Субъективный реализм

Придумают же: «утро вечеро якобы мудренее». Что в утре – мудрёного? И чем оно мудрёнее вечера? Или завуалированно имеется в виду «мудрее»? Тогда почему не сказать об этом прямо?

Впрочем, для меня утро и не мудрёнее остальных частей суток, и не мудрее. Утро как утро, и день как день. Солнце выплывает откуда-то, где я не бывал и вряд ли уже побываю, и принимается медленно и неверно взбираться на крутое, словно поголубевшее яйцо, небо. Мы с ним похожи: мне тоже подниматься тяжелее, чем уходить. Уйти – в этом нет ничего сверхъестественного. Ещё неизвестно, чей уход окажется более сверхъестественным – его или мой.

Расскажу, как было, вот только не стану заменять названиями суть. И правда ведь: за одним названием могут скрываться разные сущности. Да и наверняка скрываются – в зависимости от того, для кого назвали. Поэтому названий не будет, лучше расскажу всё как есть. Вернее, всё как было, есть и будет. Возможно, возьму на себя больше, чем мне положено, – хотя кто знает, положено ли мне то, что возьму? Но как иначе разобраться в том, что, кроме меня, вряд ли заинтересует очень многих. Привычка – это не вторая натура, она – первая.

Ну вот, нафилософствовался и нашутился. Теперь, этим мудрёным утром, пора и честь знать.

Да и бывал, конечно. Бывать-то можно по-разному. Как и не бывать, кстати, тоже.

Я вышел из троллейбуса, пошёл по привычной аллее. Те, кто хочет, чтобы и для них она стала привычной, пусть постараются. Это – честь, которую, как мы определились, надо знать, каким бы мудрёным или умудрённым традициями и опытом ни было утро.

Я шёл, и меня не видели или не узнавали. Я шёл туда, где должен задать главный, а если быть до конца принципиальным, единственный вопрос, требующий ответа. Точнее говоря, ответа на который требует на вопрос, а – я.

Я уже знал: мне будет через кого задать мой – наш – вопрос, и был уверен в тех, кто задаст его. Я отобрал их из многих желающих и не очень, и отбор этот потребовал от меня усилий, которые были под силу лишь мне. А уж отобранные – в свою, установленную мною очередь, задавали мой – наш – вопрос остальным – тем, кто мною же наделён этой честью. Ну хорошо, не только мною, зачем придираться к ничего не значащим словам? Некоторые ведь действительно ничего не значат.

Задавали в залах и комнатах, рано или поздно, наедине и – как это говорится? – в коллективе, что ли.

И поздно не было никогда, ведь мы с ним похожи.

Я же сказал – с кем.

Взвалившие на себя ношу ответственности за ответ на мой вопрос приехали разными троллейбусами, поэтому их ответы – я знал – будут различаться. Потому что то, как и что ты ответишь, зависит от номера маршрута твоего троллейбуса. Ответ определяется маршрутом, а не наоборот, разумеется. Мне ли и отобранным ли мною не знать. Причём как – не менее важно, чем что, да и, если вдуматься, заменяет его, вбирает в себя.

Я войду и буду присутствовать, хотя и невидимо. А они – пусть сидят. Я люблю стоять в присутствии тех, кто сидит. Это создаёт водораздел. То есть водораздел уже давным-давно создан, остаётся только поддерживать его визуально.

– Что первичнее? – спросил отобранный у одного из остальных, и я невидимо кивнул в такт вопросу. – Что первичнее – номер маршрута или то, что вы о нём думаете?

Один из остальных отвечал – как правило, более или менее правильно, и получал от отобранного количественную оценку правильности. Это длилось долго, ведь началось не с восходом солнца и не закончится с закатом. И в этом мы с ним тоже похожи.

Отобранный ставил баллы – это надо же: «ставил» – можно подумать, что у балла есть что-то вроде «попа»; так вот, он ставил баллы всем остальным. Балл – это количественное выражение качества, опровержение гипотезы о том, что количество якобы переходит в качество. Как раз наоборот – качество становится количеством. Ну, не становится, конечно, а я его превращаю. Отобранные мною полагают, что делают это сами, так же, как когда-то давным-давно, когда остальными были они.

– Вы меня не убедили, – слышалось время от времени.

Отобранного нелегко было – убедить.

К тому же – и это было фактически основным – «что» было даже не так важно, как «как», при всей важности «что». Для того чтобы убедить отобранного, нужно ответить не только то, что нужно, но и так, как нужно. «Что» – значит ожидаемыми словами, тогда как «как» – ожидаемым их сочетанием.

Я вышел из огромного здания, думая о том, что оценивать ответ – ничуть не проще, чем давать его, и пошёл по той же аллее в обратную сторону, отложив развитие этой мысли чуть на потом.

Лето пришло и покатилось неумолимым перекатиполем, унося с собой и без того уже забытые электрогитары и ударные. Одуванчики желтели на зелёном фоне, и не хотелось, чтобы приходило в голову, какими неуместными они будут казаться, когда из жёлтых превратятся в серо-белые.

Эту мысль удавалось отгонять. Не отгонялись другие, но они составляли такой же фон, как зелёный – для жёлтых одуванчиков, как королевская свита, формирующая короля. Фон никогда не отгоняется, сколько раз ни сменятся короли и одуванчики. Без короля – куда угодно, а куда – без свиты? Куда одуванчику – без фона?

Я шёл, разглядывая беззастенчиво расцветшие магнолии и позволяющие любоваться собою, но ничуть не самовлюблённые нарциссы. Дышал оглушительно пахнущей сиренью. Её запах был таким неудержимым, что даже белая сирень казалась сиреневатой, и нераспустившиеся каштаны казались притаившейся сиренью. Этой неприкрытой и беззастенчиво расцветшей сирени было так много, что её недоставало, её было слишком мало, и думалось только о том, что она когда-нибудь исчезнет и её долго не будет совсем.

С каждым вдохом я повторял важное, хотя и не главное: оцениваемые нередко считают, что оценивать легче, чем подвергаться оценке. Ну что ж, оцениваемые нередко заблуждаются. Собственно гововоря, на то и немногочисленные оценивающие, чтобы оценивать многочисленных остальных.

А что же главное? Я вдумался и снова, в который уже раз, ответил сам себе: главное – это то, что нет ничего важнее разделения на тех, кто оценивает, и остальных.

Не знаю, насколько утро мудрее или мудрёнее вечера и имеет ли оно право оценивать прошедший вечер. Право оценить должно быть заслужено, а решать, кто его заслужил, – моё право. Точнее говоря, тяжёлая и почётная обязанность.

Солнце послушно добралось до зенита. Как говорится, достигло свого апогея. Усмехнувшись, представил себе, как самодовольное солнце своевольно и своенравно достигает другого апогея – чужого.

Я сел в троллейбус – того же маршрута, разве что чуть другого цвета. Ну, да в троллейбусе главное – маршрут, а цвет имеет чисто эстетическое значение, иными словами – практически никакого. Повторяю – практически, и прошу не передёргивать.

Один час пик уже прошёл, другой ещё не пришёл. Поэтому в троллейбусе было почти пусто: добрая – или как сказал бы на моём месте пессимист, – недобрая половина потенциальных пассажиров отсутствовала. А вот я отсутствовать не имею права. Ну хорошо, хорошо, имею, конечно. Уж мне ли не иметь прав! Просто не получается отсутствовать – как у многих не получается присутствовать, потому что каждому же своё.

Я вышел и поспешил к начинающему виднеться зданию. Мне шлось легко, ведь быстрая ходьба шла мне. Она постоянно мне идёт, почему же – «шла»?

Не люблю крутящихся дверей: поскольку я незаметен, крутящиеся двери меня не щадят. Вот и эта более чем не пощадила. Но не обижаться же мне на дверь! И вообще – не обижаться же.

Стены по обеим сторонам парадной лестницы были увешаны столь же, как я, незаметными картинами в таких же незаметных золочёных рамах. На каждой картине был, разумеется, верблюд. Один и тот же, только изображён каждый раз по-разному: в профиль, анфас, вблизи, издали, стоя, лёжа, в бесконечных песках, степях, барханах. Он был вполне и весьма нагляден, как и положено.

Имя живописца не указано, да и зачем? Картины всё равно незаметны, а кто их автор – уж мне ли не знать.

Первым придя в зал, пока никого из заметных – ни загодя отобранного оценивающего, ни остальных, оцениваемых, – там не было, я положил на стол оценивающего стопку этих картин, точнее, их точных копий. Чтобы сравнить, нужно иметь, с чем сравнивать того самого, оцениваемого. Или, говоря формально, сравниваемого. Собственно, сравнение – это и есть оценка, не правда ли?

День выдался напряжённым, и я решил отдохнуть. Как сказал кто-то когда-то: чтобы не испустить дух, нужно вовремя перевести его. Да я, собственно говоря, и сказал.

Времени было вдосталь. Вот что значит – выбрать надёжный троллейбусный маршрут. Тот, кто садится в надёжный троллейбус, никогда не опоздает, как бы поздно ни вышел из дому. А тот, чей маршрут ненадёжен, обречён на опоздание, как бы рано ни вышел он.

И что же толку ругать человека за опоздание? Что толку обливать его презрением и вещать о вежливости королей и невежливости плебеев? Ведь дело-то не в опоздавшем или пришедшем вовремя, а в их троллейбусном маршруте. Перефразируйте поговорку, а заодно оставьте несчастного в покое. И счастливого, кстати, тоже. Счастливым покой нужен не меньше – иначе от их счастливости не останется и следа.

Наконец собрались остальные. Их было бесконечно много или столь же бесконечно мало, – мне ли обращать внимание на число. На количество, когда-то бывшее качеством.

Затем вошла помощница оценивающего. Она разложила на своём столе бумаги, понимающе кивнула невидимой, но подразумеваемой копии верблюда и громко произнесла, обращаясь к остальным:

– Встать! Оценивающий идёт.

Приблизительно так, вы же знаете. А уточняющие формулировки ничуть не уточнили бы общей картины, даже наоборот, согласитесь. Формулировка и суть – ну что же в них по сути общего?

Вошёл строгий оценивающий, сел на возвышенности, понимающе кивнул своей, такой же имеемой в виду копии верблюда и провозгласил, обращаясь поверх и в сторону от остальных:

– Ввести оцениваемого!

Он назвал оцениваемого по имени, но на имя я не обратил внимания: меня обрадовало то, как плавно, без запинки и заминки, он произнёс нелёгкое слово «оцениваемого». Я убедился, что не зря отобрал его в своё время, он и впрямь была на высоте.

Задача оцениваемого была не из простых. От него требовалось доказать отсутствие сходства между ним и изображением, которого он не видел и наличие которого подразумевал оценивающий. Я посочувствовал ему – впрочем, лишь мысленно. Попробуй докажи, если тебя уже начали сравнивать!

Вообще-то несходство, хотя и недоказуемое, просматривалось, однако недоказуемое несходство равносильно полному сходству – это азбучная истина. Ну да, просто истина. Истина ведь не может быть не азбучной, равно как азбука – не истинной.

Строгий оценивающий знал о невыполнимости задачи: давным-давно отбирая оценивающего, я объяснил ему все правила. Возможно, он, как и я, мысленно сочувствовал оцениваемому, но виду не подавал. Как сказал один Олимпиец, не для того мы всходили на Олимп, чтобы снисходить с него до кого-то или чего-то. Разумеется, изначально сказал это не кто иной, как я, но правильно повторить сказанное тоже, знаете ли, нужно уметь. Наверняка знаете, уж я-то знаю.

Остальные же вряд ли сочувствовали оцениваемому. Вам ли не знать, что у нас просто так никого сравнивать не будут. Я знал, что «у нас» означает «у меня», то есть «везде», но знать об этом остальным пока не полагалось. Зачем огорчать так многих, да ещё и раньше времени?

– Есть ли у вас, – вежливо и строго сказал оценивающий, не отрывая взгляда то ли от оцениваемого, то ли от картины, – есть ли у вас доказательство отсутствия сходства с портретом?

Оцениваемый видимо робел, но нашёл в себе силы хотя и неубедительно, но всё же ответить на вопрос, на который ещё никому конструктивно ответить не удавалось: