Пьесы для провинциального театра

Не признала власть жалобу Евдокии, решение своё оставила в силе, да ещё и добавила её мужу по всей строгости закона: раскулачить Василия Мазанова по четвёртой категории, с конфискацией имущества и высылкой из Петровска вместе с семьёй.

А какая такая четвёртая категория? Хорошая или плохая? И сколько их, категорий? Этого Евдокии не сказали. Не поняла она и витиеватых слов из директивы, а потому, когда предложили ей покинуть помещение сельсовета, упираться стала, голос повысила, закричала на членов комиссии:

– За что? Я как жена и мать знать хочу: за что Васичку моего судить собрались?

– Вот дура-баба! – в сердцах сказал председатель комиссии. – Степан, выведи её отсюда!

Схватили Евдокию сильные мужские руки и поволокли с крыльца вниз. Упала она в снег лицом и принялась голосить на всю округу.

Только у каждой женщины такое же горе, некому было утешить Евдокию и слово доброе сказать.

Глава четвёртая

Просянкины

Побежала Евдокия в отчий дом. Где же ещё искать защиту?

– Папа, раскулачивают… Васю… моего…

Больше она ничего не могла сказать, обрушились на отца, повисла на его руках.

– Ох, Дуся, Дуся! Тебе сейчас надо о себе подумать, о дочери. Перебирайтесь с Паничкой сюда немедленно, а в сельсовете запишем, что ты ушла от Василия, развестись с ним хочешь по политическим соображениям. А Васю тайком переправим в другой город: нет его, сбежал. Только так можно уберечься вам обоим.

– Без Васи я умру, папа! Пойду с ним и в тюрьму, и на плаху. Если его смерть ждёт, значит, и мне суждено умереть вместе с ним.

– Поберечься надо, доченька. Тревожные нынче времена настали.

Павел Алексеевич был крайне встревожен.

Каждый день плохие новости, людей из домов выгоняют, свозят всех в Аткарск. Говорят, оттуда будут куда-то дальше отправлять. Понять ничего нельзя: истребляют и средние, и бедные хозяйства, никого не щадят. Вот и свата Никифора Мазанова по миру пустили.

Странно, что в самые богатые купеческие дома пока не заглядывают, выжидают что ли?

– Дуся, послушай отца, переезжайте с Паней к нам, а Вася пусть пока побудет на Белинского. Дом у Лены маленький, ветхий, комиссия туда не сунется, а завтра ночью конюха нашего, Лаврентия, за Васей пошлём, он к поезду его доставит. Пусть в большой город едет, в Москву. Устроится там рабочим на завод. Паспортов всё равно ни у кого нету, любую фамилию и имя Вася назвать может. А там, глядишь, всё успокоится, и вы с Паничкой к нему приедете. Отпусти его, доченька! Ради жизни, ради счастья вашего будущего, – умоляла Пелагея Ивановна дочку.

– Я Васю не брошу, мама. Это моё решение. Если сюда перебираться, то только с ним.

– Пусть будет так, как ты хочешь, – сказал отец. – Надеюсь, не тронут нас пока. Должна же новая власть купцов поддерживать, а? Мы же и на мосты, и на дороги жертвуем, да и без зерна нашего никак не прожить ей. Как ты думаешь, Дуся, хочет власть с нами дружить?

Но Евдокия на вопрос не ответила, в своих мыслях витала.

– Неужели народ истребят подчистую, папа?

– Не знаю, доченька. Может, хотят новый город вместо Петровска построить и населить его другими людьми, марксистами, а прежние уж не нужны более. Слышала, наших Филиппа и Гору тоже в список внесли вместе с семьями? Детей и женщин в классовых врагов превратили – вот ведь несправедливость какая! Если бы одних мужиков выселяли – это ещё полбеды, за свою вину они бы и несли ответ, коли есть она, а срывать с насиженных мест ребятню малую, мамок на сносях с грудными крохами на руках, выгонять их из домов – это уже подлость. Над беззащитными глумятся только трусливые.

– Супостаты, ироды! Ни детей, ни матерей им не жалко! Совсем обезумели дьяволы! Видно, нет у них ничего святого! – ругала Пелагея Ивановна членов районной комиссии по раскулачиванию.

Мрачные предчувствия одолевали Павла Алексеевича, но он изо всех сил старался не выдать своего беспокойства, не напугать жену и дочь, они и так держались из последних сил.

Слабый луч надежды на благоразумие властей блеснул в его уме: «Быть может, там, наверху, просто не знают о том, что делают районные комиссии на местах? А когда узнают, тотчас исправят ошибку, вернут людей?».

Надеялся он и на то, что до серьёзного, всё-таки, дело не дойдёт, просто припугнуть народ решили. Не станут же опустошать города и сёла: такая махина граждан, тысячи человек, уже попали в списки на выселение с родных мест?

Что же является самым ценным для новой власти, если жизнь человеческая для неё не имеет никакой цены? Одежда, обувь, мебель? Вот фарфоровые чашки, посуда красивая, шторы. Забирайте! Надо?

А хотите картины? Не жалко ничего, задаром отдаю, берите на здоровье!

Долгие годы собирал он оригинальные полотна и репродукции, ценил живопись, любил свою домашнюю галерею. Однако был готов без сожаления расстаться со всем имуществом.

Дом числился среди самых крупных, красивых и богатых строений Петровска. Понятно, что заполучить его новой власти хотелось: уж больно вместительный, да и позицию выгодную занимает – на центральной улице, с неё начинается Московский тракт.

Павел Алексеевич просчитал даже такой расклад: договориться с властями, чтобы от купцов Просянкиных в ссылку забрали только его одного, а за это он отдаст и дом, и мануфактуру свою, пойдёт на все испытания, лишь бы жена, сыновья, дочери и внуки остались живыми и здоровыми, чтобы не трогали их, оставили в Петровске.

Надо собрать их всех, поговорить, обсудить создавшееся положение, может быть, и попрощаться навеки.

С этой мыслью Павел Алексеевич и обратился к женщинам:

– Пеките пироги, собирайте стол, будем ужинать всей семьёй.

Жена и дочь засуетились, принялись за дело, а Павел Алексеевич всё продолжал просчитывать в уме возможные выходы из сложившейся ситуации. Что будет с ними, родными и любимыми?

Он поднялся на второй этаж по парадной лестнице, неспешно совершая обход своих владений и размышляя о насущном:

«Дом крепкий, ни одну сотню лет простоит, а сколько мы продержимся?».

Неожиданный стук заставил Павла Алексеевича подойти к окну.

Порывистый ветер раскачивал обледенелые ветки, и они, извиваясь под тяжестью ноши, льнули к стеклу.

«Вот и мы, словно ветки эти: гнёт нас судьба, как хочет», – подумал он, вглядываясь в пасмурное оконное нутро.

Вся жизнь семьи вдруг промелькнула перед его глазами.

Воспоминания

Павел отродясь робким не был: деловой и решительный крестьянский сын сызмальства во всём отцу помогал.

Зерном и мукой торговали Просянкины: сначала возили мешки за пятнадцать километров из родной Ионычевки в Петровск, на рынке стояли, а потом и оптом стали свой товар сдавать. Дело пошло ещё лучше, когда Павел повзрослел. Спрос на зерно был в ту пору большим, вот и кошельки тугими стали.

Женился сразу Павел Просянкин и в районный город переехал, дом большой купил в самом центре и вскоре стал известным Петровским купцом.

Семья разрасталась, Пелагея ему шестерых детей подарила: Евдокию, Филиппа, Георгия, Елену, Александра и Василия.

Неустанно расширял он свою мануфактуру: построил сараи и помещения подсобные, лошадей и технику купил, свиней развёл и стал не только зерном, но и мясом торговать, даже свой цех открыл, лавки и большой магазин. Людей нанял на работу.

Старший сын Филипп – незаменимый помощник, рано проявил серьёзность и деловые качества, склонность к счёту: вёл бухгалтерию, руководил закупками и продажами зерна, муки, хлеба.

И женился Филипп удачно, ребятишки народились – дочь Шурочка и сын Евгений. Отдельный дом купил для своей семьи, а рядом с домом открыл ещё одну хлебную лавку.