Субъективный реализм

Продавщица открыла краник с вишнёвым, потом долила из обычного. Было так вкусно и так много пенки, что дед, как всегда, говорил, улыбаясь:

– Не спеши, не спеши, никто не отнимет.

И они с продавщицей улыбались и переглядывались.

Мама тоже выпила стакан с яблочным сиропом, взяла меня за руку, и мы пошли по аллее к Дворцу пионеров, на новогоднюю ёлку.

– Вот тебе билет, – сказала мама, – по нему тебя впустят, а потом дадут подарок. Жду тебя здесь через два часа.

Билет был очень большой и очень красивый: новенький, фиолетовый, гладкий, блестящий, разноцветный, с Дедом Морозом и Снегурочкой, с ёлкой и санями. Слева у него был отрывной талон для подарка. На ёлку я не сильно любил ходить: там было много народу, а все мои друзья были в садике, а потом во дворе. Но я ходил, потому что мама думала, что мне нравится, да и не то чтобы мне совсем уж не нравилось. В центре зала была большущая ёлка под потолок, красиво украшенная, с гирляндами и вишнёвой звездой-верхушкой. В хоровод вокруг ёлки я не стал, хороводы мне никогда не нравились, зато когда все крикнули, и я тоже, «Ёлочка, зажгись!», гирлянды на ёлке загорелись, и было красиво. Хотя дома ёлка всё равно лучше: она и пахнет, и дед мороз, если его аккуратно взять в руки, такой мягкий, и шуба у него длинная и похрустывает.

Потом все выстроились в очередь за подарками. Это очень просто, только долго ждать: даёшь женщине в избушке свой билет, она отрывает от него талон и даёт тебе подарок – большой, праздничный кулёк с конфетами. Подарки я всегда любил, даже, можно сказать, обожал. Стоял я в конце очереди и ждал. Тут, откуда ни возьмись, подошёл какой-то весёлый взрослый парень года на три или четыре старше меня, и говорит:

– Давай поменяемся подарками!

Мне его билет совсем не понравился: какой-то старый и мятый, к тому же короткий, без талона. Но мне неудобно было обижать человека, и я поменялся. Когда подошла моя очередь, я дал женщине в избушке свой билет, она посмотрела на меня удивлённо – откуда у меня может быть такая мятая бумажка вместо нормального новогоднего билета, да ещё и без талона, – и огорчённо, но строго сказала:

– Без талона подарок не даём.

Я ходил по Дворцу грустный, не знал, что скажу маме, боялся огорчить её, когда она увидит, какой у неё глупый сын. Всё-таки решился и вышел.

Мама поцеловала меня и спросила:

– Где же твой подарок?

– Не дали, – вздохнул я и показал маме билет. – Билетами поменялся.

Пронесло, мама не огорчилась. Засмеялась, взяла меня за руку, повела к женщине в избушке, женщина тоже засмеялась и дала мне подарок – самый, наверно, большой из всех, ну, или такой, как остальные, но выглядел он очень большим.

«А того парня ты больше не видел?»

Думаю, видел, и сейчас часто вижу, только мы друг друга не узнаём, изменились с тех пор. Слева, за Дворцом пионеров, была громадная площадь Дзержинского, с Госпромом и Домом проектов, в котором работала бабушка, а справа – аптека и обком. Мама нашла 15-копеечную монету, позвонила домой из автомата возле аптеки, чтобы не волновались, и мы перешли улицу Иванова мимо института Гипрококс. Навстречу друг другу, как раз возле Обкома, шли две собаки – овчарка в половину того медведя, о котором я тебе рассказывал, и крохотный пупсик, не знаю, какой породы.

«Это такой карликовый мопс. Он умещается на ладони».

Ну, это, положим, смотря чья ладонь. Но в принципе ты права. Овчарку вела высокая деловая дама в выходном платье с высокими плечами, в перчатках и с ридикюлем, а пупса…

«Мопса».

Да, мопса, – полненькая симпатичная женщина в платье попроще и без ничего. Овчарка и дама шли быстрым шагом по важным делам. Овчарка по сторонам не озиралась, а пупсик…

«Мопсик».

Да, мопсик, – глазел куда глаза глядят, и женщина очень им гордилась, как мой дед своим внуком, и тоже смотрела во все стороны, чтобы все видели, какой у неё замечательный, породистый пупс…

«Мопс».

Слушай, ты дашь досказать? Пупсик или мопсик, увидев овчарку, принялся лаять на неё снизу вверх. Голосок у него был такой тоненький, но вредный. Овчарка остановилась, обернулась – никого вроде бы нет. Пригляделась – а там, внизу, какая-то что ли заводная игрушка повизгивает – заливается. Овчарка пожала плечами – мол мы с моей дамой спешим по важным делам, а вы тут отвлекаете своим писком, ну что за воспитание, в самом деле, гражданка? Гавкнула по-дружески, но строго, и они с дамой пошли себе дальше к площади. Гавкнула-то она негромко, могла бы и громче, но в обкомовских окнах задрожали стёкла. Мопсик от неожиданности сел на заднее место и застыл, как лев перед каким-нибудь парадным подъездом. Женщина дёргает его, хочет отодрать от асфальта, а он приклеился, сидит с открытым ртом и не отдирается.

Подожди, не хохочи, дай досказать. Мы заливаемся, особенно я, мама говорит «Нельзя смеяться над чужим несчастьем», а у самой от смеха слёзы брызжут. Бабушка сказала бы: «В центре города выгуливают собак!», и дед продолжил бы: «Без намордника». А отец ничего бы не сказал, но улыбнулся, потому что женщина наконец-то отодрала мопса от асфальта и взяла его на руки. Он так и застыл с открытым ртом…

«Пастью».

Да какая там пасть – у него и рта-то почти не было, а на том месте, где он сидел, осталось мокрое пятно.

– Опять смешно дурачку, что ушки на бочку, – сказала мама, улыбаясь, а мы как раз проехали по Сумской мимо моего садика – номер 19.

«А сколько всего было садиков?»

Как минимум девятнадцать. Но я думаю, что больше, Харьков – очень большой город, пятый по величине в Союзе. Мама повела меня из моего садика домой по Сумской улице, я рассказывал, что первым съел на обед макароны с котлетами, нашёл военную медаль, ну, и главное – Фаня Шулимовна распределила роли в новогоднем утреннике, я буду медведем.

До утренника оставался ещё целый месяц, но за это время мне нужно было научиться кувыркаться по-медвежьи, а маме – сшить для меня костюм медведя. Кувыркнуться долго не удавалось. Родители постелили мне коврик, и я тренировался по нескольку раз в день. Сначала ничего не получалось, потом начало получаться, но я заваливался на бок, причём почему-то всё время на правый, а потом наконец-то получилось.

– В этой жизни нужно уметь кувыркаться, – сказал отец, когда я первый раз кувыркнулся. А если не сказал, то наверняка подумал, и мама тоже.

Костюм у мамы получился потрясающий, я в нём был самый настоящий медведь, только лицо – моё. В костюме было удобно, тепло, мягко, он не тёр и не кусался. Особенно мне нравились уши. Но они-то и мешали кувыркаться…

«Уши? Так это был медвежий костюм или ослиный?»

Смейся, смейся. Говорю же тебе, что я и так иногда заваливался на бок, а тут ещё и ухо, судя по всему, перетягивало. Медведь – это серьёзно, не то что скакать, как остальные зайцы с белками.

«Согласна. Слушай, так чт

, тебе так и не удалось кувыркнуться в костюме?»

Еще как удалось! Зря что ли я тренировался целый месяц? А вот с танцем под музыку вышло хуже: крутился я не как положено, по часовой стрелке, а против. Мама хохотала до слёз, а я не понимал, почему: когда крутишься, ни о чём другом не думаешь. По дороге домой мама мне объяснила, к

к нужно было крутиться, но утренник-то уже закончился. Идти было недалеко, по той же стороне Сумской, где был садик, наша «Победа» или «Волга», – нет, «Победа» – как раз проезжала мимо дома номер 82. Мы жили впятером в коммунальной квартире, и, кроме нас, там было ещё три семьи, вернее, три ответственных квартиросъёмщика, как говорил дед. Мы жили здорово, но родители и бабушка с дедом были недовольны некоторыми соседями. Одни были хорошие, а другие, например, Беба…

«Это имя или фамилия?»

Не знаю, но уверен, что не отчество, – Беба бросала мусор к нам под дверь. А ещё одна соседка, не помню её фамилию, занимала ванную на целый час, а всем ведь на работу. Там, рядом с нашим домом, на углу Сумской и Бассейной, мне из окошка «Победы» или уже «Волги» был виден продуктовый магазин, а в витрине – пирамидки крабов «Чатка» и икры, красной и чёрной, правда, чёрная мне не очень нравилась. И ещё там продавали круглый белый хлеб с гребешком. Запах у хлеба был настоящий хлебный, а гребешок хрустел, и особенно вкусно было на морозе. Зима выдалась холодная, но очень смешная: цены уменьшили в десять раз, я бегал вдоль витрин, показывал родителям и бабушке с дедом новые цены и хохотал, такие они были крошечные.

«Вот увидите, – сказал отец, – курица будет стоить десять рублей новыми деньгами». На это уже все мы захохотали, потому что как же это может быть, если она на старые деньги и так уже ст

ит десять рублей?

Но самое интересное было то, что люди бросали в автоматы не 15 копеек, а двушки, и автоматы работали! Мне из нашей «Волги» с оленем это было хорошо видно, ведь двушки коричневые, а 15 копеек были серебряные. Мы ехали по Сумской, мимо больницы, дальше была бы улица Маяковского, слева шёл трамвай на Сумской базар, где мы покупали кур по десять рублей и арбузы, потом был бы парк Горького, самый, между прочим, большой в мире.

Но нам нужно было домой, на Дзержинскую. «Волга» завернула направо, на Каразинскую, и снова направо – на нашу Дзержинскую. Слева показался хлебный магазин, в котором продавался самый вкусный хлеб, даже ещё вкуснее белого – «Красносельский». Магазин был как раз напротив нашего двора, нужно было только перейти трамвайную линию, там ходили 5-я марка и «Аннушка». Если бы этот магазин был дальше, я бы съедал не только верхнюю горбушку, но и целых полбуханки и маме приходилось бы посылать меня за хлебом два раза в день.

– Не наедайся хлебом, – сказала мама, – не перебивай аппетит. С кухни пахло моим любимым рассольником, и аппетит был неперибиваемый. У нас теперь была отдельная квартира во флигеле, окна выходили во двор, мы там играли в мячик, в футбол и в хоккей, только без коньков. Соседи теперь были лучше – у меня было два друга – Толик и Вовка. И ещё, конечно, Сашка, ему было на несколько лет меньше, чем мне, но мы с ним были закадычными друзьями. А бабушка с дедом жили в другой коммуналке, на Московском проспекте, зато соседи там были только одни. Я съел рассольник и добавку, и второе, и третье, и вышел во двор. Было тихо и солнечно, как всегда в воскресенье. Уроки я уже сделал, можно было просто гулять и играть. Вовка принёс водяной пистолет – я такого никогда не видел: заряжаешь водой и стреляешь, метра на два, а то и на все три.

– Мальчик, а как твоя фамилия? – спросила соседская девчонка. Она была старше всех нас, скорее девушка, чем девчонка. Моя фамилия заканчивается неправильно, то есть не так, как у всех, я хотел сказать правильную фамилию, я её придумал, ну, то есть приготовил, заранее на всякий случай, если спросят, но соврать не смог и сказал свою. Девушка громко расхохоталась, но ни Толик, ни Вовка, ни тем более Сашка смеяться не стали.

У нас были дела поважнее: нужно было отоварить хлебные карточки, а это – часа три как минимум. Хлеб был какой-то противный, с горохом, что ли. Белого с гребешком и «Красносельского» почему-то не было. А мясо было одна конина. Дед только один раз привёз две городские булки из Москвы, он их называл «французскими».

Отоварив карточки, мы пошли во флигель, к старику, у которого на стене висела большая старая фотография – сборная СССР – чемпион Европы по футболу. Мы иногда заходили к старику – посмотреть на эту фотографию, она была тёмная и таинственная. Особенно мы любили смотреть на Льва Яшина – он был в чёрной вратарской форме, перчатках и кепке. А новой фотографии, где Яшин улыбается и держит в поднятой руке Золотой мяч лучшего футболиста Европы, у старика ещё не было.