Падает снег

– Увлеклась лишь потому, что чувствуешь исходящую от меня опасность?

– Нет… Нет.

Мы молчали. Никогда, никогда нельзя говорить мужчине о том, что ты к нему неравнодушна. Но, наверное, это не касается тех случаев, когда вы просыпаетесь ночью в одной постели, учитывая то, что между вами ничего не было, и все вокруг располагает к тому, чтобы делать подобные признания.

В первую очередь я призналась самой себе. Я увлеклась другим мужчиной. Это невероятно. Нашелся кто-то, сумевший потеснить того, кто меня в свое время оставил. Нашелся кто-то, доказавший мне, что я смогу хотя бы заинтересоваться другим. Хотя бы на время. Утешить боль. Подменить мысли. От неожиданного осознания становилось легко. Слишком легко, чтобы молчать.

– Красивая луна сегодня, – сказал Андреев словно бы сам себе.

– Очень красивая, – согласилась я. – Максим. Сколько тебе лет?

– Сорок, – тут же ответил он.

– Теоретически ты мог бы быть моим отцом. Ровно в два раза.

– Мог бы. Но я не он, – почему-то в его тоне прорезалась холодная злоба.

– Почему ты не женат? – задала я свой главный вопрос.

Но его было не застать врасплох. Не на того напала.

– Не нашлось еще той, которая не испугалась бы и не сбежала, увидев мою настоящую суть, а не того любезного мужчину, который преподает в университете. Даже ты начала меня бояться, едва разглядела.

Я дышала как в судорогах. Он все знал. Он знал о том, что люди чувствуют рядом с ним настоящим, поэтому и носил маску. Чтобы не причинять окружающим неудобств? Не знаю. Но он понимает, что я нахожусь в его обществе, испытывая какой-то иррациональный страх, необъяснимую тревогу.

Его поведение, манеры, голос, взгляд – все держит в напряжении, не позволяя расслабиться, и в голове то и дело бьются тревожные звоночки, едва он сколько-нибудь сокращаетдистанцию. В нем есть что-то скрытое, непознанное, и потому – априори опасное. Оно плещется в нем, мажет собой изнутри края, закипает и порой выпускает наружу тонкую струю обжигающего пара, что воплощается злым взглядом, агрессивным движением или резким тоном голоса. И все это он знает и понимает.

Мне стало жалко его. Не нашлось той, которая бы не сбежала… ну да. Он одинок лишь поэтому. В остальном к нему не придраться: хорош собой, умный, работа есть, квартира тоже. Я вдруг поняла: из-за этой, последней его фразы, сказанной таким неясным голосом, то ли бесцветным, то ли столь непривычно грустным, я проникаюсь к нему сильной симпатией. Монстр, спрятанный под кожей человека. Несчастный и одинокий. Вынужденный притворяться большую часть времени. Не имеющий возможности измениться.

– И в чем же твоя суть, которой все пугаются? – я ничем не выказывала страха, сковавшего горло.

– Я вспыльчив и жесток. Мною нельзя управлять.

Несмотря на тон, которым это было сказано, я уловила печальные нотки в голосе. А еще – едва слышимую просьбу… о помощи. Мне стало жаль его точно так же, как в тот чертов день, когда он пришел к нам на квартиру с мороза, замерзший и не решающийся мешать мне своим несогласованным визитом. Может быть, уже тогда он боялся повлиять на меня и не хотел, чтобы я к нему присматривалась? Стремился отгородить меня от себя, не позволить нам сблизиться? Так вот, в чем была причина его постоянных порывов уйти.

Мне хотелось заботиться о нем с прежней силой. Мне просто необходимо о нем заботиться. Но для начала надо доказать ему, что я – не все и, даже испугавшись, просто так не уйду. Я ощутила, что он боится именно того, что я могу уйти, как остальные. С отвращением отвернусь от его натуры и больше не захочу иметь с ним ничего общего. Порву все связи, все нити, только что окрепшие. Ведь он из тех людей, о которых говорят: тяжелый человек, негативная аура и далее по списку.

– Я даже не буду пытаться. Я привыкну к тебе, – прошептала я, вкладывая в эти слова все, что в моем понимании есть клятва.

– Ты представить не можешь, как бы мне этого хотелось, – прошептал он в ответ.

Вот тебе и «отвлеклась от депрессии».

Каким-то образом я очутилась ночью в логове зверя, морального то ли урода, то ли инвалида, рядом с которым и находиться-то тяжело, когда он не притворяется нормальным. Но которого, тем не менее, жаль. Которого хочется как-то утешить, скрасить его вечное холодное одиночество. Да, я не чувствую к нему настоящей любви и привязанности. Да, мне его просто жаль… Но рядом с ним мне хоть и боязно, однако из души странно вытесняется вся гадость, и не хочется допускать ни одной мысли о прошлом. Рядом с ним мне легче, чем обычно. Он меня как будто дезинфицирует.

XII. Прогресс

Мне несказанно повезло. Именно в тот момент, когда я на перерыве шла к Андрееву, полная решимости увидеться с ним несмотря ни на что, аудиторию, где он только что провел занятие, покидали последние студенты.

Максим сидел за столом и заполнял журнал, беседуя со старостой. Они меня не увидели, и я решила подождать снаружи, пока девушка выйдет. Хотелось немного побыть с ним наедине, без масок и притворства. Ведь сейчас он, прощаясь со студентами, рассыпался в улыбках, таких теплых и таких натренированных, что если бы я ни разу не видела его настоящего, никогда бы не поверила, что притворяется; и в самом любезном тоне беседовал со старостой, отпуская даже невинные шутки о злостных прогульщиках.

Я все ждала и теребила рукава джинсовой рубашки. Наконец, с широкой улыбкой на лице хранительница журнала девятой культурологической группы вышла, не обратив, к счастью, на меня внимания. Выждав секунду, я ворвалась внутрь, закрывая за спиной дверь.

Максим не успел (или не собирался) снять маску дружелюбия и нормальности с лица, поэтому встретил меня с теплой улыбкой, которая лишь мне одной казалась до тошноты ненатуральной.

– Вера, – констатировал он, ничуть не удивляясь.

– Снимай… – скривившись, попросила я, приближаясь к нему, и без предупреждения села на его колени, загородив собой стол и вцепившись в волосы. Обожаю нарушать стройность его прически. Обожаю одним своим появлением лишать его всяких оболочек. Обожаю… его?

Андреев понял, что я имею в виду, и без лишних слов стал настоящим. Глаза погасли и сочились тьмой, улыбка смазалась и застыла, и аура тут же изменилась, и воздух, и все мои ощущения. Мне вновь стало страшно. Я обещала ему привыкнуть… Но пока прошло слишком мало времени, чтобы я перестала ужасаться каждый раз, когда он это делает. Слишком велик и подобен гротеску этот контраст. Так что я пока научилась только мастерски скрывать свой испуг, прямо как он скрывает свою натуру.

– Так лучше?

– Оригинал всегда лучше, чем фальшивка.

– Не всегда, – не согласился он, но продолжать этот давний наш спор сейчас было неуместно. – Нужно что-то? – спросил Максим, не удивленный тем, что я веду себя так распущенно. А я уже гладила его плечи, скрытые под шелковой рубашкой в частую темно-синюю полоску. Она сидела на нем безупречно и чертовски ему шла. Я обожала, когда он приходил в ней в университет. Строгая простота.

– Да. Ты.

Он молчал и смотрел на меня. Таким угрожающим, пугающим, мрачным взглядом особенно черных сейчас глаз. Своим обычным взглядом. Лицо его было задумчивым и злым. Это его спокойное состояние, к нему я успела привыкнуть. Если лицо злое, значит, все более-менее. Потому что, когда он на самом деле зол, становится гораздо хуже.

Что было бы, войди в тот миг кто-то внутрь? Бог уберег, не иначе. Максим приложил ладони к моей талии в самой узкой ее части, несмотря на то, что рубашка на мне сегодня была просторная. Продолжая глядеть мне строго в глаза, Андреев подхватил меня под ноги, начав подниматься со своего стула; чтобы не упасть, пришлось обнять его за шею.

– Хочется тебе, да? – дребезжащим голосом проговорил он, и, одним порывом поднявшись во весь рост, отбросил меня на стол, толкая себя следом – дерево от нашего общего веса отозвалось жалобным скрипом, так неприятно и пугающе прозвучавшим в тишине. Максим взбесился. Как тогда, когда начал нюхать мою кожу, не заботясь о том, что почти вырывает мне руку, после чего на моем теле осталось множество синяков… Сейчас на их месте лишь бледно-желтые пятна.

– Максим!

– Хочется тебе?! – настойчиво процедил он, сжимая мои запястья и почти оскалив зубы, белые красивые зубы, сияющие на фоне смуглой кожи гладко выбритого лица.

Я боялась, ужасно боялась, но не отпускала из пальцев его волосы, которые так любила трогать. Мне очень хотелось перебороть его, пересилить пусть не в физическом плане, но силой духа. Мне так хотелось, чтобы он, приходя в это свое состояние, натыкался на преграду в виде меня. Я была в восторге от соперничества с ним и гадала, надолго ли меня хватит. Как будто дрессировала аллигатора.

Разведя мои руки в стороны, Максим навалился на меня еще больше, заставляя всей спиной касаться стола. Сильный же он, зараза. По фигуре не скажешь.

– Думаешь, мне не хочется? Я не хочу, считаешь? – требовал он, рыча мне в лицо и сверкая страшными черными глазами. – Я так хочу, что мебель здесь всю переломаю… Кости тебе переломаю…

Почувствовав, что во мне и правда что-то хрустнуло от его напора, я попыталась оттолкнуть его, но даже на полсантиметра не сдвинула. Мужчина, потерявший из-за тебя самоконтроль, – это какой-то новый уровень жути.

Тогда я решила действовать иначе и нащупала его перекошенный злобой рот своими губами. Далеко не сразу, но Максим ответил мне, по капле лишаясь злости, словно ее из него высасывали, и как-то обмяк. Напряжение, доведенное до предела, рассеивалось. Поцелуй не прекращался, пока он съезжал с меня, увлекая за собой, брал под колени, садился обратно на стул и пересаживал меня следом. Мы вернулись в исходную позицию в полном перемирии: я у него на коленях, руки, естественно, блуждают по шелковой рубашке на плечах.

Мы долго шли к этому поцелую. Он и должен был получиться именно таким – спонтанным, незапланированным, неожиданным для обоих и… ужасно сладким. Я старалась быть максимально нежной, чтобы простой женской лаской усмирить его, успокоить. Укрощение строптивого, вспомнилось мне.

Просидели мы так весь перерыв. Благо, на наше счастье, никого не потянуло в эту аудиторию. И правда Бог отвел в сторону всех желающих, увидев, какое важное действо у нас тут творится.

Как описать ощущение, когда целуешь Максима? Примерно как нести в руках отсыревший нитроглицериновый динамит. Кажется, будто любая секунда может стать твоей последней секундой… и поэтому в то, что ты делаешь этот последний миг, вкладываешь всю себя, целиком, без остатка. Ныряешь с головой. Падаешь, падаешь, падаешь и не видишь дна. Бесконечность.

– Максим… Максим, Максим! – оторвалась я, понимая, что если не закончу это сама, ему и в голову не придет прерваться ближайший часик, – время, Мак.

Я люблю называть его, как называли героя «Обитаемого острова» Стругацких. Хотя у этих двоих нет абсолютно ничего общего.