Субъективный реализм

– … но вся она – твоя.

– Хочешь, будет нашей?

– Хорошо, я жду.

Хорошо, я делаю выбор.

Книга в розовом переплёте

Без этой книги теперь уже невозможно обойтись.

Кто-то спросит: что в ней особенного? Или вообще – ну что в ней? Впрочем, это не вопрос, это у них, у кого-то, такой ответ. Я же не спрашиваю, вернее не отвечаю: как вам удаётся обходиться без неё? А вот мне, оказывается, без неё – никак.

Об этой книге не скажешь, мол, книга как книга. Не толстая, не тонкая, средней что ли упитанности. Ладно, ладно, неудачно пошутил, зачем сразу сердито шелестеть незамусоленными страницами, словно море рассердилось и принялось вычитывать мне своими солоноватыми волнами.

Книга была – и есть, никуда нам друг от друга не деться, – необычнее всех остальных книг на свете, кроме одной, разумеется, но та ведь – не остальная. Необычнее всем, и не в последнюю очередь – твёрдой розовой обложкой, потому что этот розовый цвет был не просто, не банально розовым. Цветом обложки книга походила на необычайно умного загорелого фламинго, и я назвал бы мой рассказ именно так – «Книга в обложке цвета фламинго», но фламинго здесь не водятся, а стоит ли апеллировать к тому, чего нет?

Фламинго здесь не водятся, зато сюда залетают… – снова забыл, как они называются. Вы наверняка знаете: они выглядят почтенно доисторическими, да они, наверно, и прилетают оттуда, из тех времён, ведь людей совершенно не боятся. Впервые видят, что ли. Хочу обратиться к ним, но не могу: имя забыл напрочь.

– Пеликаны, – сказал мой новый приятель, спрыгивая с катера на берег. – Но имя ещё нужно заслужить, иногда достаточно безличного местоимения, выглядящего как вполне личное.

Его имя я помнил с давних времён, с тех пор, когда у меня ещё не было моей книги в розовом переплёте. Помнил, но не был уверен, что не ошибаюсь, поэтому решил пользоваться его личным местоимением.

Катерок беззаботно покачивался на всё ещё не полностью успокоившихся волнах.

– Красивое название, – кивнул я в сторону катера. – Что оно означает? В моей книге этого слова нет.

– Так зовут жену моего друга. Он сделал для нас эту яхту и назвал в честь своей жены.

– Красивая? – заглянув в книгу, понимающе спросил я.

Он закурил сигару. Повторил или ответил:

– Так зовут жену друга.

Волны перестали сердиться и принялись подлизываться, но это не раздражало. Он не возразил мне, только усмехнулся, затягиваясь сигарой:

– Тоже мне волны!

Бывшее, непечально подумал я, всегда значительнее того, что есть. Нужно только дождаться, пока то, что есть, наконец-то станет бывшим. Нет, не наконец-то, просто – бывшим.

Он угостил меня сигарой. Пришлось затянуться и похвалить: неудобно всё-таки, не он у меня в гостях, а я у него. Впрочем, отказаться было бы неудобно, даже если бы мы поменялись ролями. От кого мне досталась эта черта? Явно не от бабушки. От деда, наверно.

– Не меняй названия, – помогла правильно сказать моя книга. – Но главное – не давай катеру своего собственного имени. Соблазн, думаю, будет велик, но ты преодолевал не такое.

Эта смелость наверняка досталась мне от родителей.

– Вот именно, не такое… – кажется, ответил он.

Нет, не ответил: это продолжали подлизываться волны, а он подлизываться не стал бы никогда.

У нас оставалось время поговорить, а у меня для этого была книга в розовом переплёте.

– Хорошо плаваешь! – одобрительно заметил он, ожидая, пока я выйду из воды и сяду на песок рядом с ним. – Давно научился?

– Давно, – ответил я, разглядывая отдыхающий катер. – Целый месяц назад. Мне тогда было семь.

– А сколько сейчас? – спросил он и свободной рукой бросил камешек в прозрачную, почти неестественно бирюзовую воду. Тот плюхнулся и ушёл на песчаное дно.

– Сегодня – семь и несколько месяцев, до школы ещё целых пол-лета. Завтра, думаю, будет 38, это мой любимый возраст.

– А мой – 30, – сказал он задумчиво. – Впрочем, посмотрим…

Я сел на песок рядом с ним.

– Я слышал, – продолжал он, – что в вашем море вода ещё солонее, чем у нас. Она хорошо держит.

– У нас вода самая солёная и самая йодистая, – ответил я. – Плавать меня научила бабушка. Без бабушки даже наша вода не удержала бы на плаву.

Задумавшись, я не заметил, согласен ли он. Хотел спросить, была ли у него бабушка, умевшая плавать, но вот не спросил… А книга могла бы помочь.

Безымянные доисторические птицы уселись неподалёку, прислушались к нашему разговору, но ничего не поняли. Да и как поймёшь без книги в розовом переплёте?

Думаю, упоминание фламинго ущемило бы их самолюбие, поэтому я и подумал просто – «в розовом».

– Их именем у нас ничего не названо, – усмехнулся он. – Забавно: именем какой-то свиньи, причём не одной, назвали целый залив, а чем, спрашивается, хуже пеликан?

Мы понимающе рассмеялись: иногда отсутствие названия или имени – далеко не минус тому, чьим именем ничего не названо.

От пустынного песчаного пляжа вели куда-то две одинаково пыльные дороги, за неисчислимо много лет выбитые копытами, ногами, шинами, подковами. Расходились в разные стороны, и отсюда, с морского берега, не было видно, сойдутся ли они когда-нибудь снова. Разошлись и убежали друг от дружки.

Сказка о перепутье мне никогда не нравилась, ни в семь лет, ни позже. Не то чтобы мне виделся в ней какой-то скрытый смысл, – тогда, возможно и понравилась бы, – а просто не нравилась, и всё. Возможно, своей банальностью. А возможно, ещё не научившись толком плавать, я невзлюбил выбор как таковой, и эта нелюбовь у меня до сих пор не прошла. Наверно, даже научить плавать было проще, чем научить выбирать. Или, по крайней мере, не бояться выбора…

– 38 – некруглое число, – слегка пожал он плечами.

– Круглей не бывает, – по-семейному возразил я. – Кажущаяся круглость и настоящая – это не одно и то же.

Спорить он не стал. Спросил:

– Ты у нас впервые?

– Нет, – ответил я. – Мне уже, оказывается, довелось побывать в ваших краях, когда я был ровно вдвое моложе. Теперь я понимаю, что был здесь именно тогда – был, но не знал… Это узнаёшь позже, когда намного повзрослеешь. У меня была моя книга в розовом переплёте, без неё мне бы сюда не добраться.

Он посмотрел на страницу, открытую на одной из моих любимых букв. Для него – буква как буква, для меня – важнее и красивее многих других.

– Видишь, – показал я, – её шляпка похожа на птичку. Не какую-нибудь банальную чайку, даже не на воробья, и не ту, что ставят на полях. Она похожа вот на эту доисторическую птицу с никак не запоминающимся названием. Назвали бы хоть что-нибудь в её честь, тогда, возможно, название запомнилось бы.

Присмотревшись к двум расходящимся дорогам, я заметил третью, почти невидимую. Узкая тропинка, почти как новенькая, без рытвин и колдобин, разве что покрытая пылью. По ней, наверно, почти не ходили, вот она и сохранилась – судя по всему, с давних времён.