Сыворотка правды

Когда мы пришли, я все поняла. На добела выжженном солнцем, вытоптанном участке земли виднелись шесть одинаковых круглых, закрытых решетками отверстий. Это были ямы. Хафиз подвел меня к одной из них.

– Фарух! – крикнул он.

Из ямы раздался то ли стон, то ли рык.

– Здесь сидит твой соплеменник. Уже второй день, – пояснил он.

Я присела рядом с ямой и заглянула вниз. Там что-то шевельнулось.

– Соплеменник – это как? – не поняла я. – Гражданин России?

– Русский.

– А почему – Фарух?

– Он принял нашу веру.

Я встала.

– Я думала, вы с единоверцами гуманнее поступаете.

– Правила едины для всех, – с каким-то ожесточением сказал Хафиз.

– Правила-то едины, – пробурчала я себе под нос. – Вот только жрачка разная.

– Вы что-то сказали?

– Давно он стал… единоверцем?

– Уже два месяца.

– А у вас давно?

– С позапрошлого года. Как из вашей армии сбежал, так и у нас.

– А-а, – поняла я, – дезертир…

Хафиз развернулся и пошел. Я побрела следом. Этого «единоверца» можно было при случае и в союзники взять, но, честно говоря, мне не нравилось то, что он до сих пор не сбежал. Или трус, или «хвосты» в армии оставил…

Мы возвращались совсем не так, как прошли к ямам, и я отметила широкую деревянную дверь и два мужских голоса за ней. «Здесь мужская обслуга! – догадалась я. – Может быть, и охрана».

Дверь внезапно открылась, и на пороге появился «классический» душман – черный от горного солнца и запущенный от явного недостатка женского общества. Мужик оцепенело уставился на мой бюст, и Хафиз, жестко сказав что-то, потащил меня дальше по коридору.

– Надеюсь, вы поняли, почему здесь ваша одежда не подходит?! – раздраженно прошипел он.

– Да, конечно, – печально подтвердила я. – Им трудно видеть женщину.

– Да просто вы выглядите неприлично!

Я оглядела свои открытые руки.

– Вроде нормально…

– Нормально?! Вам было бы приятно, если бы мужчины ходили со спущенными штанами?!

– Не-а, – отрицательно мотнула я головой.

– Вот и им так же.

Я задумалась. Что-то Хафиз передернул, но я не могла сообразить, что именно.

Меня снова провели на женскую половину дома, вручили черный балахон и серо-желтую грубую рубаху. Я поискала карманы, но ни на балахоне, ни тем более на рубахе никаких карманов не было.

Ну и фиг с ними! – решила я. Дискета и паспорт так и лежали в бюстгальтере, а ни в брюках, ни в сумочке ничего ценного, кроме четырехсот российских рублей и польской косметики, не было.

«Эх, – сказала я себе. – Меня в части уж дня три как спохватились, поди, заявили по всей форме, и в гостинице меня нет… И Гром уже сообразил. Я-то с ним на связь не выхожу!»

Я сосредоточилась и посчитала. Получалось, что Андрей Леонидович должен был встревожиться еще вчера после обеда.

Я под зорким старушечьим приглядом не без сожаления рассталась с брюками, нацепила балахон, в котором выглядела, как нищий католический монах, и снова села за переборку риса.

«На кой черт им столько надо?! – не могла понять я. – Ну мешок! Ну ладно, семья большая! Хотя сами-то они всякую дрянь едят… Может, на праздник?»

– Эй, – повернулась я к старухе. – Зачем так много? Праздник будет, что ли? – Она непонимающе смотрела на меня. Что-то хотела сказать самая младшая из девчонок – я чувствовала, что она русский язык помнит, но дисциплина не позволяла ей сказать это самое что-то, пока не разрешено родителями.

Как я уже поняла, двуязычие было в этой семье нормой, но я фарси не знала, а из тюркских слов помнила только те, что вместе со сказками вошли в русский язык.

– Куда вам столько? – еще раз спросила я и внезапно вспомнила нужное слово. – Той?

– Той! Той! – обрадованно закивала старуха.

«Слава аллаху! Хоть какой-то контакт, – подумала я. – Какие там еще есть слова?» – но, кроме как «караван», «султан» и «гарем», ничего в голову не приходило…

Часам к четырем дня весь рис был рассортирован, и даже остатки из моего мешка девчонки дружно и удивительно поровну разделили между собой и минут за пятнадцать прикончили. Я было вздохнула, но старуха дала команду, и две молодухи вытащили из кладовки еще несколько мешков с той самой желтой крупой, кашей из которой нас и кормили, и работа началась снова.

«Интересно, – подумала я. – Что это за общежитие? На гарем не похоже. Может, они все – старухины дочери? Иначе какого черта они бы торчали в одной комнате?»

Перебирать эту крупу было не в пример легче – никаких битых зерен или камней в ней не встречалось, и нам оставалось только выбрать жесткие остья и посторонние семена. Однако что это за крупа, я, даже невзирая на свой немалый кулинарный опыт, определить так и не смогла. Редкий, видно, деликатес – даже в кулинарные книги не попал!

У меня уже сложилось общее представление о плане дома, неизвестной оставалась только его центральная часть – та, где, вероятнее всего, были комнаты самого Хафиза. Следов какой-либо охраны, кроме той, за деревянными дверьми, я не обнаружила, а значит, мне придется столкнуться только с пятью-шестью мужчинами, да и то порознь. Никаких причин оставаться здесь дольше у меня не было, пора было уходить этой же ночью.

Под вечер на женской половине появился Хафиз, и старуха подошла к нему и что-то сказала. И по тому, как она подошла, как она сказала, как она смотрела на него, я поняла, что Хафиз – ее муж! Я огляделась по сторонам и теперь только поняла: все эти пять разновозрастных девушек – все! – его дочери; они были похожи друг на дружку и на Хафиза, как листки одного дерева… Младшая подошла к отцу, и Хафиз ласково потрепал ее по щеке.

– На вас приятно смотреть, – сделала я комплимент. Хафиз улыбнулся. – Мой отец тоже рад был бы знать, что его дочь не в плену.

По лицу Хафиза пробежала волна ненависти – я сломала ему одну из немногих минут теплого семейного счастья, когда можно не думать о деньгах, возможности провалов и подставок и о том, как он поступает с ни в чем не повинной женщиной…

– Каждый заслуживает то, что имеет! – жестко обозначил он границу между собой и мной.