаль, а к ней маховик приделан, он педаль и двигает. Ставишь на педаль обе ноги и тихонечко так вперёд-назад наклоняешь ступни, маховик крутится всё быстрее, и вот уже иголка начинает вверх-вниз ходить, нитку тянет за собой, строчку прокладывает.

А ещё были у машинки ящички выдвижные. Жили они под станиной из натурального полированного дерева.

Прасковье не терпелось узнать, что же в ящичках этих? Открыла она их, а там нитки разноцветные, мелки, сантиметры, напёрстки, иголки, лапки для вышивки, фигурной строчки и обмётки петель.

Не так и долго радовалась Прасковья дедушкиному подарку, потому что после окончания курсов вся жизнь семьи кувырком пошла.

Глава третья

Мазановы

Вскоре поползли по Петровску слухи, что у всех, кто хозяйство крупное имеет, начнут отнимать добро в пользу колхоза.

Никифор разговоры те слышал, и даже из сельсовета приходила к нему комиссия какая-то: мол, куры у тебя, коза дойная, огород.

Только не воспринял он всерьёз комиссию эту. Ну, какая от двадцати кур польза колхозу? Ишь, чего удумали: курями стращать!

– Ладно, птицу забирайте, а коза-то мне самому нужна, козу не отдам, если что, – заявил он.

Так, на всякий случай сказал, чтобы не командовали чужим добром.

– Ой, не хочешь ты, Никифор, по-хорошему, не хочешь! Значит, будем раскрестьянивать тебя, – пообещали активисты.