Солитариус. Книга первая

Художник подтвердил рассказ Сократа о Шапокляке, не добавив ничего нового, за исключением того, что «этот бедняга махал руками как… как безумец, не знаю, каким ещё словом можно это описать; вы бы меня поняли, если бы увидели сами; и при этом он не произнёс ни слова, не издал ни единого звука – это было жуткое зрелище». Я был не то чтобы разочарован услышанным, но моя надежда на то, что Малевич видел нечто такое, что могло бы хоть немного рассеять туман, окутавший Солитариус, безвозвратно растворилась в этом самом тумане, и это, конечно, меня не радовало, однако и не огорчало. Я чувствовал странную отстраненность от происходящего (она овладела мной ещё в изоляторе, но объяснить её я смог только сейчас), как будто смотрел на всё со стороны – как свидетель, а не участник, хотя это не совсем точное сравнение. Скорее, моё «Я» разделилось на две части: одна из них, ведомая, продолжала мыслить, чувствовать и контактировать с внешним миром, главным образом для сбора информации о нём; вторая и главная часть являлась полной противоположностью первой и как бы управляла ей, она была бесчувственной, не боялась боли и вообще не боялась, её не волновало, что вокруг и внутри меня происходит что-то странное, что, быть может, нас используют как подопытных кроликов или ещё что-нибудь в этом роде, её не волновало даже моё неизвестное прошлое и предстоящая встреча с Изи, она как будто видела какую-то цель и вела меня к ней, не обращая ни на что особого внимания. Если первую часть можно было условно обозначить как «Он», то вторую как «Я», но только условно, в действительности всё было гораздо запутаннее. В одно и то же время я чувствовал и не чувствовал, думал и не думал, беспокоился и был спокоен. Короче говоря, жил и не жил – всё казалось каким-то неполноценным, даже ненастоящим. Судя по всему, я сходил с ума…

Обо всём этом я думал в своей комнате, которая за моё отсутствие совершенно не изменилась, не считая нового постельного белья и чистых полотенец в ванной. Да, за чистотой в комнате явно кто-то следил. Кажется, старик говорил что-то про уборщицу. Интересно, почему я её ни разу не видел? Или невидимость – это признак хорошей уборщицы? Впрочем, какое мне до этого дело.

Немного отдохнув за чтением сократовского «Мёртвого леса», который близился к развязке, я взял с собой ручку и отправился к тайнику, где была спрятана моя «летопись». На всякий случай стоило записать всё, что со мной произошло. Кто знает, вдруг пригодится.

На террасе я наткнулся на ДиКаприо. Он бездвижно сидел в кресле-качалке и смотрел на лес. Мне показалось, что он тоже изменился – не так сильно, как учёный, но тем не менее. Мы немного поговорили. Выяснилось, что он был одним из тех, кто оценивал мои стихи (он даже продекламировал – довольно уныло – несколько строк и назвал их гениальными). Оценка заключалась в следующем: каждому стиху нужно было сказать "да", "нет" или "не знаю". По словам ДиКаприо, он всем моим стихам сказал "да". О том, что произошло с Шапокляком, актёр знал не больше моего, а то и меньше. Я всё ждал, что он начнёт расспрашивать меня о драке, но, видимо, она его совсем не интересовала. В общем, к концу разговора я уже был уверен, что у ДиКаприо не всё в порядке. За всё время нашей беседы он ни разу не улыбнулся. Это, конечно, ещё ничего не значило: депрессии у творческих людей – явление обычное. Тем не менее я спросил, всё ли у него в порядке, на что получил ответ, что «всё нормально, просто что-то нахлынуло». Сказав, что со мной тоже такое бывает, и пожелав ему хорошего дня, я ушёл.

Солнце уже не ласкало, а изнуряло: как от женской любви, превратившейся в страсть, от него хотелось спрятаться. Может, солнце – женщина? Оно греет то слишком слабо, то слишком сильно, то совсем не греет, но почти никогда не греет так, как нужно тебе. Ха-ха, кажется, в меня проникло второе счастье…

У мостика никого не было. И всё же перед тем, как свернуть к тайнику, я немного постоял около берега, поглядывая по сторонам, но не заметил ничего подозрительного и неспешно, как бы прогуливаясь, двинулся к камню, под которым был похоронен дневник. Речка тоже никуда не спешила, по крайней мере, здесь. Интересно, куда она течёт? И, кстати, как она протекает через Великий Забор? Наверное, там стоит какая-нибудь решётка, вряд ли руководство оставило такую лазейку – вдруг кто-то из нас задумает побег? Хотя при желании можно перелезть и через забор – это проще простого: соорудить верёвку из одежды или постельного белья, сделать петлю, накинуть ее на одну из заострённых верхушек и – вперёд, путь открыт! Вот только что делать дальше… А на решётку – или что там у них – стоит посмотреть. Хотя бы из интереса. Да и всё равно заняться нечем. Ещё два дня…

Достав тетрадь из-под валуна, я углубился в лес, который по мере удаления от реки становился всё гуще, нашёл огромное сосновое бревно, сел на него и начал записывать. Сколько это заняло, не знаю: погрузившись в воспоминания и подбирая для их правильного отображения нужные слова, я забыл о времени. Ещё в момент рождения мысли о дневнике у меня возникла идея сделать из него что-то вроде повести или романа, поэтому я старался писать как можно художественнее, но при этом не в ущерб точности. Это оказалось делом непростым – всё-таки я был поэтом, а не писателем, хотя, может, и поэтом не был…

Закончив записывать, я перечитал дневник полностью и задумался. То, что случилось со мной в первый день (из тех, что я помнил) моего пребывания в Солитариусе, когда я попытался зайти в изолятор, странным образом пересекалось с "приснившейся" мне темницей. В обоих случаях меня как будто била темнота, причём била так, что не оставалось никаких следов. Как же это объяснить? Я не знал. Я ничего не знал. А странностей было предостаточно. Многие просто вылетели из моей головы. Например, почему меня привязали ремнями к кровати, если мой приступ не сопровождался вспышкой агрессии или, как говорит актёр, ярости? А если сопровождался, почему меня не закрыли в изоляторе? Или взять моё прошлое, которое настолько ужасно, что снова и снова лишает меня памяти… Вот что самое странное: Златовласка сочла возможным рассказать мне, что я пытался убить Изи, – если это не ужасно, то что ужасно? Будь я убийцей или иного рода преступником, я бы гнил в тюрьме, а не прохлаждался бы в Солитариусе. Можно, конечно, допустить, что здешнее руководство каким-то образом договорилось о "поставке" заключённых, однако звучит это слишком фантастично, к тому же рассказ Изи о том, как я здесь оказался, лишал эту версию права на жизнь. Напрашивался вывод, что не я совершил нечто ужасное (не считая покушения на жизнь Изи), но что-то ужасное случилось со мной. Впрочем, всё это были домыслы, основанные на чужих рассказах, безоговорочно доверять которым было бы по меньшей мере наивно. Возможно, что меня водили за нос с самого начала… Не стоило исключать такую возможность, несмотря на то, что я не понимал, для чего им это могло понадобиться. Невидимость причин не означает их отсутствие.

Засунув «летопись» под бревно, на котором сидел (мне показалось, что здесь она будет в большей безопасности), я неторопливо зашагал к реке. Может, искупаться? Нет, не до этого. Лучше посмотреть, как она минует Великий Забор…

Путь от мостика до забора занял около десяти минут. Как я и предполагал, река утекала в "потусторонний мир" через стальную решётку, установленную в нижней части забора. Её толстые прутья выступали из воды примерно на метр, образуя окно в "мир иной", который, впрочем, ничем не отличался от "мира сего", судя по его открытому для обзора кусочку. "Граница миров" по обеим берегам реки держалась на почтительном расстоянии от деревьев, нигде не подступая к ним вплотную, даже там, где она сворачивала (на том берегу – налево, на этом – направо), лес сворачивал вместе с ней. Я присмотрелся к верхушкам брёвен: да, пожалуй, накинуть петлю на одну из них не составит особого труда… Может, попробовать? Из чистого любопытства. Нет, не стоит рисковать. Сократ как-то говорил, что попытки убежать приравниваются к применению насилия. Я, конечно, бежать не собираюсь, но чёрт знает, как воспримет мою вылазку руководство. В изолятор возвращаться почему-то не хочется…

Я пошёл вдоль забора, намереваясь обойти весь периметр или хотя бы выйти к реке с другой стороны. Никакой определённой цели у меня не было, мне просто нужно было убить время. Но, пройдя метров триста, я отказался от этой прогулки: идти по высокой (чуть выше колена) траве, которая захватила всю землю от забора до леса, оказалось очень утомительно. Можно было двинуться вдоль опушки, где трава практически не росла, но мне уже расхотелось "путешествовать", и я свернул туда, где, по моим расчётам, находился наш коттедж.

То ли расчёты мои были ошибочными, то ли лес увёл меня в другую сторону, но, к своему удивлению, впрочем, довольно вялому, вышел я к женскому коттеджу, точнее, на тропинку, ведущую к нему. Отрешённо подумал: не зайти ли в гости к Афродите? Может, она мне что-нибудь расскажет? Например, о бреде, который я нёс до приступа. Нет, скорее, она начнёт расспрашивать о Шапокляке. Нет, лучше закрыться в комнате и ждать вечера субботы…

Так я и поступил: вернулся в коттедж и закрылся. Чтобы ни о чём не думать, снова принялся за «Мёртвый лес»: Безымянный постепенно становился сильнее и хладнокровнее, он всё чаще думал о том, что необходимо перевернуть окружающий мир, но пока не знал, как именно это сделать, каким путём пойти – революционным или эволюционным. После долгих и мучительных колебаний он остановился на первом варианте (террор!), боясь только одного – что всё окажется напрасным. Он разработал план, продумал всё до мельчайших деталей, подготовил всё необходимое для акций, которые должны были последовать друг за другом практически сразу, и тут случилось непредвиденное: Безымянный влюбился, причём так сильно, что решил отказаться от задуманного, по крайней мере, временно. Самое смешное было в том, что возлюбленная его оказалась "подсадной уткой", которую ему подсунули спецслужбы, давно следившие за ним, и Безымянному пришлось её убить. Я долго смеялся, представляя его лицо в тот момент, когда он узнал, что влюбился в часть системы, которую ненавидел и против которой боролся. Я смеялся, смеялся, а потом вдруг заплакал – беззвучно и безысходно, пока наконец не уснул…

Разбудило меня прикосновение чьей-то руки к моему плечу. Я резко принял сидячее положение и разлепил глаза. Передо мной стояла Златовласка.

– Что вы здесь делаете? – прохрипел я.

– Простите, что разбудила, – совсем не виновато улыбнулась она. – Я пришла сказать, что ваша жена приедет сегодня в четыре.

– Как вы вошли?

– Дверь была открыта, я…

– Нет, она была закрыта, – перебил я её. – У меня всё в порядке с памятью.

– Правда? – Златовласка хихикнула. – Тогда, видимо, я обладаю способностью открывать запертые изнутри двери. Как иначе это объяснить?

Я посмотрел в окно. Всё ещё было светло. Сколько же я спал? Час? Два? Обернулся на часы. Двенадцать. Как? Я уснул около двух. Неужели я проспал целые сутки?

– Сегодня пятница?

– Пятница? Нет, конечно. Суббота.

– Суббота? – переспросил я, уставившись на Златовласку. – Как суббота?

– Вы же сказали, что с памятью у вас всё в порядке, – по-прежнему улыбаясь, ответила она. – Но, судя по тому, что вы запутались в днях недели, это не совсем так.

– Погодите, я что, проспал два дня? Я уснул после обеда, в четверг, в день, когда вышел из изолятора. Это ведь был четверг, верно?

– Верно, – кивнула Златовласка, перестав улыбаться.

– Значит, я спал два дня?

– Похоже на то.

– Нет. Что за бред, да я бы за это время проснулся хоть раз, – пробормотал я и пошёл умываться. – А я точно помню, что не просыпался. И если дверь была открыта, неужели никто не зашёл бы и не разбудил бы меня?

Златовласка молчала. Я повесил полотенце на крючок и вдруг почувствовал страшную усталость, несмотря на всю отстранённость, которая по-прежнему владела мной.

– Оставьте меня одного, пожалуйста, – выйдя из ванной, сказал я. – Мне нужно подумать.

Златовласка внимательно посмотрела на меня.

– Хорошо. В четыре, не забудьте.

…Когда я пришёл в домик для гостей, Изи уже была там. Она встретила меня в прихожей. На ней было светло-голубое платье, на талии перехваченное пояском. Я поймал её сияющий взгляд, и сердце моё ёкнуло, заставив меня на мгновение забыть о своих подозрениях – до того она была красивой и невинной.

– Привет, милый! – радостно улыбаясь, сказала она и подошла, чтобы поцеловать.

Огромным усилием воли я взял себя в руки и поборол чувство умиротворения, которое уже начало окутывать меня, как паук – муху.

– Привет, Изи, – суровым тоном произнёс я и отстранил её от себя. – Нам нужно поговорить.

Она как-то жалобно и обиженно посмотрела на меня и робко спросила:

– Что случилось? У тебя всё в порядке? О чём ты хочешь поговорить?

Я ничего не ответил и прошёл в спальню. Изи пошла за мной.

– Садись, – показал я ей на стул возле стола. Она села, положив руки на колени, и с нескрываемой тревогой впилась в меня своими большими глазами. – Итак…

Сказав это, я замолчал и принялся расхаживать по комнате, насколько позволяло её крошечное пространство. Я знал, что хочу сказать и как, потому что давно всё обдумал, но не мог выдавить это из себя. Мне помогла Изи:

– Милый, в чём дело? Я как-то провинилась перед тобой?

Я резко остановился и, глядя ей в глаза, спросил:

– Кто ты?

Она подняла брови и раскрыла рот от удивления.

– Что? Милый, что ты такое говоришь? Я не понимаю…

– Хорошо, спрошу ещё раз, – громче прежнего, но всё ещё спокойно сказал я. – Кто ты? Ты ведь не моя жена, да? Только, пожалуйста, не нужно врать.

Изи отвела взгляд в сторону, опустила голову и тихо сказала: