Мой Израиль

И у меня будет всё, что нужно человеку: родная земля и крылья для неба.

Меня ведёт вверх моя книга.

Моя книга – моя тропа.

Книга – что вершина пройденной тропы. Чем больше на этой тропе взято препятствий, тем она лучше. Это как у альпинистов, у которых чем сложнее тропа к вершине, тем значительнее вершина.

Для каждой тропы есть своя зачётная оценка. Чтобы получить такой зачёт, требуется на тропе взять препятствия нужной для зачёта трудности. Если препятствия не по силам и обойдены стороной, – тропу не зачтут.

Не знаю, зачтут ли мою тропу мастера троп, но я иду к вершине.

К моей книге.

Иду не для зачета.

Моя книга – мои крылья.

Крылья могут расти только такие, какие растут. И других не может быть. И какие бы они ни росли, это крылья.

Ими можно будет взмахнуть.

У каждого человека должна быть своя книга. В ней должно быть: кто ты есть и зачем ты есть. И пусть она будет только в нем самом, тысячи раз наговорённая, и пусть у нее будет читатель только он сам, тысячи раз её перечитывающий, – такой человек крылатый.

Мы идем по тропе нашего народа, и у каждого из нас книга «Мой Израиль», у каждого своя. Это наши крылья, они растут и крепнут с каждым шагом по тропе.

Иногда крылья не выдерживают высоты.

И тогда падает с неба маленькая звёздочка отчаяния на нашу родную землю.

Счастливой будет земля, усыпанная упавшими с неба звёздочками.

Это будет звёздная земля.

Люди с надеждой смотрят в небо, и еще ни одна звёздочка не упала никем не замеченной. Эти звёздочки волнуют, манят, зовут к себе, в небо.

Но кем бы я ни спустился на родную землю, пусть тоже звёздочкой, я буду на родной земле, и буду смотреть в огромное и беспредельное надо мной небо, и скажу каждому, стоящему на своей родной земле: над тобой и надо мной – небо, и над всей землёй – небо.

И под этим нашим общим небом мы – частицы нашей Родной Земли.

И летит в небе наша Родная Земля маленькой звёздочкой.

Может быть, она сама падающая звёздочка отчаяния.

Август 1972

В который раз – наверное, сколько людей, столько и раз, – есть мир и есть я – не то я, которому мама до сих пор выпрямляет сутулящуюся спину, стоит только забыть, что не надо сутулиться, и усилия мамы в этом смысле безрезультатны, а то я, которому прикасающиеся мамины руки, широкие, разработанные, передают сокровище этого мира, которое сразу, может быть, и не видишь, да и необязательно видеть сразу – поздно никогда не бывает, но хоть когда-нибудь увиденное, оно вызывает слезу и улыбку, которые возрождают его снова и несут его, передавая дальше, без чего этот мир ничто и благодаря которому он только и есть, и оно единственная мира суть, в котором это самое я пишется большой буквой, не будь только про самого себя написано, – рожденное этим я, оно даёт возможность и ему жить, – так вот: есть мир и есть я, для которого этот мир – сплошная тропа, по которой шёл мой народ во все времена, где бы он ни находился, и продолжает идти.

Что изменилось на этой тропе?

Ну, платье, ну, вкус мороженого, оно было всегда, просто в раскопках не находят – растаяло – вот, пожалуй, и всё.

И я нужен миру как лакмусовая бумажка, опущенная в этот мир и определяющая, равно как что есть каждый в отдельности в этом мире, так и что есть мир в целом.

Я нужен миру, как нужен первый звонок перед началом очередного действия спектакля, к которому на сцене уже всё приготовлено, кроме пустякового косячка, который всегда успеют прибить, пока будут спешить из буфетов, курилок, туалетов, – он нужен, этот первый звонок, хоть и возникает вопрос, зачем он, если дается второй и третий, и гаснет свет, и поднимается занавес, а они все ещё жуют, чего-то хрустят, устраиваются, и происходящее на сцене не захватывает зал, сцена живет своей жизнью, а зал своей, и лишь потом, когда много упущено, зал начинает разбираться в происходящем на сцене, правда жизни его захватывает, и вот зал слился со сценой – произошёл тот сплав, о котором находящиеся на сцене мечтают.

Я нужен миру, как ожидающему с надеждой рассвета тяжелобольному, в состоянии которого может наступить кризис, когда в ночной тишине широко раскрытые глаза не закрываются и кажется, что всеми забыт, заброшен, покинут, оставлен и никого не дозваться, – нужен рядом кто-нибудь, делящий с ним страдания, чтобы можно было в тревожных коротких забытьях ускорить время до утра, когда придут врачи – они должны что-нибудь придумать.

Ну кто ещё так нужен миру?

В этом моя б-гоизбранность.

И я от нее никогда не откажусь.

Во имя мира.

И я кричу, переполненный радостью: мой мир, ты слышишь, я тот, кто я есть!

Но чтобы оставаться тем, кто я есть, я должен идти по тропе моего народа.

Только на тропе своего народа можно оставаться тем, кто ты есть.

И я нужен тебе, мой мир, только таким – идущим по тропе моего народа.

Поэтому я спрашиваю и требую ответа по праву моего народа, полученному в тысячелетиях: мой мир, ты видишь, это иду не я, это идет твоя суть.

Мой мир, мы пойдём вместе.

Я тебе буду нужен.

Я тебе пригожусь.

Куда мы пойдём?

Сентябрь 1972

Взмах, ещё взмах, и ещё.

Я как птенец машу своими крыльями.

Я вылупился, получив тепло больших птиц с сильными крыльями, излучающих его всем, кто должен вылупиться, и возможно, вызвал у них удивление своим появлением, но у этих птиц только так – всем крыльям хватит места в небе.

И мои крылья подрастают рядом с сильными крыльями, и благодаря им я ещё не потрёпан, ведь всегда можно свалиться и попасть в чьи-нибудь лапы, если нет рядом сильных крыльев.

Сильные крылья больших птиц так рубят и рвут воздух вокруг, что поднялись мои пёрышки, и я почувствовал, что они не только пёрышки, и хоть не знал еще, что это такое – иметь крылья, невольно замахал, как птенец, которому предназначена иная жизнь, чем та, которой он живет, пока не чувствует крыльев, и познаваемая только с крыльями, а без них неведомая, и в которой, что бы там ни было, и как бы ни отличалась от прежней, и какие бы ни были опасности и невзгоды, и куда бы, в конце концов, ни занесли крылья, – единственная и естественная, если только подрастают крылья; и лишь после того как замахал, почувствовал, что замахал крыльями.

И замираю от восторга, что и от моих крыльев, пусть слабо, но рубится и рвётся воздух вокруг, как у больших птиц с сильными крыльями.

Взмах, ещё взмах, и ещё.