Солитариус. Книга первая

Я повернулся к столикам. Архимед закончил завтракать и подошёл ко мне.

– Здравствуйте, Есенин, – сказал он, протягивая руку. – Как ваши дела?

Что-то в нём изменилось. Я присмотрелся. Обречённость. Во всём его облике таилась обречённость, временами всплывающая на поверхность. Нечто подобное творилось с Несмеяной, только в её случае всё было гораздо откровеннее. Неужели он тоже сходит с ума?

– Благодарю, Кулибин, всё хорошо. Как продвигаются ваши исследования или как правильнее это назвать?

Он отвёл взгляд в сторону и провёл рукой по лбу.

– Исследования? Пожалуй. Продвигаются, да. Но это долгий разговор. Я работаю. Осталось не так много. Извините, я пойду.

– Конечно, – ответил я и проводил его взглядом до выхода.

– Рад видеть вас, мой юный друг! С возвращением!

Подошёл Сократ и, радушно улыбаясь, протянул мне руку. Я рассеянно пожал ее. Мне хватило одного взгляда, чтобы понять, что старик нисколько не изменился.

– Как вы себя чувствуете? У вас всё в порядке? – спросил он.

– Да, благодарю. А что с учёным?

– Пушкин, ваше кофе с бутербродами! – громко, но вежливо вклинилась в наш разговор Корова.

Я поблагодарил её и забрал свой завтрак. Повернулся к Сократу:

– Вы не могли бы составить мне компанию? Мне нужно у вас кое-что спросить.

– О, конечно!

Я выбрал столик у самого входа – максимально далеко от Клио и Малевича: мне не хотелось, чтобы кто-то слышал, о чём мы говорим.

– Так что с учёным? – как можно тише повторил я свой вопрос, когда мы уселись.

– А что с ним такое, друг мой? Я не совсем понимаю…

– Вы разве не заметили, что он выглядит несколько, мягко говоря, устало?

– Ах, вы об этом! Конечно, заметил. Но что вас удивляет? Он просто заработался. Я не единожды предупреждал его, что нельзя так много работать. Но он как ребёнок, честное слово.

– Мне показалось, что дело в другом, но вам, конечно, виднее, ведь вы знаете его лучше меня.

– Это спорный вопрос, – поглаживая бороду, ответил Сократ. – Однако если это не трудовая усталость, то какая?

– Чёрт её знает… Кстати, насчёт чёрта. Что случилось с Шапокляком? Златовласка сказала, что он пытался покончить с собой. Это правда?

– О да, это правда. После того, как вы, друг мой, его избили, он практически перестал выходить из комнаты. По крайней мере, при нас. И это понятно: кто бы захотел демонстрировать всем своё разбитое лицо… Однако скрываться от всех почти две недели – это, по-моему, чересчур. Объявился он, кажется, за два дня до попытки: я видел его и в столовой, и в гостиной, и на кухне. Никогда ещё на моей памяти он не был таким молчаливым, я хочу сказать, что он вообще никогда не молчал, а тут вдруг как воды в рот набрал. Я, конечно, был удивлён, однако принял это молчание за следствие вашего конфликта. Но в тот самый день, в день самоубийства, то бишь попытки, он неожиданно заговорил. Если точнее, повторял одно и то же: «Вы знаете, что мы здесь навечно?» Это он спрашивал у всех, кого видел. Потом смеялся и шёл дальше. Думаю, никто не придал этому значения, потому что, в общем, это была его обычная манера поведения.

Сократ замолчал.

– А что было дальше?

– Дальше? В точности никто не знает. Только художник, возвращавшийся с ужина, видел, как Шапокляка вынесли из коттеджа на носилках и погрузили в аэромобиль.

– Получается, никто на тревожную кнопку не нажимал?

– Вот именно, – прошептал старик.

– Вынесли на носилках… В точности никто не знает… Так почему же вы так уверены, что он жив? Может быть, попытка удалась?

– Ах, друг мой, как вам не совестно думать, что моя уверенность ни на чём не основана? – с горькой улыбкой покачал он головой. – По словам Ван Гога, которому я не вижу причин не верить, Шапокляк, когда лежал на носилках, размахивал руками. Это, безусловно, говорит о том, что он был жив. На следующий день мне довелось поговорить с Бестией, она и сказала, что он пытался покончить с собой, правда, отказалась уточнить, как именно он хотел это сделать. Можно, конечно, поставить под сомнение её слова о суициде, однако я не представляю себе, чем ещё это может быть, если не попыткой самоубийства…

Он неожиданно умолк и нахмурил лоб, как будто его посетила какая-то новая мысль. Я не стал его торопить.

– Нет, вряд ли, – пробормотал он секунд двадцать спустя.

– О чём вы?

Сократ зачем-то посмотрел по сторонам, потом склонился над столом и зашептал:

– Я подумал, что, быть может, есть другое объяснение всему этому. Научное, так сказать.

– Научное? – с трудом сдерживая улыбку, спросил я.

– Да. Вы ведь понимаете, о чём я? Об экспериментах. Я подумал: может, им просто нужен предлог, чтобы сажать нас в изолятор и беспрепятственно проводить эксперименты. Но, как я уже сказал, это маловероятно. Не сами эксперименты, конечно, а то, что ради них руководство стало бы сочинять такие истории. Я бы на их месте так делать не стал.

Он выпрямился и с каким-то странным ликованием уставился на меня. В его глазах появился знакомый параноидальный блеск. Меня, признаться, это и насмешило, и напугало. Конечно, версию об экспериментах не стоило совсем сбрасывать со счетов, но то, как старик её преподнёс, мешало мне отнестись к ней с должной серьёзностью.

– А в чём, по-вашему, заключаются их эксперименты? – спросил я. – Я только что вернулся из изолятора и не видел там ничего научного, кроме чайника, работающего на батарейках. Там всего-то три комнаты, одну из них мне выпала честь наблюдать целых две недели, другую занимал художник. Предположим, однако, что всё необходимое для экспериментов находится в третьей комнате. Два вопроса: что именно там находится и почему я не принимал участия в экспериментах…

Я не договорил, так как меня осенило: а что, если всё произошедшее в «темнице», – это и есть эксперимент? Но как? Как такое возможно? И какова была цель? Может…

– Друг мой, вы что-то вспомнили? – вырвал меня из пучины размышлений Сократ.

– Что? Нет, просто задумался, извините. Так как вы считаете?

Он погладил бороду, нахмурился, провёл рукой по лысине и мрачно ответил, забыв даже понизить голос:

– Вы спросили, почему вы не участвовали в экспериментах. Позвольте ответить вопросом на вопрос: вы уверены, что не участвовали?

– Да, уверен, – слукавил я. – Но, допустим, надо мной экспериментировали втайне от меня, правда, не совсем понятно, как это возможно, но допустим. В таком случае не должен ли я был измениться? Ну хоть как-то?

– Сложно сказать, друг мой. Скорее всего, любое экспериментальное вмешательство в деятельность мозга так или иначе отражается на том, кому этот мозг принадлежит. Я, говоря откровенно, понятия не имею, какие именно опыты они проводят, однако, учитывая то, что специализация Солитариуса – память, можно предположить, что они связаны именно с памятью, хотя совсем не обязательно. Если брать эксперименты вообще, какие у них основные цели? Проверка гипотез на практике. Воплощение в действительность готовых идей, то есть проверенных гипотез. Получение новых данных. Насколько мне известно, наука ещё очень мало знает о мозге, поэтому вряд ли можно говорить о здешних экспериментах как о воплощении готовых идей. Я склоняюсь всё-таки к тому, что руководство работает над получением новой информации о мозге, скорее всего, о механизме памяти. К сожалению, я не в курсе, насколько далеко продвинулась наука в этом вопросе, а наш учёный не интересуется исследованиями мозга. Он даже считает, что это крайне опасное занятие может плохо кончиться. Так и сказал: может плохо кончиться. Ну не чудак ли? Извините, друг мой, я заговорился. Вы сказали, что эксперимент должен был хоть как-то изменить вас. Что ж, полагаю, вы правы. Внешне вы нисколько не изменились. Может быть, произошли какие-то внутренние изменения? Ничего не чувствуете?

Я покачал головой и улыбнулся.

– Ничего, кроме бутербродов в желудке.

Когда мы покидали столовую, Малевич и Клио всё ещё завтракали. Я сказал, что хочу подождать художника, и старик выразил готовность составить мне компанию. Я не возражал и принялся расспрашивать его о том, что происходило в Солитариусе, пока меня не было («Ничего особенного, друг мой! Всё как раньше, не считая известных вам событий»), затем поинтересовался, как идёт работа над книгой, на что получил довольно хмурый ответ («Не так, как хотелось бы»), и уже собирался спросить, был ли он в числе тех девяти пациентов, которые оценивали стихи, написанные мной в изоляторе, но тут из столовой вышел Малевич, и мысли мои потекли в ином направлении.