Exuvium

Он не останавливался, потому что чувствовал спиной доводившее до дрожи присутствие обозлённого человека. Чтобы не волноваться, мужчина решил бессовестно списать всё на усталость и раздражительность из-за страха за близкого человека, поэтому старался хотя бы напоследок поддержать девушку.

– Не бойся, мы обязательно спасём твоего отца.

– Надеюсь. До свидания, – дочь шерифа смогла только изобразить на своём лице подобие улыбки и тут же закрыла дверь за мужчиной, запирая ту на защёлку.

Она сама себя не узнавала: от злости, поднявшейся внутри неё так внезапно и быстро, хотелось кричать и ломать всё, что попадёт в поле зрения. Первой жертвой этой неодолимой ярости стал картонный стаканчик, оставленный на столе. Девушка тут же схватила его и сжала пальцами так сильно, что оставшийся на дне кофе пулей вылетел из лопнувшего дна, покрывая ладонь тёплым, липким из-за сахара напитком. Она хотела вылить его прямо на лысину полицейского, мечтала об этом с самого начала обсуждения глупого плана. А ведь совсем недавно она считала его родным человеком.

Следующим страдальцем стал клетчатый плед, лежавший на диване, вызывающий не меньше отвращения, чем недавно произнесённые слова. Навязчивые мысли о том, что на ткани остались следы ненавистной женщины, приводили в бешенство. Шелби, на удивление, могла себя контролировать, поэтому просто положила памятную, дорогую сердцу вещицу в стиральную машину. Дверца захлопнулась слишком громко, и, казалось, она слетит с петель, зато плед избежал более ужасной участи. Забив порошком ячейку до самого верха, Эртон отбросила тяжёлый пакет так, словно он был пушинкой.

Вслед за ним на пол упала и она. Колени болели, но на них не обратили совершенно никакого внимания. Девушка затряслась от переполняющих её чувств, схватилась за пульсирующую голову, оттягивая короткие волосы. Смесь отвращения и отчаяния давили на её плечи и спину, заставляя её склонить голову чуть ли не до пола. Шелби хотелось кричать, плакать так громко, чтобы избавиться от клубка из негативных эмоций, которые она сдерживала внутри из последних сил. Короткие ноготки сами тянулись к бледной груди, больно царапая кожу, будто так можно было разорвать грудную клетку и выпустить скопившиеся там неприятные чувства.

В какой-то момент она, подняла голову, выпрямила спину, замерла и уставилась на стиральную машинку, наблюдая за крутившимся в барабане пледом. После истерики в голове стало необычайно пусто и легко, и мозг будто на время уснул, а вместе с ним и тело. В себя Шелби пришла, когда раздался прерывистый писк, оповещающий о том, что стирка закончилась. Бледные руки с покрасневшими кончиками пальцев потянулись к ручке серой круглой дверки, затем к мокрой ткани, которая приятно холодила натёртую кожу.

У неё получилось только повесить постиранный плед на сушилку, быстро одеться и выйти на улицу. Не хотелось завтракать, даже лишнюю минуту находиться в гостиной, переполненной смесью парфюмов, ни один из которых девушке не нравился. Дом, служивший ей раньше надёжным убежищем, в один миг опротивел, выталкивал её к выходу. А она шла, надеясь избавиться от отвращения к своей излишней доверчивости, веры в людей. Словно слепой младенец, который внезапно прозрел, дочь шерифа видела искажённые, размытые вещи так чётко, что глазам становилось больно.

Всю дорогу до больницы мысли продолжали занимать воспалённый разум, перепрыгивая с одной извилины на другую, доводя до головокружения и боли в висках, которые словно сжали тисками. Шелби сама не заметила, как ноги привели её в больницу, а знакомая медсестра, пару секунд назад болтавшая с регистраторшей, зачем-то решила сопроводить гостью до знакомой палаты. Голова была забита тяжёлыми раздумьями, а тело само начинало дрожать, будто помнило, что происходило с ней вчера утром. Но на этот раз её не завели внутрь, только сказали что-то и всучили прямо в руки какую-то бумажку.

Затуманенный взгляд серых глаз зацепился за яркий герб Табеса, напечатанный на тонкой брошюрке всё в том же левом углу, прямо как в памятке, которую показывал Дженкинс. Девушка мгновенно очнулась, вынырнула из потока мыслей, как из глубоко озера, громко втягивая носом запах медикаментов и хлорки. Несколько секунд понадобилось ей, чтобы осмотреть узкий, полутёмный коридор и успокоиться. Место это она сразу узнала, ведь просидела здесь несколько часов, прежде чем её отца привезли сюда из операционной. Не составило особого труда понять, что яркую бумажку с изображением одной из улиц Круделитаса на обложке ей дали, чтобы она заняла себя хоть чем-нибудь. У шерифа Эртона в гостях сейчас была медсестра, поэтому следовало подождать. Но по сравнению с четырьмя часами жалкие тридцать минут казались секундой.

И часть этого времени была потрачена на бессмысленное разглядывание маленького чёрного щита с изображёнными на нём уравновешенными золотистыми весами с серебряными чашами. Минималистично, банально, но зато герб, красующийся на местных флаге и печатях, даже на никому не нужной брошюре, отражал суть истории и дела, с которого началось существование Табеса, как независимого государства.

Шелби кусала губы, жалея, что оставила памятку о Виварии дома и не смогла повнимательнее прочитать условия и возможности, которые Апекс обещал подарить каждому добровольцу. Она только помнила о том, что единственной выгодой для людей, поступивших туда, была не маленькая стипендия, а в дальнейшем – заработная плата. Но никто не удосужился написать о том, что новоиспечённые работники Экзувия вместе с высокооплачиваемой должностью получат к концу обучения уйму седых волос, большую ответственность не только за собственную жизнь.

Хоть в одном Дженкинс был прав: Виварий – кладбище для слабых подопытных мышей, которые стали жертвой естественного отбора. Как и в дикой природе, там будет работать принцип: «Убей или умрёшь сам». И никому нет дела до того, что добровольцы тоже выросли в социуме, а не в конуре, что они просто желали роскошной, беззаботной жизни. Те будут обычным куском мяса, который не жалко кинуть на растерзание тигру ради спасения собственной шкуры. Только этим и занимался Апекс во благо людей. Никто из них не собирался поднять тучную задницу с мягкого кресла и встать на защиту любимого правосудия. Они были императорами в Колизее, наблюдали с высокого балкона, держали огненный меч возмездия чужими руками, когда их ладони были чисты.

Шелби слишком хорошо понимала, в какой ситуации оказалась, поэтому не торопилась лезть в эту беспросветную яму, наполненную кровью, человеческими страданиями. Она не хотела видеть смерти напарников, преступников и гражданских, чувствовать боль, смотреть на изувеченные, расчленённые тела и ощущать запах разлагающейся плоти. Ей не хотелось мучиться из-за кошмаров, которые часто терзали её отца, заставляя его постоянно менять снотворные препараты и ходить к психологам.

А началось это после убийства напарника Уильяма Эртона на очередной операции по поимке преступника. Он, будучи на тот момент инспектором, был потрясён, впервые увидев смерть коллеги, осознав, что даже служители правосудия склоняли голову на грудь, не выдерживая объятия смерти. Они были такими же хрупкими, как и люди, которых им поручили защищать от жестокости. Очевидная информация почему-то сильно потрясла его. Может, виной всему был постоянный недосып и стресс из-за работы, но тот случай оставил неизгладимый след на пошатнувшейся психике мужчины.

Она надолго запомнила тот день, когда вместо привычной яркой улыбки увидела потухший серый взгляд. Он был абсолютно безжизненным, пугающим, смотрел прямо в душу, но будто и сквозь неё. Больше тогда настораживал голос, по звучанию похожий на звон стали. Слегка подрагивающая рука с нечищенными ногтями, под которыми скопилась тёмная кровь, указала в сторону фуражки, заставляя девушку посмотреть на головной убор.

«Запомни, Шелби, никогда не связывай свою жизнь с этим… – ругательство осело хрипом в горле мужчины, но тот невозмутимо продолжил, невольно ухмыляясь, – куском дерьма. Правосудие? От него ничего не осталось. Пообещай, что не пойдёшь за мной, даже если случится что-то страшное, что не будешь мстить за меня.».

В тот день она с дрожавшим от страха голосом, со слезами, застывшими на больших глазах, дала обещание, до конца не понимая, что так сильно потрясло Уильяма. Потом Дженкинс без особых проблем рассказал ей обо всём, что так сильно тяготило инспектора. Девушка не планировала следовать по стопам родителей, одинаково не любила их профессии и поступила в колледж на ветеринарного врача. Счастью Уильяма в тот день не было предела. Он впервые за долгое время позволил себе улыбнуться и вздохнуть с облегчением. Шелби нравилась учёба, но больше её радовал яркий взгляд отца, вернувшегося к жизни. Её удивляло, как небольшое достижение могло так сильно повлиять на не шибко впечатлительного человека.

Теперь она понимала, что своими грубыми, отчасти пугающими наставлениями шериф Эртон хотел уберечь её от ужасов, через которые ему пришлось пройти. Он желал для своей дочери другой жизни и, к его спокойствию, не мог сейчас прочесть мысли девушки, склонившей голову над его холодной рукой.

– Я обещала, знаю, но, боюсь, не смогу жить спокойно, думая, что тебе кто-то попытается навредить, – говорила Шелби, зажмурившись, будто могла сейчас схлопотать от отца подзатыльник. Хотя мужчина никогда даже не думал поднимать руку на единственную дочь.

Ей казалось, что она снова столкнётся со страхом в потухшем взгляде, стоит только поднять глаза, услышит громкий звон стали, протыкающей её грудь, ломающей кости и подбирающейся прямо к сердцу. В голову невольно стали лезть мысли о том, как сильно разочаруется и испугается шериф, если очнётся после долгого сна. Он первым делом захочет встретиться с дочерью, увидеть её радостную улыбку и отражение яркого солнца на щеках и переносице. А если вместо этого он столкнётся с пустотой и тишиной палаты, да ещё и узнает, что его дочь погибла, разыскивая преступника…

Шелби махнула головой, жмурясь сильнее и стискивая зубы. Ей тоже нелегко давалось прощание с непринуждённой, счастливой жизнью. Она готовилась ко всевозможным исходам, перебирала их в голове, как картинки в калейдоскопе, но каждая из них была мрачнее предыдущей. Все их девушка с трудом принимала, громко глотая вязкую слюну, будто проталкивала внутрь себя версии невзрачного, заранее бесперспективного будущего. Потом она тяжело вздыхала и тихо нашёптывала мольбы о прощении, завершая так небольшой ритуал.

Какими бы страшными ни были представления своей участи, Эртон не собиралась отступать, смирилась, потому что в любом случае её судьба казалась ей обречённой на плохой финал. Без оподдержки близкого человека она не сможет долго противостоять Маргарет, а та с превеликим удовольствием вышвырнет свою нахалку дочь на улицу. А в случае успеха, у Шелби получится не только спасти отца, но и в дальнейшем защищать его.

Чтобы успокоить себя и решиться окончательно, дочь шерифа начала грезить о том, как она будет возвращаться с отцом домой после тяжёлого рабочего дня. Он начнёт рассказывать ей о тяготах своей переполненной ответственностью должности, а его дочь с усталой улыбкой ответит ему, поведав об интересной и опасной операции, на которую ей «повезло» попасть. И тогда вместо страха она увидит в серых глазах гордость и бесконечную благодарность за своё спасение, затем обнимет сгорбленную спину заметно постаревшего шерифа и почувствует привычное тепло.

Шелби отшатнулась от холодной руки, словно та накалилась до предела, затем обняла себя за плечи и пошла в сторону двери, не оборачиваясь. Только так можно было отрезать путь назад: в очередной, а, может, и последний раз попросить прощения, громко хлопнуть дверью и повернуться в сторону полутёмного коридора. Он длинной полосой шёл прямо к страшному будущего, скрытого плотной пеленой.

____________________________

Табес – название происходит от латинского слова "Tabes", что переводится как "гниение".

Круделитас – от латинского слова "Crudelitas" – "жестокость".

Апекс – от латинского слова "Apex" – "вершина".

Лаквий – от латинского слова "Laqueum" – "капкан".

Путеус – от латинского слова "Puteus" – "яма".

Глава 3.

Серое небо мелькало в больших лужах, сливалось с пожухлой листвой, через которую ещё не могли пробиться первые яркие травинки. Мрачно, страшно и паршиво – утро Шелби можно было описать только такими словами. Девушка в очередной раз бросила сонный взгляд на мелькавшие за окном автомобиля пейзажи, которыми славился новый городок Лаквий. Посредственная брошюрка не соврала, описала его неплохо, правда, без лишних подробностей и деталей. Каждый, кто здесь побывал, прекрасно понял бы человека, который выдал такой скудный текст про невзрачную копию Круделитаса. Потому что описывать здесь было действительно нечего.

Даже поля и леса, растянувшиеся по длинной дороге, ведущей ко въезду в город, были одинаково тёмно-сизыми, почти сливались с тучами, скопившимися на небе большими клочьями. В самом Лаквии дела обстояли ничуть не лучше: однотипные многоэтажки также сложились в виде годичных колец вокруг центра, а между ними располагались улочки-лучи. Как на детских рисунках, они вели к самому пеклу – солнечному ядру, заставляя её сильнее осознать неизбежность.

Она сама не заметила, как до побеления кожи на костяшках сжала руками край тонкой чёрной курточки, поджала нижнюю губу и уставилась в окно. Меньше всего ей хотелось, чтобы страх, застывший в серых глазах, был раскрыт Дженкинсом. Мужчина занял себя объездом улочек, чертыхался под нос, но потом всё же решил поговорить со своей подопечной напоследок. Хотел ли он этим бессмысленным разговором поддержать её или дать пару советов – Эртон было всё равно. Ведь общение с ним заведомо было обречено на провал.

– Боишься? – спросил довольно мужчина, мельком поглядывая на сжавшуюся девушку, затем снова принялся смотреть на дорогу.

– Не особо, – соврала Эртон.

Ей было страшно. И больше всего настораживало волнительно ожидание, предчувствие чего-то плохого. Они застали её врасплох ещё вечером прошлого дня, мешали спать, отличались от обычных переживаний перед сложным экзаменом. Это совершенно новое чувство подпитывалось осознанием собственной беспомощности, крепло вместе с ним и выливалось в бессонницу. Было бессмысленно успокаивать себя, тем более просить Дженкинса развернуть машину и убраться подальше от этого чёртового города. Пару раз ей даже пришлось слабо прикусить язык, чтобы заветные слова не сорвались с губ.

– Не переживай, год пролетит незаметно, а потом мы пересечёмся и будем работать вместе.

– Я всё думаю о том, что будет с отцом, если он вдруг очнётся, – Шелби не смогла больше игнорировать Майкла.

Её выводила из себя лёгкая улыбка, периодически мелькающая на лице, покрытом щетиной. Будто Дженкинса вовсе не касалось её горе. Больше всего разочаровывало, что в глазах чужих людей она замечала гораздо больше жалости к шерифу, чем во взгляде его лучшего друга.

– Мы же с тобой это обсуждали, – в привычном низковатом голосе начали прослеживаться следы раздражительности, и это почему-то принесло ей некоторое облегчение.

– Знаю, – ответила она, затем чуть оживилась в надежде поддеть мужчину, – но нам надо было ещё подумать. Мы могли бы осуществить твой план гораздо быстрее. Например, создать мне липовое удостоверение, заплатить за моё место в отделе. Это лучше, чем ждать меня целый год, гадая каждый день, а получится ли у меня выпуститься из Вивария.

Шелби повернулась к мужчине, заведомо зная, что тот смерит её удивлённым взглядом, но она никак не ожидала увидеть в нём едкую, похожую по цвету на желчь, примесь отвращения. Удивительно, как пара слов может вывести человека на чистую воду, заставить его выдать свои настоящие помыслы. Но всему виной было моральное напряжение – иначе не получилось бы так легко поиграть с эмоциями полицейского.

– Ты сейчас серьёзно? – спросил Дженкинс, но в ответ прозвучало только многозначительное молчание.

Девушка знала, что несла полнейший бред, но ей хотелось как-нибудь задеть мужчину, чтобы стереть вечную улыбку с его лица. Ей приходилось лишь догадываться, что Майкл не гнушался брать взятки от преступников или их родных, погряз в коррупции, как и весь город, некогда служивший образцом честности и справедливости. Было очевидно, что в последнее время шериф Эртон ходил как в воду опущенный из-за конфликта со своим другом. Не пришлось даже гадать, откуда упало яблоко раздора.

Казалось, что ненависть к самому честному работнику отдела, копившаяся в Дженкинсе долгое время, перекинулась на неё. Она выливалась наружу, словно яд, капала с маленьких зубов, медленно подбиралась к её голове, сжигая там все положительные чувства, эмоции и воспоминания.

В одном из них она также сидела в нагретом салоне. На улице стояла более отвратительная погода: ливень бился о стёкла из-за сильного ветра, а маленькая девочка пыталась согреться. Её тонкое, длинное тельце била дрожь, по щекам лилась дождевая вода вперемешку с горячими слезами. Она тихо всхлипывала, наблюдала за каплями, стекающими по запотевшему стеклу, так сильно задумалась о чём-то своём, что испугалась, услышав щелчок открывшейся дверцы.

Майкл быстро залез в свою старенькую машинку, отряхивая кожаную куртку от последствий разбушевавшейся погоды. Шелби поджала губы, снова спрятала покрасневшую щеку за длинными тёмно-каштановыми волосами и шмыгнула носом. Участок прядей на макушке, за который нещадно тянули девочку, даже смогли вырвать из него небольшой клок, до сих пор болел. Она, испугавшись, снова потянулась пальцами к нему, боялась, что нащупает лысину, но её там не было.

– Держи, вытрись, а то заболеешь, – сказал Майкл, доставая из-за пазухи небольшое полотенце и протягивая его девочке. – А теперь расскажи мне, что случилось? Где твой зонт?