Тайна леди Одли

Они вышли, и мистер Доусон запер дверь приемной. Возможно, в кассе были деньги, так как едва ли сельский аптекарь мог опасаться, что даже самый дерзкий взломщик подвергнет опасности свою свободу в поисках голубых таблеток, нюхательных солей или александрийского листа.

Врач повел его вдоль тихих улиц, и вскоре они свернули на узкую дорожку, в конце которой Роберт Одли увидел мерцающий свет, говорящий о том, что кто-то бодрствует у постели больного и умирающего, и казавшийся таким бледным и печальным в глухой час ночи. Он сиял из окошка того коттеджа, где лежал Люк Маркс, у постели которого дежурили его жена и мать.

Мистер Доусон поднял щеколду и прошел с Робертом Одли в гостиную этого небольшого жилища. Она была пуста, лишь на столе с шипением потрескивала сальная свеча. Больной лежал в верхней комнате.

– Сказать ему, что вы здесь? – спросил мистер Доусон.

– Да, да, пожалуйста. Но будьте осторожны, известие может взволновать его. Я не спешу и могу подождать. Позовите меня, когда можно будет.

Врач кивнул и мягко поднялся по узкой деревянной лесенке, ведущей на верхний этаж. Мистер Доусон был хорошим человеком, и действительно, приходской врач обязательно должен быть хорошим, деликатным, добрым и мягким, иначе несчастные пациенты, не имеющие золота и серебра, могут пострадать от мелочного пренебрежения и грубостей, которые не так-то легко доказать перед стражами закона, но которые не менее горько переносить в лихорадочные часы болезни и боли.

Роберт Одли сел у холодного очага и печально огляделся. В углах маленькой комнатки притаились тени в тусклом свете сальной свечи. Полустертый циферблат восьмидневных часов, стоявших напротив Роберта Одли, казалось, смущал его своим пристальным взглядом. Ужасные звуки, исходящие от таких часов после полуночи, не нуждаются в описании. В трепетной тишине прислушивался Роберт к тяжелому монотонному тиканью, как будто часы отсчитывали секунды, оставшиеся умирающему, и с мрачным удовлетворением сдерживали их. «Еще одна минута! Еще одна! Еще одна!» – казалось, вторили часы, пока мистер Одли не почувствовал желания швырнуть в них шляпой, в надежде унять этот печальной однообразный отсчет.

Он с облегчением услышал тихий голос врача, выглянувшего с лестницы и сообщившего, что Люк Маркс очнулся и хочет его видеть.

Роберт осторожно, стараясь не шуметь, поднялся по лестнице и снял шляпу, наклонив голову, чтобы войти в низенькую дверцу убогой комнатки. Он снял шляпу перед этим простым крестьянином, потому что ощущал присутствие чего-то еще, более ужасного, что витало по комнате и жаждало, чтобы его впустили.

Феба Маркс сидела у изножья кровати, устремив пристальный взор на лицо мужа. Во взгляде ее бледных глаз не было нежности, лишь острое, тревожное беспокойство: она боялась подступающей смерти, а не потери мужа. У камина старушка гладила белье и готовила бульон, который едва ли будет нужен ее сыну. Больной лежал на кровати, голова покоилась на подушках, его грубое лицо было смертельно бледным, а огромные руки беспокойно двигались по одеялу. Феба читала ему; открытое Евангелие лежало среди бутылочек с лекарством на столике у кровати. Все предметы в комнате были чистыми и аккуратными и несли на себе печать опрятности, что всегда была отличительной особенностью Фебы.

Молодая женщина поднялась, когда Роберт Одли шагнул за порог комнаты, и поспешила к нему.

– Позвольте мне минутку поговорить с вами, сэр, прежде чем вы побеседуете с Люком, – нетерпеливо прошептала она. – Ради бога, дайте мне вначале поговорить с вами.

– О чем эта девица толкует там? – спросил больной с приглушенным рычанием, хрипло замершим на его губах. Он был свиреп даже в своей слабости. Его тусклые глаза замутил глянец смерти, но они все еще следили за Фебой острым недовольным взглядом. – Чего она хочет? – спросил он. – Я не потерплю заговора против меня и сам хочу поговорить с мистером Одли, что бы я ни сделал, я сам за все отвечу. Если я совершил зло, то исправлю его. Что она говорит?

– Она ничего такого не говорит, сыночек, – ответила старушка, подойдя к сыну, явно не очень подходящему для столь нежного обращения. – Она только говорит джентльмену, как тебе плохо, мой хороший.

– То, что я хочу сказать, я скажу только ему, запомни, – прорычал Люк Маркс- И только за то, что он сделал для меня прошлой ночью.

– Конечно, любимый, – успокаивающе ответила старушка.

Она не придавала большого значения настойчивым словам сына, полагая, что это бред. То бредовое состояние, в котором Люку представлялось, как его тащат целые мили сквозь горящий кирпич и известку, швыряют в колодцы, вытаскивают из глубоких ям за волосы и подвешивают в воздухе огромные руки, появившиеся из облаков, чтобы забрать его с твердой земли и швырнуть в хаос; и другие дикие ужасы и галлюцинации, бушевавшие в его расстроенном воображении.

Феба Маркс потащила мистера Одли из комнаты на узкую лестничную площадку. Она была так мала, что два человека едва могли стоять на ней, рискуя удариться о стену или упасть на лестницу.

– О сэр, я так хотела поговорить с вами, – горячо зашептала Феба. – Вы помните, что я сказала вам в ту ночь, когда был пожар?

– Да, да.

– Я сказала о своих подозрениях и все еще так думаю.

– Да, я помню.

– Но, кроме вас, я ни с кем ни словом об этом не обмолвилась, сэр, и я думаю, что Люк все забыл о той ночи, я думаю он забыл обо всем, что было до пожара. Он был пьян, когда гос… когда она пришла в «Касл», и я уверена, так ошеломлен и напуган огнем, что все начисто стерлось из его памяти. В любом случае, он и не догадывается о том, что я подозреваю, иначе он всем рассказал бы об этом; но Люк так зол на госпожу и говорит, что если бы она купила ему таверну в Брентвуде или Челмсфорде, этого бы не случилось. Поэтому я хотела просить вас, сэр, чтобы вы ничего не говорили Люку.

– Да, да, я понимаю, я буду осторожен.

– Я слышала, госпожа уехала из Корта, сэр?

– Да.

– Она никогда не вернется, сэр?

– Никогда.

– Но там, куда она уехала, с ней будут хорошо обращаться, не будут жестоки?

– Нет, к ней будут хорошо относиться.

– Я рада этому, сэр. Прошу прощения, что беспокою вас этим вопросом, сэр, но госпожа была доброй хозяйкой.

Из комнатки послышался слабый хриплый голос Люка, сердито требующий, чтобы «эта девица перестала зевать», и Феба, приложив палец к губам, повела мистера Одли обратно к больному.

– Мне не нужна ты, – решительно заявил мистер Маркс, когда его жена вошла в комнату, – мне не нужна ты, тебе нечего слушать, что я собираюсь говорить; мне нужен только мистер Одли, я желаю говорить с ним наедине, и чтоб не подслушивала под дверью, дорогуша, можешь спуститься вниз и там остаться, и забрать с собой мать.

Слабой рукой больной указал на дверь, через которую его супруга покорно удалилась.

– Я и не хочу ничего слушать, Люк, – сказала она, – но надеюсь, ты ничего не скажешь против тех, кто был так добр и щедр к тебе.

– Я скажу все, что захочу, – свирепо ответил мистер Маркс, – и не собираюсь выслушивать твои советы.

Хозяина «Касл» ничуть не изменили его предсмертные страдания, как бы ни были они скоротечны и жестоки. Быть может, слабый мерцающий свет, столь далекий от его жизни, пытался сейчас пробиться сквозь черную тьму его невежественной души. Возможно, наполовину сердитое, наполовину угрюмое раскаяние вынуждало его делать яростные попытки искупить свою жизнь, такую эгоистичную, пьяную и злобную. Как бы там ни было, он облизнул свои потрескавшиеся губы и, обратив свои запавшие глаза на Роберта Одли, указал ему на стул у кровати.

– Вы поиграли мной, мистер Одли, – начал он вскоре, – вы вытряхнули из меня душу, топтали и швыряли меня по-джентльменски, пока я стал ничто в ваших руках, и вы видели меня насквозь и вывернули меня наизнанку, пока не стали думать, что знаете столько, сколько и я. У меня не было особых причин быть вам благодарным, если бы не пожар в «Касл» той ночью. За это я вам признателен. Вообще-то я не испытываю особой благодарности к господам: они всегда дают мне то, что не нужно – суп, одежду, уголь, но, господи боже мой, они поднимают такой шум вокруг этого, что я готов швырнуть им все это обратно. Но когда джентльмен идет и рискует своей жизнью, чтобы спасти такого пьяного грубияна, как я, самого пьяного изо всех, то этот грубиян чувствует благодарность к нему и хочет сказать, прежде чем умрет (а он видит по лицу врача, что ему недолго осталось), – спасибо вам, сэр, я вам обязан.

Люк Маркс протянул свою левую руку мистеру Одли (правая была обожжена и перевязана).

Молодой человек обеими руками взял эту грубую ладонь и сердечно ее пожал.

– Мне не нужно благодарности, Люк Маркс, – сказал он, – я был рад оказать вам услугу.

Мистер Маркс ничего не ответил. Он спокойно лежал, задумчиво глядя на мистера Одли.

– Вы были так странно привязаны к этому джентльмену, что исчез в Корте, сэр, не так ли? – промолвил он наконец.

Роберт встрепенулся при упоминании своего убитого друга.

– Вы были странно привязаны к этому мистеру Толбойсу, как я слышал, сэр, – повторил Люк.

– Да-да, – ответил Роберт в нетерпении. – Это мой лучший друг.

– Я слышал, слуги в Корте говорили, как вы переживали, что не могли найти его. Хозяин гостиницы «Солнце» говорил, как вы были встревожены. «Если бы они были братья, – сказал он, имея вас в виду, – то не могли бы волноваться больше, потеряв друг друга».

– Да, да, я знаю, знаю, – поспешно сказал Роберт. – Ради бога, не говорите об этом. Не могу сказать, как сильно меня это мучит.

Неужели вечно его будет преследовать призрак непохороненного друга? Он пришел, чтобы утешить больного, но даже здесь за ним неотступно шла неумолимая тень, даже здесь ему напоминали о тайном преступлении, омрачившем его жизнь.

– Послушайте меня, Маркс, – серьезно сказал он. – Поверьте, я принимаю ваши слова благодарности, и я очень рад оказать вам услугу. Но прежде чем вы продолжите, разрешите обратиться к вам с просьбой. Если вы послали за мной, чтобы рассказать о том, что случилось с моим другом, умоляю не затрудняться. Вы не можете сообщить мне ничего, чего бы я уже не знал. Самое худшее, что вы можете сказать о женщине, бывшей однажды в вашей власти, уже известно мне от нее самой. Ради бога, не говорите ничего, вы не можете сказать ничего, чего бы я уже не знал.