Сицилиец

Мать Гильяно добавила:

– Не важно, как она выглядит, молиться ты можешь все равно.

– Ну да, – заметил Пишотта. – Толку от нее не больше, чем от остальных.

В его голосе слышалось недовольство.

Майкл смотрел, как Пишотта прощается с матерью Гильяно. Между ними чувствовалась искренняя привязанность. Пишотта расцеловал ее в обе щеки и ободряюще похлопал по плечу. Она же на миг склонила голову ему на грудь и сказала:

– Аспану, Аспану, я люблю тебя как сына. Не дай им убить Тури. – Она плакала.

Пишотта отбросил былую холодность, весь словно осел; темное костлявое лицо его смягчилось.

– Вы еще будете стареть в Америке, – сказал он и молча, стремительно прошел к дверям.

У Пишотты был собственный пропуск с красной каймой, и он мог скрыться в горах. Гектор Адонис собирался остаться с Гильяно, хотя в городке у него имелся дом.

Майкл и Стефан Андолини уселись в «Фиат» и через центральную площадь выехали на дорогу, ведущую к Кастельветрано и прибрежному городу Трапани. Из-за неуверенного неторопливого вождения Андолини и бесконечных военных застав до Трапани они добрались лишь к полудню.

Книга II

Тури Гильяно

1943

Глава 2

В сентябре 1943 года Гектор Адонис служил профессором истории и литературы в Университете Палермо. Из-за малого роста коллеги относились к нему с меньшим уважением, чем заслуживали его таланты. Неудивительно – с учетом того, что в сицилийской культуре даже прозвища людям давали, основываясь на их физических недостатках, пусть это и жестоко. Единственным, кто ценил его по-настоящему, был ректор университета.

В этом сентябре жизни Гектора Адониса суждено было измениться. Война – для Южной Италии – закончилась. Американская армия отвоевала Сицилию и переместилась на континент. Фашизм умер, Италия возродилась; впервые за четырнадцать столетий на острове Сицилия не было единого правителя. Но Гектор Адонис, сознающий иронию истории, не питал особых иллюзий. Мафия уже начала подминать законное правление под себя. Она была словно смертельная раковая опухоль – как любая крупная корпорация. Через окна кабинета профессор разглядывал территорию университета – те несколько зданий, что с натяжкой можно было назвать кампусом.

Тут не строили общежитий, потому что в университете не было привычной студенческой жизни, как в Англии или Америке. Студенты учились по домам и приходили к профессорам на консультации в договоренные сроки. Те читали лекции, которые студенты могли безнаказанно пропускать. Им надо было являться только на экзамены. Гектор Адонис считал такую систему порочной в целом и дурацкой в частности, по отношению к сицилийцам, которые, по его убеждению, нуждались в педагогической дисциплине гораздо сильнее, чем студенты в других странах.

В окно, похожее на окна в соборах, он наблюдал ежегодное паломничество мафиози со всех провинций Сицилии – те съехались походатайствовать перед профессорами за своих протеже. При фашистском правлении мафиози вели себя осторожнее, стараясь держаться в тени, но теперь, при попустительстве восстановленной американцами демократии, они поднимали головы, словно дождевые черви, вылезающие из влажной земли, и возрождали старые порядки. Нужды осторожничать больше не было.

Мафиози, «Друзья друзей», предводители мелких деревенских кланов со всей Сицилии, одетые по-праздничному, являлись, чтобы просить за студентов – сыновей богатых землевладельцев, своих друзей, которые провалили экзамены и могли остаться без диплома, если не будут предприняты решительные действия. Диплом имел огромное значение: как иначе семьям избавляться от сыновей, лишенных амбиций, бестолковых и бесталанных? Их же придется кормить потом всю жизнь! Зато с дипломом – пергаментной грамотой, выданной университетом, – эти бездари могли стать учителями, докторами, членами Парламента или, если совсем уж не повезет, мелкими государственными чиновниками.

Гектор Адонис пожал плечами: он утешался историей. Его обожаемые британцы на пике величия своей империи доверяли целые армии таким же необразованным сынкам богачей, которым родители купили военный пост или командование боевым кораблем. Тем не менее империя процветала. Да, эти полководцы могли запросто обречь своих людей на бессмысленную бойню, однако гибли и сами, ведь храбрость считалась одним из императивов их класса. Смерть, по крайней мере, решала проблему с некомпетентными и бесполезными вояками, которые не висели больше на шее у государства. Итальянцы не были ни столь рыцарственны, ни столь практичны. Они любили своих детей, приходили к ним на помощь в сложных ситуациях, а государству предоставляли самому заботиться о себе.

Из своего окна Гектор Адонис заметил по меньшей мере трех мафиози, бродящих по округе в поисках намеченных жертв. Они были в матерчатых кепках и кожаных ботинках, а вельветовые пиджаки несли переброшенными через руку, поскольку на улице было еще тепло. Все тащили корзины фруктов или бутылки с домашним вином в бамбуковой оплетке – подарки профессорам. Ни в коем случае не взятки, а лишь знак вежливости, лекарство от испуга, поднимавшегося у преподавателей в груди, стоило им завидеть незваных гостей. Большинство профессоров были уроженцами Сицилии и понимали, что отказать в просьбе никак не получится.

Один из мафиози, одетый так картинно, что вполне мог бы выйти на сцену в «Сельской чести»[3 - «Сельская честь» – одноактная опера П. Масканьи, созданная в 1890 г. по новелле Дж. Верги.], уже вошел в здание и поднимался по ступеням. Гектор Адонис, сардонически ухмыльнувшись, приготовился разыгрывать привычную комедию.

Этого человека он знал. Его звали Буччилла; тот владел фермой и разводил овец в городке под названием Партинико, близ Монтелепре. Они пожали друг другу руки, и Буччилла протянул профессору корзинку, которую принес с собой.

– Столько фруктов у меня падает на землю и портится, – сказал он, – что я решил: отнесу профессору немного.

Буччилла был низкорослый, но крепкий, закаленный годами тяжелой работы. Адонис знал, что он считается человеком честным и достаточно скромным – хотя давно мог бы разбогатеть, пользуясь своим влиянием. Он был из тех прежних мафиози, которые ценили не богатство, а уважение и почет.

Буччилла вздохнул. Держался он приветливо, но Адонис чувствовал, что эта приветливость в мгновение ока может обернуться угрозой. Поэтому дружелюбно улыбнулся Буччилле, а тот сказал:

– Эта жизнь – такая докука! У меня куча работы на ферме, но, если сосед просит об услуге, как ему откажешь? Мой отец знал его отца, а дед – его деда. Да и вообще, у меня такой характер – наверное, к несчастью, – что другу я никак не могу отказать. В конце концов, все мы христиане, не так ли?

Гектор Адонис кивнул:

– Мы, сицилийцы, все такие. Щедрые душой. Вот поэтому северяне в Риме так бесстыдно нами помыкают.

Буччилла взглянул на него с хитрецой. Похоже, тут проблем не будет. Кажется, кто-то говорил, что профессор сам из «Друзей». Он явно нисколько не напуган. Но если он из «Друзей», то почему ему, Буччилле, неизвестен этот факт? Правда, в «Друзьях» своя иерархия, много разных уровней… В любом случае этот человек понимает, в каком мире он живет.

– Хотел вас просить об одолжении, – сказал Буччилла. – Как сицилиец сицилийца. Сын моего друга провалил экзамены в этом году. Сдавал, кстати, вам. Вот мой сосед и пришел ко мне. Когда я услышал ваше имя, сразу сказал: «Что? Синьор Адонис? Да у него самое доброе сердце в мире. Он никогда не допустил бы такого, знай он все факты. Никогда». Вот они и уговорили меня, чуть ли не со слезами, рассказать вам всю историю. И попросить, с нижайшим почтением, поправить ему оценку, чтобы он мог зарабатывать себе на хлеб.

Гектора Адониса его преувеличенная любезность нисколько не обманула. Как англичане, которых он обожал, эти люди могли оскорбить тебя так тонко, что ты лишь через несколько дней понимал, какое снес смертельное унижение. Для англичанина, правда, то была лишь фигура речи, в то время как отказ синьору Буччилле неизбежно повлек бы за собой выстрел из лупары[4 - Лупара – обрез охотничьего ружья, популярное оружие среди сицилийских мафиози.] как-нибудь ночью. Гектор Адонис вежливо отведал оливок и ягод из корзины.

– Не можем же мы обречь юношу на голодную смерть в этом жестоком мире, – сказал он. – Как его имя?

Буччилла ответил, и он вытащил из нижнего ящика бюро экзаменационный журнал. Пролистал, хотя прекрасно знал, о ком идет речь.

Парень этот был мужлан, олух, деревенщина – тупее любой овцы на ферме у Буччиллы. Лентяй, распутник, хвастун, беспросветный дурень, не способный отличить «Илиаду» от романов Верги. Тем не менее Гектор Адонис добродушно улыбнулся Буччилле и, изображая удивление, воскликнул:

– Ах да, у него просто были кое-какие недочеты на одном из экзаменов. Но это легко исправить. Пусть зайдет ко мне, я немного с ним позанимаюсь, и мы устроим переэкзаменовку. Во второй раз он точно сдаст.

Они обменялись рукопожатием, и мужчина ушел. Завел себе нового друга, подумал Гектор. Какая разница, если все эти молодые бездари получат университетский диплом, которого не заслужили? В Италии в 1943 году им можно разве что подтереть свою избалованную задницу, перед тем как занять какой-нибудь мелкий пост.

Течение его мыслей прервал телефонный звонок, вызвавший у профессора еще большее раздражение. Звякнуло сначала коротко, потом, после паузы, еще трижды – подольше. Похоже, телефонистка с кем-то болтала, одновременно нажимая на рычажок. Это так его рассердило, что обычное «слушаю» он выкрикнул в трубку грубее обычного.

К несчастью, звонок оказался от ректора университета. Однако тот, хоть и славился приверженностью профессиональной этике, явно был озабочен более насущными вещами, чем грубость. Голос его трясся от страха, в нем слышались умоляющие, чуть ли не слезные нотки.

– Дражайший профессор Адонис, – сказал он, – могу я просить вас зайти ко мне? У университета возникла серьезная проблема, решить которую под силу только вам. Проблема первостепенной важности. Поверьте, дорогой профессор, я буду безгранично вам признателен!

От такого подобострастия Гектору Адонису стало не по себе. Что этот идиот от него хочет? Перепрыгнуть через собор в Палермо? Ректор годится для этого куда лучше, язвительно подумал Адонис, в нем почти два метра роста. Пускай и скачет сам, а не требует от подчиненного с самыми короткими ногами на Сицилии делать за него его работу. Представив себе эту картину, он снова пришел в благостное расположение духа. И осторожно спросил:

– Может, хотя бы намекнете? Тогда по пути я смогу подготовиться.

Ректор понизил голос до шепота:

– Глубокоуважаемый дон Кроче почтил нас своим присутствием. Его племянник учится на медицинском факультете, а профессор попросил того по собственному желанию бросить учебу. Дон Кроче приехал любезно нас просить пересмотреть это решение. Однако профессор медицинского факультета настаивает, чтобы юноша прервал обучение.

– И кто этот придурок? – спросил Гектор Адонис.

– Молодой доктор Натторе, – ответил ректор. – Уважаемый преподаватель факультета, но немного не от мира сего.

– Буду у вас через пять минут.

Торопливо шагая по двору к главному зданию, Гектор Адонис прикидывал, как повести разговор. Трудность явно не в ректоре; он всегда призывает Адониса в подобных случаях. Проблема с доктором Натторе. Он хорошо его знал. Блестящий медик, преподаватель, смерть которого определенно станет большой потерей для Сицилии, а отставка – потерей для университета. А еще на редкость напыщенный зануда, человек несокрушимых принципов и подлинной чести. Но даже он не мог не слышать про дона Кроче, даже в его гениальном мозгу должна была присутствовать крупица здравого смысла. Нет, тут что-то еще…

Перед главным зданием стоял длинный черный автомобиль, а к нему прислонились двое мужчин в деловых костюмах, нисколько не придававших им респектабельности. Наверняка это охранники дона Кроче – их оставили с шофером в знак уважения к ученым, которых решил навестить дон Кроче. От Адониса не укрылось, как они сначала с изумлением, а потом с насмешкой оценили его малый рост, ладную одежду, портфель, зажатый под мышкой. Он наградил их ледяным взглядом, заставив смутиться. Может ли такой коротышка быть другом «Друзей»?

Кабинет ректора больше походил на библиотеку, чем на деловой офис, – его хозяин был больше ученым, нежели администратором. По всем стенам высились книжные стеллажи; мебель была громоздкой, но комфортабельной. Дон Кроче сидел в гигантском кресле, попивая эспрессо. Лицо его напомнило Гектору Адонису нос корабля из «Илиады», испещренный следами былых сражений и враждебных морей. Дон сделал вид, что они незнакомы, и Адонис подождал, пока его представят. Естественно, ректор понимал, что все это фарс, но доктор Натторе им поверил.