Легенда о героях Галактики. Спасти Императора. Космоопера нового тысячелетия

Чёрная тишина. Чёрная тишина, это вовсе не весело, это уже страшно. Сколько можно блуждать неизвестно где, должно же хоть что-нибудь измениться? Ну хоть что-то же происходить обязано, в любом случае, почему же ничего нет вообще? Нет, так нельзя. Надо что-то сделать, рвануться или попытаться крикнуть хотя бы. Крика не слышно. Странно, в чём дело? Не могло же всё горло сдавить спазмом, а даже если и так, должен родиться хотя бы кашель. Не мог ведь я умереть, не заметив этого – опыт уже есть, как ни грустно вспоминать этот позор, это явно что-то другое… Надо вдохнуть поглубже – и попробовать прыгнуть вперёд. Какая разница уже, что там впереди…

Так. Какая грустная беда – открываешь глаза, и тьма никуда не исчезает. Увы. Надо дождаться, однажды это должно пройти, жаль, неизвестно, когда оно наступит. Ну, что со мной – отчасти понятно, так и лежу в постели, болею, стало быть. Но ни жара, ни лихорадки – и на том спасибо. И как долго это продолжается? Честно говоря, давно не было так приятно лежать, сущее наслаждение, не из-за цветочного же оно запаха, в самом деле. Не могу ничего сказать, да и чувство времени отшибло полностью с этой слепотой, но, может быть, смогу вспомнить, что же было накануне? А оно мне надо, когда мне сейчас так хорошо, что тело наливается каким-то блаженным спокойствием, и явно требует, чтоб перерыва не было? Но всё-таки… Нельзя так, что за безответственность. Положим, потянуться и блаженно застонать от удовольствия не грех, наверное, но пора бы уже и собраться как положено…

Ага, вспомнил. Упал у себя в кабинете, нахлеставшись красного вина – с горя от того, что зрение снова пропало. Сослепу выпил слишком много – вряд ли Оберштайн стал бы мне лишнее выдумывать. Хорошая он взгрелка, признаемся уж себе молча, и вовремя явился. Что дальше? Похоже, я отключился снова. Потом… а ведь потом мы с ним куда-то двинулись, но у меня была вата в голове, и я помню только, как шёл, завалившись на его плечо. И то ладно, что ноги не заплетались – да-да, мы вышли, помню, как силился продышаться на открытом воздухе, не смог, снова рухнул, кажется. Укачало. А, стало быть, мы куда-то ехали. Дальше не помню. И куда, спрашивается, я мог направиться при этаком раскладе? Никаких вариантов. С другой стороны, Оберштайн мне дурить особо вряд ли позволил бы – так что скорее всего тут всё чисто, с пунктиком про мои неконтролируемые заскоки. Так, и я тут один, видимо – поворочаться успел уже вволю, но тишина – значит, валяться мне позволено пока что, и ничего страшного в моё отсутствие не случилось. Ну, и как долго я нежусь в постели, как последний из ленивых Гольденбаумов? Что-то, правда, не припомню, чтоб из них кто-то ослеп, как я. Что за несчастье! – то лихорадка, то смерть, то вот эта напасть… Нет, не могу я так, не могу уже просто, руки падают от изнеможения, а столько надо сделать. Даже крикнуть сейчас боюсь, право. Боюсь, что узнают, что я настолько беспомощен. Приехали, завоеватель Вселенной, только вот это ещё не финал – а то я, помнится, так по-детски хорохорился, мол, смерть не страшна, главное успеть сделать, что задумал… Хорошо меня с этой бравадой уронили после, поделом. Но где же я сейчас и сколько прошло времени?

Странный, едва заметный стук – а может, и послышалось… Пахнет, правда, чем-то уже новым – вроде как апельсины пополам со свежей морковью. Райнхард инстинктивно протянул руку навстречу новому запаху, и ладонь наткнулась на теплый шерстяной покров. Прикосновение было столь приятным, что он совсем по-детски засмеялся и протянул другую ладонь. Короткая, нежная шерсть, как у легавой собаки – и пыхтит животина очень похоже… Ого, как весело скулит – точно, это же собака! – какие у неё крепкие лапы и как нежно расположились у меня на плечах!… Молодой император снова почувствовал себя мальчишкой, и, радостно смеясь, крепко обнял нежданную гостью, а затем кувыркнулся с ней на постель, с удовольствием ощущая, как собачий язык гуляет у него по щекам и лбу. Какое-то время они радостно барахтались – Райхард без устали гладил животное, сам не свой от неожиданного счастья, а пёс осторожно лупил его лапами, то и дело стараясь снова достать по лицу языком. Потом затихли, уютно и неподвижно устроившись среди подушек. Райнхард не заметил, как уснул с ослепительной улыбкой, уткнувшись носом в собачий бок. Рослый далматинец дремал, не шевелясь, и лишь изредка поднимал голову, чтоб осторожно тронуть носом лоб подопечного и снова уложить её, вздыхая с явным удовлетворением – очевидно, его вполне устраивало происходящее. Так прошло ещё несколько часов – и наступивший вечер окрасил спальню и постель в слабые розоватые тона. Если бы Райнхард мог их видеть, он бы сразу вспомнил любимое перламутровое платье сестры из детства, казавшееся по поздней юности беззаботным и безоблачным. Но сейчас он был счастлив всего лишь оттого, что обнимается с чужой собакой, и даже не вспомнил о сестре, что так и не навестила его за полторы недели после того, как он резко встал со смертного одра, немало напугав этим всю смирившуюся с уходом венценосца державу. Зато вспомнил свирепую гримасу отца, когда малым ребёнком, почти сразу после похорон матери, просил того завести собаку: «Дармоедов мне не нужно!». А потом школа, мундир, война… И никого рядом.

Закатные краски погасли, и через открытое окно уже потянуло вечерней свежестью, когда в комнату стремительно вошёл Оберштайн, дабы закрыть окно и зажечь ночник. Пёс резко выпрыгнул из постели и взялся скакать вокруг хозяина, без устали виляя хвостом.

– Ступай, прогуляйся нынче сам, – тихо сказал ему тот, выпуская животное через вторую дверь, ведущую через небольшой коридор в сад.

Тем временем Райнхард во сне издал горестный вопль, ощутив, что снова остался один, и сам проснулся от этого, обнаружив, что лупит кулаками по постели, бурно выражая недовольство. Он приподнялся на локтях, глубоко и замученно дыша, и со стоном помотал головой.

– Что, чаю? – ледяным тоном осведомился Оберштайн, бесшумно очутившись у постели. – Рекс скоро вернётся, он самостоятельный и часто гуляет один.

Райнхард порадовался, что пышная грива длинных волос, сбившаяся в полный беспорядок, застит ему сейчас лицо и можно не смущаться, что он улыбается, как ребёнок, и истово закивал головой, а затем отчего-то снова рухнул на подушку. Оказывается, часы неизвестности, хоть и скрашенные приятным сном, порядком вымотали нервы, и сейчас, когда стало наконец ясно хоть что-то, эти скрученные в комок пружины ударили достаточно сильно. И всё же облегчение накатилось колоссальное – раз здесь Оберштайн, значит, он в безопасности, и не только он, стало быть. Сон ещё упорно манил в свои мягкие лапы, норовил хитро накинуть на лицо вкусное покрывало и заставить отключиться. Ну уж нет, жёстко решил Райнхард и резко поднялся на постели, упираясь руками, сел ровно, насколько оно получилось – сказать трудно, но надо же показать, что удалось очнуться… К счастью, Оберштайн почти сразу помог, аккуратно обняв за плечи, и поднёс тёплую чашку к губам:

– Пей, не торопись, всё в порядке, – должно быть, так мог бы говорить с ним родной отец, кабы он у него был на деле, вместо того подобия человека, что имелся в реальности.

Ах, как замечательно выхлебать всю кружку… Голова мигом налилась горячим теплом и взялась намекать на продолжение крепкого сна как на наиболее желательное развитие дальнейших событий, но шла бы она сейчас подальше с такой подлостью… Молодой император аккуратно высвободил руку и резко выбросил её в пространство, намереваясь ухватить своего главного советника за плечо, это ему вполне удалось.

– Что, подняться хочешь, или что? – прежним отеческим тоном осведомился тот, убрав уже куда-то опустевшую кружку и осторожно убирая с лица подопечного нахальную чёлку и остальные, не в меру длинные локоны, застилавшие глаза.

– Что со мной и где я? – тихо спросил Райнхард, сам не заметив, что крепко прижался к человеческим рукам, инстинктивно боясь, что снова упадёт в странную пустоту. – Я ничего не могу толком вспомнить.

– Эге, да тебе, видать, стало лучше, – усмехнулся Оберштайн с хорошо затаённой радостью. – Силён, быстро поднимешься, значит. Всё в порядке, не переживай, просто ты сорвался, но могло быть и хуже, поверь.

– Сорвался? – осторожно спросил Райнхард, испуганно вздохнув. – Я что, сильно бушевал, опьянев?

– Как раз по этому пункту полный порядок, – с ехидным смешком, но так же по-доброму ответил собеседник, обняв его за плечи уже двумя руками и аккуратно прижав к себе, как подросшего ребёнка, чему Райнхард был безумно рад, устав от одиночества в постели. – У тебя на это сил уже не было, так что бокалы у тебя в кабинете перебил я, для полноты образа.

– Ох, все разом, что ли? – удивился молодой человек. – И для чего? Что обо мне теперь подумают-то? Я ж больше двух никогда не бил, вообще-то…

– Уже подумали всё, что надо, в таком случае – и никого это не удивляет, учти. Довольны даже.

– Чему ж тут радоваться? – вне себя от изумления выдохнул Райнхард.

– Как чему? – раздался прежний добродушно-ехидный смешок. – Повзрослел император, вот и радуются.

Думаешь, тебя там потеряли и полный аврал? Глупости, у тебя ещё две недели форы, чтоб окончательно прийти в себя и нормально отдохнуть. Пользуйся, потом такой роскоши может и не быть.

– Что ж, может, ты и прав, – с грустью произнёс Райнхард, вздохнув, – ты, который мне свадьбу испортил. Но моя императрица – не кто попало, и уж хотя бы её-то я не должен был огорчать. А вышло… ох.

– С чего ты взял, что она огорчена? Да, она интересуется тобой по утрам, но абсолютно спокойна – полагаю, с сыном у неё столько возни, что на деле не до тебя. Она что, не знает, что ты не видишь?

– Ты ей сказал?!!! – задрожав, как осенний лист, ужаснулся Райнхард.

– Вот ещё, – холодно оборвал его Оберштайн, – не надо считать меня идиотом. Просто заметил по её манере, что она не в курсе этого обстоятельства. Ну-ка, давай наденем рубаху, этак ещё подстынешь к ночи, я только что окно закрыл.

– Знает только Миттельмайер и Кисслинг, – уставшим голосом ответил Райнхард, подчиняясь. – Остальные знать не должны.

– Ну ты и бирюк, – с укоризной проворчал Оберштайн, старательно маскируя восхищение подопечным. – Почему меня не включил в этот список?

– Потому что ты был опасно ранен, а я просто с постели встал, – в тон ему ответил тот, угрюмо помотав головой. – Сам ты бирюк, самый что ни на есть настоящий, и я у тебя в логове лежу, стало быть. Как давно я здесь?

– Третий день. Я успел вызвать тебе своего врача, который занимался моими глазами. Можешь брыкаться, но сразу предупреждаю, что это будет без особого успеха. Кроме того, это не привычные тебе феззанские обалдуи и не армейские коновалы, а настоящий мастер своего дела, и…

– Хорошо, хорошо, – тихо сказал Райнхард, беспомощно протянув обе руки перед собой и взглянув в пустоту столь горьким взглядом, что Оберштайн нашёлся только крепко обнять его в ответ, – я не возражаю. Но целых три дня, а я ничего не помню, это слишком много для простого перепоя. Что я делал всё это время?

– Зря беспокоишься. Просто отдыхал – если ты встал с постели, это ведь ещё не значит, что полностью выздоровел, так? – Райнхард почувствовал, что его успокаивают в точности так же, как он сам это делал с Эмилем, но понял, что даже не хочет сейчас этому сопротивляться, доказывая, что он взрослый. – К тому же ты страшно перенервничал эти дни, боясь всего подряд, вот и результат этого. Аппетит у тебя нормальный, но сон на тебя навалился – вот ничего и не помнишь из-за этого.

– Я… – зачем-то произнёс молодой император, смущаясь и осекаясь на полуслове, – я и сейчас очень боюсь, очень. Эта чернота меня гнетёт чудовищно, и я ломаюсь, чем дальше, тем вернее.

– Это нормально, – сухо отрезал Оберштайн, вежливо позволив уткнуться лицом себе в плечо. – Но поправимо и пройдёт. Ты довольно быстро восстанавливаешься для своего состояния, так что не вижу особого смысла волноваться.

Райнхард горько вздохнул.

– Ты всегда знаешь, что мне сказать, – убитым тоном прошептал он. – Это ты изъял тайком мой бластер, когда погиб Кирхайс?

– Ну я, – ошалело откликнулся министр, против воли удивившись. – Дело прошлое, зачем вспомнил?

– Темно, – кратко уронил император и затих, чуть вздрагивая плечами.

– Проскочим, – жёстко ответил Оберштайн. – Даже не сомневайся. Вернёшься к Хильде крепким и сильным.

– Ладно, давай сюда этого своего доктора, нечего зря время терять, – бесцветным голосом сказал Райнхард. – Только потом не оставляй меня надолго одного, пусть хотя бы собака вернётся.

– Не волнуйся, я отлично знаю, что это такое, так что… ладно, всё, всё, я понял. Не хочешь ложиться, стало быть?

– Да, это уже совсем грустно.

– Тоже верно, – деловито заметил Оберштайн, ловко устраивая подопечного на подушках в положении полулёжа, – но пока поваляться придётся. Так удобнее?

– Да, намного лучше, спасибо.

– Действительно, лучше. Ну, я сейчас, стало быть…

Райнхард слабо кивнул, сжимаясь внутри в комок – хотя появление врача, проверенного самим серым кардиналом Империи и должно было вселить надежду на самое лучшее, месяцы лихорадки и недавняя мучительная смерть, а потом нудная слабость и слепота сделали своё дело. Где-то внутри что-то сломалось и надрывно завывало: ничего уже не наладить, ничего… Оказывается, хотя злиться и огрызаться в ответ на атаки окружающего мира, пытавшегося его так или иначе уничтожить, он привык, именно с этой бедой такое оружие оказалось бесполезным. Оставалась, правда, маленькая, нетронутая ещё ничем крошащим в куски надежда – то тепло на шее, которое он ощутил, когда напивался в кабинете и услышал ободривший его девичий голос. Оно и сейчас было с ним, крохотный сгусток тишины и спокойствия где-то между яремной впадиной и грудиной. Не оттого ли и сон все эти дни и часы был таким же тихим и безболезненным, как запах белых лилий? Белые лилии, что это они взялись вспоминаться, может быть, просто где-то стоит букет или натянуло запах из открытого окна… Надо было их нарвать, отправляясь делать Хильде предложение, но так спешил тогда от страха, что всё испортил, что совершенно о них забыл. Интересно, откуда же они на меня свалились-то, тогда, в далёком детстве, а? Ладно, держись, Мюзель, ты справишься – так, кажется, тогда было сказано мне неизвестно кем. Стало быть, прорвёмся…

Шаги. Двое, ясное дело. Оберштайна чувствую хорошо – даже и его шаги различаемы вполне. Второй… Он явно его старше, и намного, возможно, на те же пятнадцать лет, что и у нас разницы, а может, и больше. Чуть шаркает одной ногой, похоже, и, наверное, ниже меня ростом. Откуда эта уверенность, неизвестно, ну да и нечего гадать – раз есть, значит, так оно и есть, пусть будет. Человечек смотрит на меня с любопытством, с добродушным даже интересом – но пока и всё, что можно почувствовать от него. Так, ага, его настроение резко меняется, и почему же?

– Вот так ничего себе знакомый полковник у Вас, фон Оберштайн, эхехе! – проскрипел надтреснутый голос, тронутый мощной хитрецой, но с сильным удивлением и волнением. – Не надо думать, что я настолько старый дурак, что не понимаю, кто это!

– Вы, однако, имеете право не понимать, сударь, – своим обычным ничего не выражающим голосом откликнулся тот. – Ваше дело – Вам известно, а остальное уже Вас не касается.

– Что ж, – с некой аристократической грустью проговорил гость, – хоть жизнь и прекрасна, но надо бы и честь знать, верно. Да и сознавать, кто был моим последним пациентом, мне будет очень приятно, так что я не в обиде. Скорее, наоборот.

– Гюнтер, я гарантирую Вам… – сурово начал Оберштайн, но собеседник бесцеремонно прервал его с искренним добродушием.