Субъективный реализм

На этой грустной, но высокой ноте рассказ заканчивается – до нового сценария.

За море

Почему-то совсем не устаю карабкаться.

Выше, выше… По-моему, выше…

Сами собою собираются все мои серебристые, сладкие с кислинкой, сочные, совсем свежие ягоды, каких нет нигде больше, на всём свете.

По-моему, нигде…

Их бесконечно, неисчислимо много, от них светло: ночью как днём, днём – как утром…

Чем выше, тем, оказывается, легче. Не проще, куда уж там, – а просто легче. Потому, наверное, что чем больше воздуха, тем больше его хочется, и тем больше остаётся. Этого воздуха нет внизу – или мне уже кажется, что он остался только здесь, вот я и карабкаюсь куда глаза глядят, и то ли не могу, то ли не хочу остановиться… И собираю, собираю свои – мои ведь! – серебристые ягоды, и чем больше их набирается, тем сильнее хочется, чтобы их было ещё, ещё больше.

Чтобы не закончились.

А говорили, что будет наоборот, что от воздуха закружится голова, что почувствую себя невольником, пленником, что захочется не воздуха, а сломя голову спуститься.

Да нет же, этого мне не говорили. Все, кто ждёт меня за морем, если смогу, сумею перебраться через море, – все, кто ждёт меня, у самой воды, оставляющей следы соли и йода на шуршащей гальке, – все они убеждали меня, что чем выше, тем будет легче – не сразу, но будет. Никто не обещал, что проще, скорее даже сложнее, зато легче – почти наверняка.

Если бы не воздух, мне бы не выдержать эту недостижимую, непостижимую сложность, не собрать столько серебристых ягод. И если бы не мои ягоды – не дышалось бы так ненасытно.

Но главное – если бы не они. Ждущие меня у самого края этого объединяющего нас моря, в незапамятные времена наплаканного кем-то бесконечно безутешным – или безудержно счастливым. Моря, по моей просьбе собирающего их всех к себе, так же, как я собираю свои ягоды. Моря, перебирающего бессчётные чётки-камушки на бескрайнем берегу безбрежного в сущности моря.

Чтобы не зря пришли они на берег, чтобы мы встретились, и чтобы им не расхотелось приходить, как мне не перестаёт хотеться собирать ягоды? Самая главная, единственная моя трудность – не смотреть вниз, не увидеть их раньше времени.

Даже не захотеть увидеть.

Делать то, что я делаю, собирать серебристые ягоды – не для них, а для одного лишь себя, и только тогда мне удастся собрать – и ягоды, и всех ждущих меня на берегу, и тогда ягоды мои будут собраны не для меня, а лишь – для них.

Забыть, что каждый, что каждая – ждёт, устало переминаясь с ноги на ногу на податливо шуршащей гальке. Надеяться, что моя свежевыкрашенная лодка выдержит и меня, своего рулевого, и мой им подарок, и не уйдёт под воду, и не сядет на мель.

Единственная, вечная трудность – привезти им мои – собранные для них – серебристые ягоды…

Как хорошо, что воздуха хочется всё сильнее и больше, и голова не кружится, как кружилась бы, останься я на моём вовремя оставленном берегу.

И мне кажется – кажется ли? – что я вовсе и не карабкаюсь, а никуда не спеша иду по ровнёхонькому берегу, и галька похрустывает под ногами, и морская вода беззлобно дразнится, и мне не уйти от неё, потому что уходить от неё не хочется и невозможно, и морской воздух неотличим от горного, а я-то уж думал, что внизу его совсем не осталось…

И здесь, у дразнящейся воды, соберёмся все мы – и бесконечно безутешные, и безудержно счастливые, а собравшись, вместо неопределённо-безличного «они» предстанем личным и личностным «мы». И будем терпеливо, сколько придётся, сколько дано – ждать свежевыкрашенную лодку, которая выдержит и своего рулевого, и его нам всем подарок.

Не сядет на мель, не утонет.

Я увижу их издали, я различу все лица, узнаю каждое лицо, даже если увижу его впервые, – это ведь только лицом к лицу их не увидать, а на разделяющем и не в силах разделить нас расстоянии в неизвестно сколько морских лет и световых миль мы все – как на чьей-то ладони.

Если бы просто идти, или только толкать камень – только тогда было бы тяжело. Но я – делаю то, зачем мы все собрались у весёлой, кем-то когда-то подсоленной воды, зачем они ждут мою лодку, зачем ждут меня. И мне очень трудно и совсем нетяжело собирать серебристые ягоды, кисловатые, слегка сладкие, совсем не то что шуршащая под ногами вода, и такие же, как она, необходимые – только мне, только нам.

Иногда я думаю: если бы не они, продолжал ли бы я карабкаться? Собирал ли бы мои ягоды, никому больше не нужные?

Вот насобирал полную лодку ягод, поднял парус и отправился к ним, они ведь ждут. Ждём, переминаясь с ноги на ногу, и галька сочным яблоком похрустывает под ногами. Мне издалека они ещё не были видны, и лодку я пока не вижу, и не знаю, дождусь ли. И доплыву ли, не знаю. Всматриваемся, вслушиваемся, но пока не видим…

Подо мною и вокруг – сине-зелёная бесконечность, словно бездонной ковш опрокинулся и пролил её, и наполнил такую же бездонную, под стать ему, чашу, из которой и хотелось бы напиться, да соль не позволит утолить жажду, тем более тому, кто попробовал холодного горного воздуха и всё никак не напьётся вдоволь.

И ещё вокруг – забавные гребешки – забавные потому, что не красные, как полагается, и потому, что какие же локоны расчешешь такими, и сколько же нужно голов, чтобы на каждую – по гребешку?

И вот заканчивается бесконечность, словно и не начиналась вовсе, или будто это и не она была. Заканчивается, как будто зубная боль: когда болит, кажется, что нет ей конца и не пройдёт никогда, а закончится – смеёшься и думаешь: неужели болело?

Я увидел людей, ожидающих меня у воды, щупающей, нащупывающей, перебирающей гальку, словно пальцы перебирают чётки, и лодку увидел, спешащую к нам под напрягшимся на холодном горном ветру парусом.

Мы увидели друг друга, и, как обычно, путь друг к другу нам перегородил дредноут, напоминающий сторожевую собаку, вышедшую из будки на чужие, непохожие шаги. Капитан дредноута стоял на капитанском мостике, как стоял бы герой старых фильмов, но над головой у него реял, строго глядя одновременно на меня и на всех нас, большой, капитанский Невесёлый Роджер.

– Вход закрыт, – сказал капитан голосом реющего стяга.

Темнело.

Галька зашелестела под нашими многочисленными ногами, и стяг-капитан, перебивая переходящий в ропот шелест, уточнил:

– Вход был и будет закрыт.

И не оставил сомнений, словно гальки на гальке:

– То, что вы привезли, не нужно никому, кроме них.

Мне и им трудно было возразить. Несложно, но трудно. Я истратил все силы на поиск серебристых ягод, а ждущие, хотелось мне надеяться – на ожидание нашей встречи.

Старшие помощники капитана, невесёлые в тон стягу, добавили ещё суровее, но, судя по всему, справедливее, чем капитан:

– Никому, кроме них. А они – не считаются.

– Разумеется, – прибавил капитан строго и удовлетворённо. – Напомню: считаются лишь те, кто считает. А мы – не правда ли? – считаем, что вам пора – называйте как хотите – восвояси, обратно, в ваши горы. Это ведь горы, если мы с помощниками не ошибаемся?

Парус на моей лодке поник, хотя холодный горный ветер дул вовсю, стараясь поднять ему настроение.

Снова, как всегда, стало совсем темно. Далёкий серебристый, как мои ягоды, ковш помахал мне медвежьей лапой, но всё же приветственно, а не прощально.

Мимо проплывали и причаливали лодки, катера, баржи и пароходы, которых мы вроде бы не ждали, но раз уж больше ждать было некого, приходилось стараться ожидать их.

– Вам будет тяжело везти весь ваш груз обратно, – посоветовал мне невесёлый капитан. – Считаем, что лучше добираться обратно налегке.

В солёной воде мои ягоды сохранятся долго. Они чувствуют себя здесь как рыба в воде.

Да и что им сделается, они ведь стойкие, принесены с высокой – попробуй вскарабкаться – горы.

И хотя было темно, мы видели, что сброшенные в почерневшее море серебристые буквы складываются в слова и фразы и тянутся незатоптанной серебристой дорожкой к людям, ждущим, устало переминающимся с ноги на ногу на берегу. Не считающимся, но бессчётным.

А потом, утром, под солнечным светом, бело-чёрный негатив сам собою проявится – и тогда отпечатаются чёрным на белом уже не просто буквы, а собранные мною для себя – и для них – фразы, страницы, главы.

Возможно, это будет не следующее утро, или когда-нибудь после него, но без утра не обойдётся.