Чтоб знали! Избранное (сборник)

Что-то очень грустно мне. Какой-то мрак внутри и снаружи. Ты знаешь, впервые, пожалуй, моё одиночество меня не радует, а угнетает. Хочется близкую душу. Ан нету. Кругом одни соседи.

Очень тронут твоим посвящением. Спасибо. Настроение в этом стихе – точно как у меня сейчас. И намешано именно так, как у меня в голове и в жизни. В общем, прямое попадание.

Твои последние стихи, как и прежние, притягивают и интригуют. Однако, хотя это звучит хрестоматийно, но лично я пока не могу принять матерных слов в поэзии. Эти две вещи для меня несовместимы. Матерное слово в стихе – как взрыв среди концерта, как чернильная клякса на акварели – перестаёшь видеть картину, видишь только кляксу. Не пытаюсь навязывать своё мнение, но и себя изменить не могу.

Когда я вижу мат в стихах, стихи для меня превращаются просто в порнографию, и я не могу относиться к ним серьёзно.

Слова «пизда», «хуй», «ебля» стали значками, абстрактными обозначениями и перестали быть чем-либо иным, кроме знака непристойности или брани.

Набоков сумел как-то обойти мат и придумал свои слова, например, «скипетр». Да ты и сам знаешь, что русская литература оказалась одной из самых целомудренных.

Наверно, был какой-то смысл в том, что эти слова стали бранными.

Но всё-таки немного уже начинаю к ним, таким, привыкать. Кто знает, может, и впрямь лет через двадцать изменятся нравы, и тебя уже все назовут революционером в поэзии.

Опиши мне свой последний день с Карен, если будет настроение.

Сергей

БОРИС – СЕРГЕЮ

Ты пишешь, что слова «хуй», «пизда» – бранные, и, вследствие этого, всякая попытка за них браться якобы обречена на провал. Более того, ты предлагаешь выдумывать новые слова для их обозначения, ставя в пример Набокова с его «скипетром».

«Пизда», по сути дела, звучит так же абстрактно, как и «дикая роза». Эти слова не в состоянии ничего описать, а лишь толкают воображение в определённом направлении: одно – сильно, а другое – слабо.

Есть такая шутка. Заключённые сидят десять лет в тюрьме, перерассказали друг другу все анекдоты и выучили их наизусть. Поэтому они их пронумеровали, так что вместо того, чтобы заново рассказывать известный анекдот, рассказчик просто называет его номер, и все смеются.

То же самое со словом «пизда». Оно как номер чего-то всем известного, и, называя это слово, у всех возникает перед глазами знакомый образ.

Отличие слова «пизда» от «дикой розы» состоит в том, что «пизда» не претендует ни на какой побочный смысл и не сравнивает пизду ни с чем, а указывает на неё пальцем. В «приличном» обществе запрещены к употреблению такие слова, которые не оставляют сомнения в их смысле. Многозначность всегда даёт путь к отступлению, тогда как однозначность вынуждает на необходимость действия, которое в данный момент может оказаться неуместным.

Всё это напоминает дипломатические переговоры враждующих сторон через посредников. Враждующими сторонами являются ум человека и его половые органы. Ум в состоянии признать публично существование половых органов и их требования, но только через посредников – через слова, причём такие, которые не будут прямо называть враждующую сторону. Человек всячески старается скрыть существование конфликта. Посему переговоры, которые ведутся многозначными словами, можно всегда представить как не имеющие никакого отношения к половым органам.

Если же убрать посредников, то враждующие стороны либо должны примириться в процессе совокупления, что оскорбительно для христианской морали, либо ум и гениталии должны объявить войну друг Другу на радость христианству.

Ум склоняет различные части тела на свою сторону, но в какой-то момент они предают ум и переходят на сторону половых органов. Руки выступают против половых органов, создавая тексты протестов против порнографии, а между тем эти же руки тайно занимаются мастурбацией. Рот вопит о вреде порнографии, а потом принимается за минет.

Я считаю, что мат предпочтительней использоватъ в письменной поэзии и литературе, чем в устной речи. Вся его меткость прямоты транжирится голосом. Так что мат не то что должен считаться непечатным, а наоборот – только печатным, а не произносимым.

Кстати, сленг и жаргон меняются у каждого поколения, и только мат живёт столетия без изменения: «хуй», «пизда» и «ебля» – это неразменная монета языка, его золотой запас. Он представляет собой конечный, тупиковый смысл, уточнять который становится более невозможно. Трудно себе представить дальнейшее развитие языка, при котором будут найдены ещё более точные слова и слово «ебля» станет восприниматься как иносказание.

Используя три «ключевых» слова, в России можно легко изъясняться. Вот простейший пример:

«Как хуй ни выябывался, а ёбся он хуёво. Сначала пизда пиздела, мол, хуё-моё, и хуева поебень, а потом как захуярила, что хуй аж опизденел. А пизда уж совсем охуела. Заебла хуй в пизду. Хую остопиздело, но пизду не наебёшь. Не пизди – не хуя тут, доябывай или уябьюай. А то пиздюлей захуярю! Хуй отпиздярил её охуительно, но вскоре накрылся пиздой».

Далее ты говоришь, что был некий смысл в том, что эти слова стали бранными, мол, надо было – и вот бранные слова изобрелись.

Что ж, давай поговорим и про это. Слова «изобретались» поначалу для обозначения объекта или действия и лишь потом стали принимать эмоциональную окраску в зависимости от того, каково было ощущение от объекта или действия. Естественно, что эмоциональная окраска менялась вместе с изменяющимися ощущениями. Очевидно, что слова «хуй» и «пизда» образовались не из желания похулиганить, а из желания обозначить органы тела и их взаимодействие, которые, между прочим, дают человеку величайшее наслаждение. Я думаю, что не будет большой натяжки, если предположить, что изначальная эмоциональная окраска этих слов была весьма восторженной. В языческие времена люди относились к сексуальной жизни естественно, то есть радостно. К примеру, латинское слово fascinate, обозначающее «хуй», имело смысл «волшебный Дух».

Потом явилось христианство, и с собой оно принесло идею «порочности» половой жизни, греховности плоти. Образцом поведения стало считаться подавление сексуальных желаний. Вследствие этого половые органы превратились в изгоев, и само их упоминание стало звучать оскорбительно. В языческих культурах, кстати, и по сей день отношение к сексу, как к таинственному празднику, а не как к неизбежному греху. Посему «хуй» и «пизда» звучат как брань лишь потому, что христианство исковеркало отношение человека к самому себе.

В России, которую всегда топтали правительства, народ в большей мере становился рабом, и двумя формами пассивного протеста были пьянство и ругань. Ругань и брань основаны на словесном преступлении закона, внедряемого ненавистным государством. Главный закон христианского государства – всячески ограничить и охаять половую жизнь.

Коммунистическая же мораль – это дитя христианской морали. Обе основаны на подавлении личности, одна – во имя Христа, а другая – во имя коммунистического будущего.

Так вот, продолжая о брани. В России слово «еврей» подобно мату. Оно по сей день звучит как брань, поскольку еврей есть преступление как против христианства (не верит в божественность Христа), так и против коммунизма в том смысле, что еврей – индивидуалист, космополит, то бишь против коммунистического братства. Слово «бог» до недавнего времени звучало в СССР тоже бранно, поскольку «бога нет».

Все слова, обозначающие женские гениталии, звучат оскорбительно, но в разной мере. Есть три основных «термина»: пизда, влагалище, женские половые органы. Степень оскорбительности звучания этих слов соответствует оскорбительности слов: жид, еврей, иудей.

– А вы, извините, еврей?

Или:

– Он такой же национальности, как и вы?

Степень оскорбительности очевидна: «пизда-жид» – звучат как пощёчина, «влагалище-еврей» – звучат холодным омерзением, тогда как «женские половые органы-иудей» – научным эвфемизмом.

Но грубость зависит от намерений и отношения. Ведь когда-то слово «жид» не звучало бранно, и «пизда» звучала ласково.

Отношение к евреям напоминает отношение к гениталиям – они «греховны», они «грязны», их нужно прятать (помещать в гетто), их нужно уничтожать (высшая форма умерщвления плоти). Однако евреи и гениталии вездесущи в своём влиянии.

Периоды терпимости общества к евреям совпадают с периодами терпимости общества к сексу. Тогда евреи занимают ведущие позиции в обществе, и одновременно растёт сексуальная свобода. И наоборот, периоды притеснения евреев совпадают с ужесточением власти, которая обрушивается на сексуальные проявления.

Итого, следуя твоему совету, Серёг, слово «еврей» надо полностью заменить на эвфемизм «лицо еврейской национальности» или что-нибудь «помягше». А может, отказаться заодно от слова «совет» из-за того что его обгадило слово «советский»? А также отказаться от индийской свастики, потому что нацисты извратили этот знак, обозначающий счастье?

Нет, моя задача – вернуть словам первоначальный смысл, то есть «реабилитировать», используя популярный у вас термин. Если относиться к пизде с открытой любовью, то и само слово «пизда» очистится от приписываемой ему грязи и засверкает чудом. Если сегодня для многих «пизда» и «хуй» звучат как брань, то завтра они будут снова звучать как гимн Богу – так ведь к ним относились в обществах с фаллическим культом.

Лет пятнадцать назад меня Набоков тоже восхищал своей изысканной хуйнёй. Теперь он меня лишь раздражает. Всё это этапы, и этап «плетения словес» я прошёл.

А что до твоих опасений по поводу неприкосновенности бранных слов, то надо оскорблять бабу не «я тебя ебал», а чем-нибудь вроде «я тебя и с голоду ебать не стану». А то как можно оскорблять, суля наслаждение?

Все слова – это эвфемизмы чувств. А мы превращаем слова в невинные жертвы наших чувств, ополчаясь на непристойность или оскорбительность тех или иных слов. Мы не терпим их лишь потому, что они напоминают нам о собственных чувствах, которые мы патологически стремимся переиначивать или вообще не замечать.

Ты пишешь о некоем свойстве русской литературы, ей якобы присущем, – целомудренности. Обрыдли мне эти советские клише превосходства. Целомудренность литературе не присуща, а насаждаема государством и его псами – цензорами. Эротика всегда жестоко подавлялась в русской литературе (часть сказок Афанасьева должна была печататься в Германии, а история с Полежаевым тоже хороша, не говоря уже о «Гавриилиаде»). Как тут не стать целомудренным, когда тебя кастрировали?

Российское самодовольство омерзительно проявляется и в дутых самооценках собственной литературы. Самолюбование России своей литературой подобно недавнему самолюбованию советской «мощью». Ну да, был гениальный Достоевский и кучка талантливых. Но в любой европейской стране есть не менее гениальные и талантливые писатели. Сравнивая литературу американскую с русской, видишь, что Америка настолько разнообразнее в талантах, в кругозоре, в подходах к вечным вопросам, что её легко сравнить с радугой, тогда как Россию – с одним только обильным красным цветом.

Настораживающе великим достижением русской литературы является выработавшаяся привычка вменять поэту в обязанность быть гражданином. Правда, при советской власти требование гражданственности трансформировалась в требование нести общественно-полезную нагрузку.

Легенда о величии русской литературы подобна россказням о таинственном русском характере, вся тайна которого состоит лишь в классических симптомах алкоголизма. Умом Россию не понять, Россию можно лишь похерить.

Казалось бы, я должен балансировать на грани дозволенного и недозволенного и своим изысканным вкусом отмерять количество приемлемой «пизды». Однако фальшиво-целомудренная ситуация в русской поэзии стала мне настолько отвратна, что я хочу не глаголом жечь вымышленные сердца каких-то там людей, а просто ткнуть носом в чудо пизды и затем участливо спросить: «Ну, каково?»

Ты пишешь, что «пизда», «хуй», «ебля» стали значками, абстрактными обозначениями. В полупьяном разговоре – да, согласен. В поэзии – вовсе нет, они конкретны, как никогда. Конечно, когда то, что я делаю, подхватится остальными и приестся, нужно будет более конкретизировать, и за мной дело не станет. Но цель моя – поэтически возродить слова, которые обозначают самое прекрасное в земной жизни, но над которыми с лёгкой руки христианства устроили судилище и побоище, засадив их в тюрьмы и лагеря цензуры.

Что касается меры употребления, то её буду устанавливать я. И конечно, поначалу она будет коробить большинство. Но то, что вчера считалось непристойностью, сегодня – в порядке вещей. И буду ли я оглядываться на подлость сегодняшнего вкуса, который только и норовит измениться. Я познал Идею, неизменную во всю историю человечества, изображение которой стоит вне вкуса, поскольку «вкус» – это орудие её притеснения.

Задел ты меня также своим легкомысленным отношением к порнографии (я вообще теперь легко ранимый). Так что мне необходимо высказаться и по этому поводу.