теплится надежда заполучить сегодня Лорана, вовторых, если я таки его
не заполучу, шансы встретить этого Дон Жуана именно на пляжной тусовке
весьма велики. Хотя, если задуматься, ему можно, а мне нельзя? Ладно, не
буду терзаться раньше времени. Может быть, он еще и объявится, как
обещал.
– Знаешь, я так устала. Такой насыщенный день получился, – бормочу я.
Седрик понимающе кивает.
– Хорошо. Тогда до завтра?
– Ага.
Я уже собираюсь выйти, когда он удерживает меня за руку.
– Марина, если тебе чтото понадобится, знай, что ты всегда можешь
рассчитывать на меня.
– Спасибо.
Весь вечер я терпиливо жду звонка Лорана. Телефон упрямо молчит. От
нечего делать я берусь перечитывать завалявшуюся в чемодане Саган
«Любите ли вы Брамса». Я представляю себя в роли Поль, проводившей
долгие дни и постепенно старившейся в ожидании телефонной трели. А
оно нам надо? – спрашивает меня то мозговое полушарие, где серого
вещества больше. Второе менее одаренное напоминает мне мои постельные
восторги и выдает однозначный ответ «ДА!»
В десять вечера подлый телефон, наконец, подает голос. Это опять старина
Седрик, который приглашает меня в кино. Ну, в кино, так в кино. Мы едем
в большой кинотеатр Gaumont в Мультиплексе. Седрик предлагает вместо
надоевшего всем своей гиперпопулярностью «Ch’ti» посмотреть новый
«Deux jours a tuer[18]». В темном зале народу почти нет, места не
обозначены, можно выбирать любое. Мы размещаемся и готовимся
культурно обогащаться. Первая часть картины будит во мне бурлящее
негодование, хочется встать и заехать актеру по морде. Потом негодование
сменяется недоумением. А в конце, когда выясняется, откуда росли ноги, мои глаза увлажняются сочувствием. «Хороший фильм, трогательный»
делится с нами впечатлением седовласый старичок на выходе из зала. Он
тоже украдкой смахивает слезу. Мы едем назад молча, каждый
растворившись в своих мыслях. Меня переполняет смесь разных чувств, главным из которых является жалость. Эта всепоглощающая жалость
распространяется не только на героев фильма, ее мощный поток
захватывает и сидящего рядом Седрика. Мне жалко его, хорошего, доброго, преданного, но нелюбимого. Он останавливает машину у отеля и
поворачивается ко мне. В темноте салона я вижу его лицо с некрасивым
глазом, и жалость, окончательно выйдя из под контроля, накрывает меня с
головой. Перед тем как окончательно в ней захлебнуться, я чувствую, как
его губы несмело касаются моих. И я лечу кудато в пропасть, забыв обо
всем, уносимая водоворотом неожиданно острых эмоций. На тридцатой
секунде поцелуя просыпается мозг и заставляет меня «прекратить это
безобразие».
– Спокойной ночи, – нарочито бодрым голосом заявляю я, как будто мы
только дружески потерлись щеками.
В его взгляде мелькает грустная радость. Или радостная грусть. Такой же
оксиморон как «кислосладкий» хлеб. Казалось бы, должен быть либо
кислый, либо сладкий. Или радость, или тогда уже грусть. Но в выражении
Седрика смешалось и то, и другое, и еще чтото, чему я не в силах найти
название. У меня создается впечатление, что он хочет сказать мне чтото, но сдерживается.
– Спокойной ночи. Сладких снов. До завтра, – произносит, наконец, он.
Я выбираюсь из машины и тащусь в номер. Эх, совсем я, как говорит, мама