Илимская Атлантида. Собрание сочинений

– Я знаю, что начальник. Он твой работник?

– Мой, мой. И хороший работник.

– Да гони ты его к хренам собачьим. Ишь, говорить научился, больно много гонору у него.

Внутри у Алексея Петровича закипело негодование. Ну и пусть большой начальник, однако, кто ему дал право так разговаривать, словно дикарей поучает. За последний год, время кураторства Константина Викторовича, он довольно часто встречался с ним. Не однажды видел, как, порой из-за пустяков, тот съезжал с катушек и начинал метать громы и молнии во все стороны. Но до поры такое общение обходило Алексея Петровича стороной. Обходило до сегодняшнего дня. Полный негодования на несправедливый разнос, скорее даже на пренебрежительное к нему отношение, он отстал от начальников, неловко поглядывая на своих подчиненных, которые слышали весь разговор. Однако день не закончился, и инциденты, возникшие при обходе, как оказалось, были цветочками. Властно начав совещание и проверяя выполнение решений предыдущего, Константин Викторович зацепился за срыв срока по представлению фронта работ сантехникам. Там и срыва-то не было, исполнители уверяли здесь же, на совещании, что работа сделана, бумагу не успели подписать, но Константина Викторовича уже было не остановить.

– А ты, Григорий, его защищаешь, – обратился он к управляющему, добавив несколько крепких слов, – запишите в протокол: объявить Зорину выговор за несоблюдение сроков при выполнении работ в соответствии с протоколом.

– Константин Викторович, – вежливо обратился к нему управляющий, – но вы же не правы, работа выполнена в срок.

Развернувшись к собравшимся, удивленно подняв брови, замначальника главка рявкнул:

– Для глухих повторяю – выговор!

– Да, видимо, правильно говорят, и у мужчин бывают критические дни, – довольно громко сказал осмелевший от унижения Зорин.

Кто-то захихикал, кто-то засмеялся, улыбнулся даже генеральный директор, который до этого не обращал ни на кого внимания: он рассматривал и подписывал стопку бумаг.

– Чего он сказал? – прищурив глаза, спросил Константин Викторович у управляющего трестом. Тот пожал плечами.

– Чего ты сказал, про какие дни? – обратился Константин Викторович уже к самому молодому начальнику.

– Я сказал, что у мужчин тоже бывают «критические дни», поэтому они позволяют себе такое истеричное поведение, – четко произнося слова, громко повторил Алексей Петрович свою мысль, так, что не понять этого уже было нельзя.

Кабинет заполнила гробовая тишина.

– Вот, значит, ты до чего договорился. Язык свой распустил, словно болтало, знай, мальчик мой, таких как ты, я встречал десятками и сотнями. Думаешь, умную вещь сказал? От греха подальше выйди вон отсюда, учитывая мои «критические дни», чтобы побольше тебе не получить.

Алексей Петрович гордо пошел к выходу в тишине, предвещавшей грозу. Такого не случалось никогда. На совещании могли обругать, могли снять, наказать, бывали случаи, когда снимали с работы, но чтобы выгонять специалиста высокого ранга, как нашкодившего на уроке ученика, такого не было никогда. Какие действия будут предприняты после этого, оставалось только предполагать.

У Алексея Петровича сердце стучало так, что он думал: еще секунда, и оно разорвется в груди. Виски сжало железными обручами. Да к тому же гнев душил его так, что хотелось взять в руки палку и стукнуть по голове дурака-начальника, смачно обматерить, иронично подколоть. На языке уже вертелись готовые слова, горячие, как угольки, и остренькие, словно перчик. Уже спускаясь по лестнице, подумал: а что это даст? Даже если ты сто раз прав, что толку? Правду говорят: «тот прав, у кого больше прав». После того, как он громко захлопнул за собой дверь заводоуправления, у него появилось странное чувство стыда за свое невыдержанное поведение. Оно расширялось, наполняло мозг. Зорин какое-то время пытался себя оправдать, говоря, что не он зачинщик. Но внутренний голос спорил: «сам-то ты хорош, промолчал бы, чего стоило прижать язык, знаешь ведь, что спорить с начальством – плевать против ветра». Стыд, обида волнами распирали черепную коробку. Упрекая, выговаривая, находя малейшие зацепки для оправдания своих действий и слов, Алексей Петрович понимал, что все это не останется без следа, не забудется, да и «добрые люди» напомнят заместителю начальника главка о дерзости молодого человека.

Идя по заводу, он говорил себе:

– Все, успокойся, уже случилось, не казни себя, дело сделано.

Вечером, принимая рапорты с объектов о проделанной работе, он действовал на автомате. Изнуряющие мысли не давали покоя. В голове происходил нескончаемый внутренний диалог. Алексей Петрович невольно возвращался к ситуации разговора с начальством. Он отгонял эти мысли, но они возвращались.

Звонили знакомые и приятели, присутствующие на совещании, успокаивали, выражали на словах поддержку. Зорин понимал, что это дежурные слова, никто не пойдет защищать его, промолчат, от этого становилось еще противнее.

Позвонил секретарь парткома, с которым они были в дружеских отношениях.

– Ну, ты даешь, Петрович, кто тебя дергал за язык!

– Да, хрен его знает.

– Держать себя в руках надо.

– А ему – не надо?!

– Он начальник, к тому же член обкома. Держись, я переговорю с управляющим, чтоб сильно тебя не рубили.

– А что, думаешь, могут порубать в капусту?

– Да все могут, смотря за что зацепил.

– За что там зацепил-то?

– Унизил, на смех поднял при всем честном народе. Это быстро до верхнего начальства дойдет, там тоже посмеются, но для порядка дадут команду наказать.

– За что? За пару слов?

– Пара слов бывает обиднее матюгов.

Управляющий трестом так и не позвонил. Все оставалось в жуткой неопределенности. Зорин позвонил сам, но референт управляющего, добрая женщина, относившаяся ко всем по-матерински, посоветовала:

– Не лезь пока, пусть все уладится и успокоится.

Зашел Михаил Эфрос, приятель из монтажного управления, принес бутылку коньяка.

– Давай, по граммульке, может, полегче станет.

– Да вряд ли, Миша, и желания особого нет.

– Петрович, расслабиться надо.

– Надо, но коньяком не буду.

– Ну, тогда не бери в голову слова начальника. Думаю, тебе ничего не будет. Ты его круто высмеял и по делу, он постесняется рассказывать об этом инциденте. Сделает вид, что ничего не произошло. Вот увидишь, все тихо забудется. Работай спокойно.

Миша посидел еще полчаса, кроме Эфроса никто не заходил, может, было некогда, как обычно, дела увлекли, а может, испугались, попрятались друзья-приятели.

Поздно вечером, уже выйдя на улицу, Зорин вдруг судорожно стал вспоминать, закрыл ли дверь кабинета, позвонил ли охране. Пришлось возвращаться, чтобы убедиться. Оказалось, что сдал и позвонил. Нервы.

Несмотря на поздний час, трамвай оказался переполненным. Алексей Петрович с трудом втиснулся в него, как только двери закрылись, его прижали к ним так, что он закричал от боли.

– Да что же за день такой сегодня невезучий, – огорченно подумал Зорин. – Нигде покоя нет.

Выбираясь из трамвая на своей остановке, пробиваясь через плотное и потное скопление тел трудового народа, он долго не мог отдышаться. Чтобы успокоиться, сел на скамейку. Опять рас-переживался. Сейчас он уже знал, как должен был бы вести себя. Главное, мучило другое: чем все разрешится. Такое добром не кончается. Он был уверен, слов о «критических днях» ему не простят. Откуда они попали на язык, где-то услышал недавно. Неужели уволят? За слова, может, и не уволят, но найдут другую причину. Он вяло подходил к своему дому.

Как успокоиться, где найти лекарство, почему плохие мысли лезут в голову быстрей хороших? С этим размышлением он вошел в подъезд родного дома.

– Стоп, хватит гнать тоскливую волну, – сказал Алексей Петрович вслух, – еще не хватало расстроить Машеньку и девчонок.

Зашел в лифт, отшатнулся от себя в зеркале. На него смотрело уставшее, посеревшее лицо, на висках седые волосы, под нижней губой уже определилась морщина, под носом не выбритый клок волос.

– Ужас, красавец-то какой, испугаться можно. Да, с такой мордой, в двенадцатом часу – самая пора приходить домой. Хорошо, что по дороге никого знакомых не встретил, а то напугал бы людей, – подумал молодой руководитель.