Субъективный реализм

На столе у него лежал большой цветной плакат, Сашка обрадовался знакомому лицу, ткнул пальцем и сказал: «Я знаю, кто это. Это Хрущ».

– Как дела, ребята? – спросил старик, включая радио. Передавали последние известия, Левитан и Ольга Высоцкая сказали, что в Америке убили президента. Мы, конечно, жутко обрадовались тому, что кроме нас, наверно, ещё никто не слышал эту важную новость, и побежали рассказывать своим. Но отцу новость совсем не понравилась, даже наоборот.

– Вы ничего не понимаете, – очень сердито сказал он. – А вдруг будет война?

Я испугался и хотел расспросить его подробнее, но наша «Волга» с прыгающим оленем на носу остановилась, отец или дед расплатились, и мы вышли у ворот нашего двора, на Дзержинской, 57. «Волга» была большая, больше «Победы», но мне пришлось пригнуться, чтобы не стукнуться головой.

Водитель помог нам достать чемоданы из багажника, и мы пошли домой. Харьков снова стал таким, как до нашего отъезда. Ребята играли в мячик и ждали меня, потому что я играл лучше всех во дворе. К соседке Фроське в подвал пришли её приятели распивать одеколон. Из нашего окна или из Толькиного, или из обоих Озеров вдруг закричал «Го-о-ол!!!», и наши принялись обниматься и устроили кучу-малу. «Пятёрка» поехала в парк Горького, а «Аннушка» приехала из парка, люди заходили и выходили.

Пришлось подождать, пока трамваи проедут: мама объяснила мне деление в столбик, сам бы я ни за что не разобрался, и послала меня в хлебный магазинчик – туда завезли хлеб, правда, уже не такой вкусный, как «Красносельский».

Мама принесла мне с работы клюшку, она называлась канадской, её специально для мамы выточили на особом станке, а потом она мне подарила чёрные перчатки для футбола. Отец пришёл с работы, снял свой макинтош и фетровую шляпу, и мы сели обедать за наш круглый стол под салатным абажуром. А на письменный стол, за которым я делал уроки, отец или мама положили свежие «Известия», на первой странице был портрет красивой, весело улыбающейся молодой женщины в скафандре и сообщение ТАСС.

В общем, Харьков ещё совсем не изменился, это был пока ещё совсем мой город. Слушай, заговорились мы с тобой, спать пора! Запомни, на чём мы остановились, я как-нибудь обязательно доскажу – мне много есть чего рассказать, на целый роман хватит. И, пожалуйста, появляйся поскорее. А то я всё про себя, да про себя. Обещаешь?

«Обязательно доскажи! Нет, лучше рассказывай и рассказывай, только подольше не досказывай. И подожди меня, обещаешь?»

Рифмы

Сейчас, сейчас я сделаю выбор…

Этот мой снег – грибной, белый, болезненно долгожданный…

– Твой снег?

Он начинается, вот он начинается, но только – вдоволь наболевшись. Разболевшись вовсю, и растолкав мою – хочешь, и твою тоже? или лучше твою и мою, да? – растолкав мою душу изнутри. Ему не позволяешь, не даёшь, не разрешаешь спуститься на землю, уговариваешь повременить до тех пор, пока он не разболится всерьёз, не наболится вволю, когда нам с ним, обоим, станет невмоготу.

Ему – там, мне – здесь.

Пока клавиши, страницы, штрихи не запахнут этим белоснежным, снежным светом, пока строки не уподобятся одна другой – не внешне, они же у меня белые, и как же, да и зачем же им стать похожими друг на дружку? Нет, они уподобятся одна другой по сути – по такой белоснежной сути, которую могут выразить лишь эти, только-только начинающие звучать штрихи, слова, оттенки. Эти пробующие выглядеть – звуки. Эти буквы, смеющие пахнуть и умеющие прикасаться к моим пальцам и глазам, превращаясь в слова и намеренно, все как одна белые – строки.

Как же много и как же больно нужно слову, чтобы суметь – быть увиденным.

Штриху – смочь быть услышанным…

Как болезненно много необходимо слову – чтобы посметь и суметь стать аккордом, клавишным или струнным, любым, только бы – аккордом, только бы – созвучием.

Чтобы стать штрихом, чтобы прозвучать просьбой – испрошенной у меня и мною, позволением – наконец-то, долгожданно проснуться и просыпаться на меня и – захоти, пожалуйста – на тебя тоже…

Просто – на тебя.

На тебя – в первую очередь.

Грибным снегопадом, чьи белоснежные снежные хлопья-лепестки кто-то бесстрастно и бесстрашно, и методично срывает с желтеющей посреди неба сердцевины и бросает мне под ноги и в глаза, и мне остаётся – да нет же, мне достаётся – перенести их на шуршащие в ожидании страницы, на вздрагивающие в нетерпении клавиши, на натянутые от неизвестности струны, на боящийся довериться мне холст.

И я – в ожидании последнего из лепестков, в котором должен быть ответ, – аккуратно складываю в созвучия дарованные мне остальные. И от этого они – звучат, и пахнут, и выглядят, и – я надеюсь на себя и на них, они – значат.

… Должен, хотя никогда не находится…

А мой, подаренный мне – хочешь, нам? – белоснежный цвет – или белый свет, выпадает и выпадает мне, и я доверяю этому гаданию, и хочу, чтобы оно выпало и тебе.

Если нам – то ты уж сама подбери ему суть и имя.

– Я ещё не дождался ответа… И жду я, по-моему, вовсе не его. И слова мои совсем не холодны…

– Ты стараешься оправдаться?

– … хотя и белы, только и всего. Просто пахнут полюбившимися мне – неужели не нам? – акварельными аккордами этих белоснежных слов-мазков. Белые строки, не умеющие быть холодными. Не желающие этого – ни себе, ни тем, кому попадутся – попадутся же? – на глаза.

– Постарайся сделать выбор, даже не дождавшись ответа. Даже если не ждёшь его.

– … просто аккорды шелестят в такт, послушный, страничный, и я стараюсь не оправдаться, а сделать так, чтобы их белый шелест слышен был лишь мне, а услышаны и увидены они были и тобой, и даже всеми. Так же, как я один слышу мольбы моего грибного снега – позволить ему наконец-то выпасть, – хочешь, я позволю и он выпадет не только мне, а – нам? И всем, ведь правда?…

Я позволю ему, даже если ни ты, ни все не захотите.

Ты отворачиваешься к нему и говоришь несмело, устало, от меня:

– Намело…

Значит, ты его уже – не ещё же, «ещё» остаётся моей надеждой, – ты его уже видишь. Слышишь – этот оживший, просящийся на руки и веки, грибной снег, которому я причиной.

– Я проложу тебе больше чем тропинку или лыжню, – я зачерпну моей белоснежной словесной краски и напишу тебе – выложу для тебя – спасительное, пусть и ничего не объясняющее содержание. Ты пойдёшь по нему, и тебе будет легко не потерять туфлю, как тогда, когда ты – помнишь, конечно? – спешила по лестнице, лишённой содержания – ещё не написанного мною…

Помнишь, те ступеньки не были свежевыкрашены выпавшими к твоим ногам строками грибного снега…

Ты не будешь спешить от одной не успевшей ещё дозвучать строки к другой.

Ведь ты не поспешишь поднести картину к глазам так близко, чтобы её мазки и аккорды перестали звучать и пахнуть и стали похожими на потерявший белизну бинт, которым незаинтересованно перемотали ранку, словно перемотали изжёванную временем плёнку старого магнитофона…

И поэтому ты позволишь мне успеть сделать выбор…

… Но ты всё-таки спешишь, и не опасаешься за туфли. Ты спешишь, не рассчитывая и не планируя успеть.

– Ну а зачем ждать последнего лепестка? Неужели ответ тебе всё ещё не ясен?

– Видишь ли, снег идёт и идёт, и я так боюсь, как бы он не прошёл – для меня, без меня… И из грибного не превратился бы в неизбежно зимний. Или из снега – в неизбежно летний, золотисто-жёлтый дождь. Хотя и грибной – тоже…

Потому что вокруг моей – пусть всё же она будет нашей, хотя ты и поспешила уйти, не оставив даже туфли, – вокруг моей – всё же нашей? – книги, которую мне, кажется, удалось наполнить, или хотя бы подкрепить содержанием, вокруг вверенной мне снежной краски, пропитанной, пропахшей буквами и нотами, – уже собирается в единое целое – серая: не пахнущая, не звучащая, не просящая позволения, не разболевшаяся ни у кого.

– Да. Но твой грибной снег всё равно же идёт к тебе… Зачем тебе я?

– … к нам? Помоги мне, даже уйдя. Убежав, сбежав по лестнице. Не оставив ни следа, ни туфли. Не дождавшись содержания.

– Помочь? Но для этого тебе выпало сочинить обо мне – выпавшим для меня и для нас снегом…

– …сочинить о тебе пахнущую белоснежной краской книгу, чтобы строки-штрихи в ней были непохожи друг на дружку. Непохожи – ведь они будут светло-белыми, как выпавший на мою долю снег.

Вот только белой краски становится всё меньше…