В прошедшем времени

– А что, ты ведь из Н-ска? – он неожиданно перешел на «ты». – Севку Дюпина знаешь?

Я изумленно покачал головой.

– Нет.

– Вроде он медбратом трудится. Служили мы с ним вместе.

– Нет, не знаю. В городе несколько больниц, я не могу знать всех.

– Ну и ладно. Вот тут распишись, что ты читал и согласен.

Я черкнул размашистую закорючку ? вот во что превратилась моя подпись ? и вернул ему бумагу.

– Еще мне Николая Кузьмича твоего допросить надо.

– Он на выезде, будет завтра с утра.

Он кивнул. Мне было пора по вызовам, но лейтенант Беликов, похоже, никуда не спешил.

– Так что, может, тогда… за знакомство? – нерешительно предложил он.

Еще одна жертва уморительного поверья, что у врачей всегда есть спирт и в свободное время они то и делают, что пьют его «не пьянства ради, а здоровья для». Я напустил на себя важности и объяснил:

– Мне еще на вызова, у меня рабочий день не закончен, и неизвестно, когда закончится. Все болеют, прямо эпидемия.

Он вряд ли понял последнее слово, но уважительно посмотрел на меня и отстал.

Общение с милицией вроде бы прошло без видимых потерь, но определенных нервов мне стоило. По первости, только появившись здесь, я все время боялся, что меня начнут расспрашивать откуда я, что да как в городе, и я на чем-нибудь проколюсь. К счастью, довольно быстро оказалось, что подобные расспросы здесь не приняты, и я успокоился. Местные оказались нелюбопытны до чужой жизни и скупы на рассказы о себе ? видимо, боялись шпионов.

Тем труднее было сейчас спокойно отвечать на вопросы этого Беликова, но, вроде бы, мне удалось не вызвать у него подозрений.

Я отправился по вызовам. Их было два, и я довольно быстро с ними управился.

Вечером, когда я пришел к Ольге, меня чуть не застигла в пути гроза. Я едва успел забежать в сени, когда в небесах загрохотали медные тазы, а затем потоки воды обрушились на крышу и окна.

Лечение было в самом разгаре. Травница добросовестно стучала Олю по всей спине, заглушая даже звук ливня за окном, и та заходилась кашлем. В комнате пахло мятой, душицей и еще зачем-то валерианой – видимо, для тети. Я решил немного подождать за дверью, чтобы никого не смущать, и минут пять слушал только кашель, подбадривание и хлопки. Затем хлопки прекратились, остался один кашель. Приступ не прекращался, кашель становился все громче, и я испугался, что она сейчас задохнется – таким жутким и отрывистым он был. Я вбежал в комнату, чтобы как-то прекратить этот приступ, увидел стоящую посреди комнаты Ольгу, и вдруг она резко согнулась пополам в очередном приступе, прижимая к лицу полотенце.

Я услышал то, на что уже и не надеялся. Кашель, судя по звуку, стал продуктивным, мокрота пошла, и в несколько приемов она ее откашляла. И разом все кончилось.

Я отнял у нее полотенце и поглядел в него. Крови практически не было (а я уже приготовился ее там увидеть и судорожно вспоминал, что делают при туберкулезном легочном кровотечении). Нормальная картина пневмонической мокроты, многовато только.

Ну, и что же это было, интересно? Обструкция? Абсцесс легкого, чудом вскрывшийся в просвет бронхиального дерева? Бронхоэктазы?

Теперь я уже вряд ли узнаю это. Бронхоскопии здесь нет, а на рентгене (с учетом актуального качества снимков) внятная картина будет разве что при туберкулезе. В любом случае, конечно, ее надо обследовать, и я ей это рекомендую. Но, кажется, переломный момент в болезни наступил.

Оля осипла и тяжело дышала, сил у нее совершенно не осталось, однако не нужно было даже прикладывать стетоскоп, чтобы услышать перемену. Она теперь вдыхала и выдыхала всем объемом легких. Дыхание стало глубже, усилий для него требовалось меньше. Кажется, моя работа здесь закончилась.

Я попрощался и стал обуваться. Из сеней мне было слышно, как Ольгина тетка что-то говорит про молодых ничего не умеющих докторов, которых зачем-то присылают лечить людей. Я усмехнулся и вышел. Дождь кончился, солнце играло в дождевых каплях. Пели птицы.

Оля шла на поправку. Ей смело можно было назначать явку в поликлинику, однако эпидемия ОРВИ была в самом разгаре, и я решил перестраховаться. Я приходил уже не так часто ? через три-четыре дня, и каждый раз отмечал положительные изменения. Вот «раздышался» молчавший сегмент легкого, в нем появились, а затем и пропали влажные хрипы. Оля уже без усилий вставала с кровати, почти пропала одышка, и стал почти здоровым цвет лица.

И по мере того, как наступало улучшение, сама Оля отдалялась от меня. Нет, она по-прежнему радовалась моему приходу и смотрела на меня со смесью надежды и восторга, но, похоже, больше не собиралась падать в мои объятия. Поправляясь, она словно выстроила вокруг себя стену, и я не мог понять, от кого она пытается защититься ? от меня или от себя самой.

Ее фразы становились дежурными, ответы односложными и только по делу, и сама она становилась прежней – приехавшей из города учительницей, далекой и закрытой, просто пациенткой, без личности и сути. И это очень огорчало меня, потому что я больше не хотел быть для нее просто врачом. Я знал, что не имею права на отношения с ней, что скоро уеду, и лучше было бы ничего не начинать, но мне было обидно, ведь я же видел, что с ее стороны чувство было! Мне хотелось только подтверждения, намека, знака, и я как будто действительно верил, что этого мне будет достаточно.

И почему-то мне вовсе не казалось свинством уехать и оставить ее с разбитым сердцем, напротив, я считал, что каждый из нас заслужил свой кусочек счастья и мы в состоянии дать его друг другу.

Но как бы то ни было, настал день, когда мне пришлось сказать, что опасность позади и больше я на осмотр не приду. Я пригласил ее на прием через неделю. Мне показалось, что она как будто ждала этого, но все-таки немного огорчилась.

– Скоро я уеду, ? сказала она. – Вот уже и отпуск заканчивается.

Мне показалось, что она говорит не об отпуске.

– Но… ведь вы придете на прием? – Я вдруг испугался, что она вот так уедет и я ее больше не увижу. Она улыбнулась и кивнула. Мне было пора. За окном начинало темнеть, собирался дождь. Оля больше не сказала ничего. Я собрался и вышел.

Прошла неделя. Я маялся, думая о ней. Боролся с искушением зайти, просто узнать, как дела, уже не как врач, а просто как хороший знакомый. Думал, не пригласить ли ее куда-нибудь, но, во-первых, было некуда, а во-вторых, я совсем закрутился и освобождался только поздно вечером. Вовсю шел сенокос, и каждый день народ валился с ног, то с больной спиной, то с тепловым ударом, то еще с чем-нибудь, и все они приходили к нам в приемное и требовали мазей, таблеток и больничных листов…

Я так больше к ней и не пришел.

Она явилась на прием почти здоровой. Я осмотрел ее, выслушал дыхание, сердцебиение и написал в заключительном осмотре «Пневмония. Реконвалесценция». Тем не менее я рекомендовал рентгенографию легких, как только она вернется в Н-ск, рассказал о питании, образе жизни. В общем, дал обычные рекомендации, как восстановить организм после тяжелой инфекции. Порекомендовал также сдать общий анализ крови. Посоветовал чаще бывать на свежем воздухе.

– Я уезжаю сегодня, ? сказала Оля. – Спасибо Вам.

– Не за что, ? ответил я. – Счастливого пути, Ольга. Постарайтесь больше не болеть.

У меня кончились слова. Возможно, надо было что-то сказать, но я не знал, что. Она уезжает, я скоро исчезну из этого мира. Все, как и должно быть.

Она достала из сумки что-то, обернутое газетой.

– Вот обещанная вам книга. Вернете ее моей тете, когда прочитаете.

Я поблагодарил. Оля улыбнулась и вышла. За дверью зашумел народ, влетел следующий пациент. Он спешил, ему срочно нужно было списаться с больничного, его ждали где-то в колхозе, где без него встала вся работа, потом за ним вбежал еще один точно такой же незаменимый. День был пустой, «бумажный», и я, в основном, занимался бюрократией – списывал с бюллетеня, писал медотводы от тяжелого физического труда, которые никто не собирался соблюдать. Похоже, заканчивалась эпидемия ОРЗ, и поток заболевших иссяк.

О книге я вспомнил в самом конце дня, а развернуть решился уже дома. Кто его знает, как окружающие отнесутся к чтению «нерекомендованной» литературы.

Книга в бумажном переплете, видимо, знавала лучшие времена. Она была сильно истрепана, что вполне объяснимо, если учесть, что ее читали из-под полы, в самых, видимо, неожиданных местах. На обложке красовались пятна, а внутри она была заботливо подклеена белой полосой. Такая же полоска защищала и переплет, который едва держался на тонких ниточках. В книгу был вложена бумага, которую я сперва принял за техническую конструкцию, но потом сообразил, что вряд ли кто-то будет чинить книгу тетрадным листком. Я вынул его, ? двойной, очень плотный, в клеточку, и прочел:

«Сердце к сердцу не приковано,

Если хочешь – уходи.

Много счастья уготовано

Тем, кто волен на пути…

Дни томлений острых прожиты

Вместе с белою зимой.