Субъективный реализм

– Не слишком ли без труда тебе удалось изначально то, чего ты добился, вовсе и не добиваясь? Потому и не снисходишь теперь даже до чтения пожелтевшего письма в конверте без адреса, не говоря уже об ответе?…

Вот ему ещё, пока не опомнился:

– Мне пришлось истратить все силы, чтобы сравняться с тобой – не в лёгкости достижения результата, а в большем – в результате, – и я имею право задать тебе один единственный вопрос, не объясняя, зачем мне ответ: что ты почувствовал? Ведь чувствовал же ты что-то, пока занавес не отделил одних от других, в сущности, таких же.

Подействовало, раздражён. Казалось, хочет швырнуть в меня чем-то, что никак не подворачивается под руку, но бросать в меня нечем, всё, что у него получилось в ответ – отбросить треугольную тень. Она попала в меня и оказалась – хотя он и не догадывался – такой же болезненной, как твердокаменный клюв.

Чтобы ответить ему тем же, мы должны были бы поменяться местами. Я должен был не просто занять его место – а ещё и уступить ему моё. Чтобы тогда моя тень упала на него, и клюв терзал его так же, как терзает меня.

Солнце неуверенно садилось, будто усаживается зритель с больной поясницей, и треугольник тени вытягивался, напоминая удивлённое лицо кого-то, кто подслушивает наш разговор.

Он спросил, вместо того чтобы ответить:

– На моём месте ты бы мне не ответил?

Не белая, а – если вдуматься или хотя бы только присмотреться – исчерна серая, она перестала клевать меня, вместе со мной прислушиваясь к моему ответу.

– Я должен ответить тебе положительно или отрицательно, чтобы ты, наконец, ответил мне?

И должен ли отвечать?

– Разве мы оба должны друг другу этот разговор? – опустился на меня клюв-кочерга. Если этот разговор можно назвать разговором.

Если его нужно называть.

Он пожал плечами – надеюсь, на них уже не было тяжести, лежащей на моих – и, перебивая меня, всё-таки ответил:

– То же, что чувствуют, когда опускается занавес…

Я не мог упустить этой возможности в свою очередь лихорадочно перебить его:

– По какую сторону?

Он умело взял паузу – наверно, надеялся, что – по обе. Ответил – мне или себе:

– Надеюсь, что – по обе.

Ему не на что больше надеяться?

– Далеко не только поэтому, – отмахнулся и усмехнулся он. Впрочем, на усмешку это было почти непохоже.

На насмешку, что ли?

Он снова усмехнулся:

– Ты так старательно и неумело убеждаешь меня в несуществующей лёгкости, как будто пытаешься убедить в этом сначала самого себя. Неужели ты до сих пор не заметил, что вопросы даются намного легче, нежели ответы? И многократно переспрашивать – ты уж не спорь – намного проще, чем однажды ответить.

– Ответить неизмеримо сложнее, чем – спросить или переспрашивать, – это всё, что он ответил на мой вопрос.

Разумеется. Ведь клюв предназначен не ему, а мне.

– Всё, что было предназначено мне, я уже получил, – это всё, что он добавил к своему ответу.

Наше множественное число раздражало меня – именно из-за этого числа, а не просто из-за возможного ответа, я и опустил неподъёмный занавес. Странное, навязчивое множественное число, состоящее из нескольких совершенно единственных.

– Мне был нужен один единственный ответ, – ответил я, не чувствуя почти ничего, кроме ударов тренированного клюва.

– Я бы ответил на твой вопрос, если бы мне так же легко было сформулировать ответ, как тебе – задать вопрос…

И перебил меня, добавив:

– Но дело в том, что когда занавес – как оказалось, не такой уж – для тебя – неподъёмный, поднялся, я перестал чувствовать.

Он снова попробовал снизойти:

– Возможно, как ты – когда он опустился. Ах да – когда ты сам опустил его. Тебе не стоит ничего доказывать: разумеется, ты сам!

Хорошо, что зритель вовремя сел на своё место. Хотя бы потому, что я был теперь уверен: мы уже наверняка не поменяемся местами.

Перед тем как встать и пойти к выходу, он равнодушно добавил:

– В отличие от тебя, я знаю: больнее всего не тогда, когда начинаешь чувствовать, а тогда, когда – перестаёшь.

Может, ради этого я и дал занавес?

Или тот сам не выдержал тяжести и упал, разделив треугольник на два квадрата…

Кажется, что-то укололо в ногу. Чтобы рассмотреть, нужно сбросить с плеч постылую драгоценность, давящую и тяготящую, словно свалившийся на плечи, не вовремя задёрнутый занавес.

Или не нужно?…

Старшая сестра

На этот раз она была одна. Сидела на берегу реки под ивой или осиной… Или под клёном. Нет, разумеется, это была не ива, потому что листья падали – падали и лежали повсюду, сыгранными игральными картами, рубашками кверху. В той их истории какая-то была дамой, какая-то шестёркой, тузом или валетом – кому это теперь известно или хотелось бы знать? Просто ветер время от времени срывал их с деревьев и бросал на берег и в воду – когда порыв был особенно сильным.

Часы показывали, что сейчас самая рань.

Она сидела одна на берегу под деревом и читала всё ту же книгу, а я старался понять – о чём? Мне не было видно. Кроме неё, на берегу ещё пока никого не было, только я, но ведь я не считаюсь. Свою плоскую коричневую шляпку с белым цветком она положила на траву, рядом с палочкой, точнее палкой – по-моему, крокетной клюшкой. Я знал бы наверняка, если бы когда-нибудь играл в крокет. При отсутствии личного опыта всегда приходится довольствоваться догадками.

Так всё-таки это была осина? Лучше, я думаю, липа или каштан, или берёза, только бы не тополь – тогда вся книга у неё была бы в пуху. Мы улыбнулись. Нет, она была занята – читала и не улыбалась, ведь из нас двоих не считаюсь именно я?

Надо же такое придумать – липа или каштан, – разве они вырастут на берегу реки? За ними, я думаю, нужен уход, а здесь ухаживать почти некому. Сюда хочется прийти в самую рань, сесть на траву под осиной или под берёзой или под клёном, посмотреть на воду, ещё не украшенную несметными солнечными зайчиками, положить рядом коричневую шляпку с белым цветком и, кажется, крокетную клюшку, и раскрыть незаканчивающуюся книгу. А я буду догадываться, что же в ней написано.

Я снова, как каждый раз, опасался, что вдруг она не заметит меня, но она улыбнулась, потом – не исключено – подмигнула мне и сказала:

– Привет!

Я не удивился, хотя удивиться не мешало бы, но я понял это только потом, а сейчас совсем не удивился.