Мой Израиль

И летят перышки-листики от взмахов крыльями.

Они рождены новой главой моей жизни, потребовавшей от меня крыльев.

И, может быть, за этой главой моей жизни видится, что, как и у других людей, есть непреходящая глава их жизни – «моя Россия», «мой Дагестан», «моя Армения» и другие, – так и у моего народа есть непреходящая глава его жизни – «мой Израиль».

Вот и ещё один взмах крыльями – и ещё один листик полетит.

Может быть, впервые вышедший на необычную для себя тропу почувствует прелесть трудностей этой тропы и снова выйдет на нее, когда появится уже новая глава его жизни.

Для этого надо жить: посадить дерево на родной земле, положить камень в родную землю, утолить жажду тысячелетий из родника родной земли – надо жить.

А пока – непреходящая глава.

А пока, листик, лети.

Октябрь 1972

Каждый шаг по тропе приближает к вершине.

И однажды в конце очередного участка тропы подкрадывается вопрос: может быть, завтра вершина?

Может быть, и завтра.

И завтра какая-то неудовлетворенность – что-то большее ожидалось от вершины.

Но разве виновата вершина?

Какова тропа к вершине – такова и вершина.

Но все-таки, может быть, завтра?

И я смотрю на мою завтрашнюю вершину.

А вокруг – много взятых вершин. Много и повыше моей, только не каждый на взятой им вершине сложил пирамидку и оставил в ней записку.

Невысока моя вершина. Наверное, можно взять и большую. Но зачем?

Достиг высоты, чтобы лететь, – и летишь.

А главные наши вершины – впереди.

И будут браться вершины, пока хотя бы одна пара глаз будет торчать сквозь невысокую решётку, которую можно взять одним прыжком.

И будут лететь перышки-листики, рождённые взмахами новых подрастающих крыльев.

Перышки-листики будут лететь, потому что если не будут рождены взмахами крыльев, то будут вырваны из себя с кровью, – картина тропы моего народа, выполненная натуральными красками, и на расстоянии не видно грубых, шероховатых, грязных мазков, слившихся в благородную картину, и разговоры о качестве мазков мешают наслаждаться взволновавшей картиной.

И будут лететь перышки-листики, потому что, если потребуется, будут вырваны даже в крыльях те немногие оставшиеся ещё перья, без которых уже не долететь, – когда, если даже не выдергивать их, уже тогда непонятно, как это можно, и какой смысл, и зачем лететь кровавому месиву.

И наперекор подкрадывающемуся вопросу: может быть, завтра? – вперед по тропе! и да здравствует тропа!

А завтра обязательно будет, когда я оставлю записку в сложенной на взятой вершине пирамидке.

Но на вершину, если это вершина (а она будет вершиной, маленькой, но вершиной, а она всегда будет для меня маленькой, но моей), никогда не поднимешься один.

И напишу имена, а под ними припишу: «И всем хорошим книгам – шалом!»

И полечу.

И буду лететь над красивыми городами – самыми красивыми для тех, чьи эти города.

И буду запихивать в прошлое самые медленные секунды в моей жизни и отрывать ещё сцепленные с будущим.

Так где же мой самый красивый город? Я-то знаю, что самый красивый город – мой.

И вдруг.

Это почувствуется, я догадываюсь об этом, как никогда это не испытывавший может догадываться, что с ним так будет, потому что он такой, как все.

И скажу: здравствуй, Иерусалим, мы вернулись.

Но так, чтобы никто не услышал.

И будет день. Мы вернулись к своему берегу моря, которое среди всей земли.

И как раньше, так и теперь, и как у всех берегов, так и у нашего берега тихо движутся невидимые волны, и за каждой бежит по дну золотая полоска преломлённого волной света. Золотые полоски бегут одна за другой, и нет им конца.

За время нашего отсутствия на несколько сантиметров убавилось воды в нашем общем море, а может, прибавилось.

И как человек однажды вдруг пьянеет от сладости обычно неприметного и миллионы раз сделанного вдоха, так и нам откроется нашей жизни вечная мудрость.

Ноябрь 1972

Еще не время нового Флавия.

И в мире весна.

И праздник весны.

Есть на тропе участок – на каждой уважаемой тропе он есть, – подобного которому никогда не брал, с которым никогда не мерялся силой, а весь ты – сплошная боль.

Моя боль – мой Израиль.

Мой Израиль везде во мне.

Это моя сплошная боль.

С каждым шагом по тропе боль сильнее. Но и с каждым шагом улавливаю, как везде во мне, где моя боль, поется тихая песня, необычная, неясная, но знакомая, своя, родная.