Старуха

В собственном доме он не ощущал себя в безопасности. Ему чудилось, что угроза подстерегает его где-то рядом. Что она притаилась у него под боком и ждёт лишь подходящего момента, чтобы обнаружить себя и предстать перед ним во всей своей беспредельной, неописуемой жути, парализующей силы, волю и разум жертвы. И он чувствовал, что в какой-то мере это уже произошло. Предполагаемая, воображаемая, возможно, не существующая вовсе опасность ещё не явила ему себя, даже смутно, ни малейшим намёком не дала знать о себе, а он уже, заранее, был сломлен, подавлен и готов сдаться без борьбы. Его воля, и без того (он не обманывался на этот счёт) не очень сильная, была поколеблена, силы, моральные и частично физические, надорваны, рассудок помутнён и расстроен. И если бы он увидел или услышал сейчас нечто подобное тому, чему он был свидетелем вчера и позавчера, у него, скорее всего, попросту разорвалось бы сердце.

Чтобы в самом деле не случилось чего-то такого, не в силах выдерживать этого всё нараставшего душевного напряжения, он надумал было отправиться в гости к Димону или пригласить его к себе. Вдвоём-то всё-таки не так страшно. Тем более что Миша не сомневался, что товарищ, невзирая на свою кажущуюся твёрдость и хладнокровие, переживает сейчас то же самое, что и он, терзается теми же страхами, точно так же находится на пределе.

Однако, подумав и поколебавшись, он в итоге не пошёл к другу. Что-то остановило его в последний момент. Может быть, какие-то остатки мужества – сильно потрёпанного, изодранного в клочья за минувшие два дня. И чувства собственного достоинства, истрепавшегося и измятого в не меньшей степени.

Вместо того чтобы позвонить приятелю и скоротать вечер в компании, он, тяжко вздохнув и в очередной раз пробурчав что-то, побрёл на кухню. Несмотря на то что он почти ничего не ел сегодня, аппетита у него не было и мысль об ужине даже не пришла ему в голову. Он равнодушно скользнул взглядом по приготовленной для него, давно остывшей пище и, немного помедлив, направился к приоткрытому окну. Распахнув его настежь, опёрся локтями на подоконник и выглянул наружу.

Двор был наполнен густой тьмой. Чуть рассеивали её горевшие окна окрестных домов и фонари возле подъездов, а также отблески уличного освещения, проникавшие во двор через широкие промежутки между домами. Одно из таких бледных световых пятен распростёрлось по земле чуть в стороне от Мишиного окна, достигая невысоких заборов, огораживавших палисадники, и утопая в царившей там, под сенью пышной, понемногу увядавшей зелени, непроницаемой тьме. Матовые, с лёгким голубоватым оттенком отсветы угадывались и в отдалении, там, где находился старухин дом, на крыше которого стоял прожектор, освещавший стройплощадку. Но в ту сторону Миша старался не смотреть. Именно там произошли события, о которых он меньше всего хотел думать, о которых желал бы забыть, если бы только это было возможно.

Ему показалось поначалу, что во дворе пусто. Не было слышно никаких живых звуков. Тишину нарушали лишь всё реже раздававшийся гул проезжавших по соседней улице машин и мерный шум листвы, колеблемой время от времени налетавшим лёгким ветерком, приятно холодившим Мишино лицо. Он не без удовольствия вслушивался в этот плавный, напоминавший монотонный шёпот шелест, и ему начинало казаться, что это и вправду чей-то частый, невразумительный говор, в котором спустя какое-то время он стал как будто разбирать отдельные, едва уловимые слова и обрывки фраз.

А ещё немного погодя, прислушавшись как следует, он понял, что это не шелест, а вплетавшиеся в него и сливавшиеся с ним голоса двух человек. Мужской и женский. Из глубины палисадника, оттуда, где стояла невидимая в темноте лавочка, доносился то замиравший ненадолго, то опять возобновлявшийся разговор, перемежавшийся приглушёнными смешками и поцелуями. Звуков последних, если они и были, Миша, разумеется, не мог расслышать, но он не сомневался, что время от времени повторявшиеся длительные паузы в беседе – это те моменты, когда говорившие от слов переходили к делу. Да и чем ещё могла заниматься уединившаяся в темноте влюблённая парочка?

Он подумал было, что это кто-нибудь из его приятелей решил пообщаться наедине со своей подружкой. Но голоса, как он вскоре с изрядной долей вероятности определил, были незнакомые. Скорее всего, неизвестные парень и девушка просто проходили мимо и вздумали посидеть в укромном, скрытом тьмой местечке, где никто не мог побеспокоить их и нарушить их соблазнительный тет-а-тет. И услышать и распознать их присутствие здесь мог разве что человек, от нечего делать, а вернее, по гораздо более серьёзной и малоприятной причине высунувшийся поздним вечером в окно и с завистью прислушивавшийся к смутным звукам чужого счастья.

Да, именно с завистью. Послушав некоторое время вырывавшиеся из мрака шёпот, смех и звуки поцелуев, издававшиеся какими-то, вероятнее всего, совершенно незнакомыми ему людьми, он почувствовал вдруг, что это отчего-то задевает, волнует и расстраивает его. И немедленно ответил себе, почему. Или, вернее, представил на месте резвившейся, наслаждавшейся друг другом парочки другую пару. Себя самого и её. Ариадну. Ведь, сложись всё по-другому, оцени она его чувства, ответь она на его ухаживания, пойди она навстречу его желаниям, или, точнее, если бы она испытывала те же чувства и желания, что и он, – они могли бы сидеть сейчас на этой лавочке, в нежном, мягко обволакивающем сумраке, не видимые и не слышимые никем на свете, ни в ком и ни в чём не нуждающиеся, кроме друг друга.

Но не вышло. Не сложилось. Все его усилия и старания остались втуне. Все стремления и позывы разбились вдребезги, натолкнувшись на глухую, непробиваемую стену. Его чувство оказалось неразделённым и безответным. И если Ариадна вот примерно так же сидит теперь где-то под покровом вечерней тьмы, то уже не с ним. А с тем, кого выбрала она сама. Кто сумел привлечь её внимание, завоевать и покорить её сердце. Кто показался ей более привлекательным, интересным, ярким, быть может, более мужественным и надёжным, чем он. Словом, удачно совмещал в себе те качества, которые наиболее ценятся девушками. А у него самого эти качества, конечно, имеются, но, вероятно, не так ярко выражены, как это хотелось бы ей.

Однако всё это лишь его догадки и предположения, ничем не подкреплённые и, очень может быть, не имевшие с действительным положением вещей ничего общего. А как там всё обстоит на самом деле, в чём истинная причина её холодности к нему, знает только она одна. И разобраться во всём этом, понять причины женских склонностей, пристрастий, симпатий и антипатий вряд ли под силу даже куда более искушённому и опытному в этом вопросе человеку, чем он. Поведать об этом могла бы лишь она сама, если бы пожелала. Но она не обмолвилась ни словом, даже не намекнула. Что, впрочем, неудивительно: девяносто девять процентов девушек, скорее всего, поступили бы на её месте точно так же…

Продолжительный заунывный вой ворвался в его меланхоличные размышления о несостоявшейся любви, спугнув, смешав и перепутав их. На смену невидимой парочке, к этому времени, вероятно, наговорившейся и нацеловавшейся вволю и покинувшей скрытую в зелени палисадника лавочку, явились дворовые коты, выражавшие свои несложные чувства гораздо более непосредственно и громко, не таясь и не стесняясь. Из объятых мраком зарослей неслись их протяжные гортанные вопли, прерывавшиеся иногда какой-то неясной вознёй и урчанием, а затем возобновлявшиеся с прежней силой и страстью.

«Во дают котяры!» – мысленно усмехнулся Миша, выйдя из своего томно-лирического настроения и слушая эти новые, уже не человеческие звуки любви. – «Вроде и не март давно, а они никак не угомонятся». В чём, впрочем, как он тут же отметил про себя, не было ничего нового: многочисленные представители кошачьего племени самых разных окрасов и возрастов, с незапамятных времён обитавшие во дворе и щедро подкармливаемые сердобольными соседками, безудержно и истово предавались любви не только весной, а практически круглый год, не исключая самых холодных месяцев, результатом чего были регулярно появлявшиеся очередные пополнения местного хвостатого населения. Закономерным последствием этих неконтролируемых демографических взрывов были резко обострявшиеся периодически противоречия и конфликты в кошачьей среде, отчаянная и бескомпромиссная борьба за место под солнцем, то и дело приводившая к жестоким, порой кровавым схваткам, побеждённые в которых, обычно сильно потрёпанные и помятые, зализывая раны и жалобно мяукая, вынуждены были уступать поле боя, а заодно и место обитания победителям и отправляться искать счастья в соседние дворы, а то и в другие части города…

Мишины мысли, неожиданно для него самого перескочившие с интимной тематики на животную, снова были прерваны. Но на этот раз чем-то, что он поначалу не смог как следует уяснить себе. В плотной лиственной гуще, откуда до этого момента неслись нескончаемые тягучие завывания, вдруг поднялась суматоха, гораздо более шумная и явственная, чем прежде. Там раздались отрывистые тревожные крики, шипение, сдавленное грудное гудение, издаваемое котами в минуты напряжения и опасности, при виде врага. Казалось, кто-то или что-то всполошило и напугало предававшихся плотским утехам зверей. А через мгновение началась ещё большая сумятица: послышались пронзительные, захлёбывающиеся вопли, похожие на визг, звуки движения, треск ломаемых веток. Даже в темноте было видно, как заколыхались неподвижные до тех пор кусты, росшие на краю палисадника, и как из них, точно ошпаренные, выскочили и бросились врассыпную несколько котов, очевидно, перепуганных чем-то до смерти.

Миша с удивлением наблюдал происходящее, не понимая, что могло так испугать совершенно безмятежных до этого, занятых личной жизнью животных. Какой враг мог объявиться в родном для них палисаднике? Как-то не верилось, что человек или собака могли нагнать на них такой дикий, панический страх.

Ответа не пришлось ждать слишком долго. Потревоженные кусты, на которые продолжал быть направлен недоумённый Мишин взгляд, не переставали двигаться и после того, как оттуда убежали коты и там вроде бы никого не осталось. Их листва трепетала и шелестела, как если бы её волновал ветер, – которого в этот момент не было, – не прекращался треск ветвей. Но это было не всё: вскоре Миша расслышал другие звуки, удивившие его ещё больше и даже немного встревожившие. Тонкий писк, хриплое рычание, приглушённое подвывание, клацанье зубов, чавканье, хруст, как будто кто-то пережёвывал пищу. Все эти разнообразные звуки то раздавались по отдельности, то сливалось воедино, образуя какое-то неописуемое, диковинное сочетание.

Миша так и не успел предположить, что это за неведомая зверюга сидела в кустах, скорее всего пожирая несчастного кота, не успевшего, в отличие от своих товарищей, вовремя унести ноги и очутившегося в пасти какого-то, очевидно, куда более крупного и опасного хищника. Она показалась через минуту. Кусты, треща и ломаясь, раздвинулись, и на асфальтированную аллею, озарённую тусклыми отсветами уличной иллюминации, медленно выползло нечто, от вида чего Миша уже не изумился, а буквально оцепенел, широко распахнув глаза и вцепившись пальцами в края подоконника.

Это был паук! Громадный, метра полтора в длину и около полуметра в высоту, паук с массивным округлым туловищем, небольшой угловатой головой, снабжённой короткими, закруглявшимися и заострявшимися на концах наростами, похожими на рожки, и длинными толстыми ногами, покрытыми густой спутанной шерстью. Как ни обострился в этот миг Мишин взор, более мелких деталей представшего его глазам чудовища он не смог различить – они тонули в застывшей в этой части двора смутной мгле, образованной окутывавшей палисадник тьмой и пробивавшимся с улицы полусветом.

Миша обмер. Некоторое время он остановившимися, выкатившимися на лоб глазами, похолодев от ужаса, смотрел на выползшее из зелени невообразимое существо. Голова у него слегка закружилась, кровь прилила к сердцу. Как и два дня назад в старухиной квартире, он попытался было уверить себя, что ему это только привиделось. Что это лишь порождение его фантазии, распалённой и перевозбуждённой последними событиями. И он, как и тогда, зажмурил глаза, в отчаянной надежде, что, когда он откроет их, бредовое видение исчезнет.

Но оно не исчезло. Не растворилось в породившем его кромешном мраке. Чудовищный паук продолжал сидеть возле забора, облитый скудными отблесками уличного света, позволявшими, пусть и не очень ясно, разглядеть его. И Миша, несмотря на то что в глазах у него мутилось и спирало дыхание в груди, не переставал, дрожа мелкой дрожью, созерцать гигантского арахнида, с трепетом думая о том, что будет дальше. А в том, что что-то обязательно будет, и в ближайшие же мгновения, он не сомневался. Как и в том, что это новое кошмарное наваждение не случайно. Что оно в одном ряду с прежними, не менее запредельными и жуткими явлениями, ворвавшимися на днях в его жизнь и перевернувшими в ней всё вверх дном.

Паук меж тем как будто никуда не спешил. Замер, словно в раздумье. Но двигаться при этом не прекращал. Перебирал своими крупными мохнатыми ногами, крутил туда-сюда головой, двигал челюстями, в которых продолжали похрустывать перемолотые кости злосчастного кота. И ворочал круглыми, слегка фосфоресцирующими глазами, точно выискивая кого-то.

И Миша догадывался, кого именно. И, чтобы не попасться монстру на глаза, преодолел начавшую охватывать его – уже хорошо знакомую ему, не раз испытанную им – оцепенелость и подался было назад.

Но не успел. Цепкий, пронзавший тьму паучий взор, метнувшись вверх, в самый последний миг заметил подглядывавшего за ним, насмерть перепуганного человека. После этого скрываться уже не имело смысла. Напротив, нужно было внимательно следить за тем, что предпримет чудище теперь, когда ему стало известно, что за ним следят. И Миша, задыхаясь от волнения, чувствуя, как сердце то болезненно сжимается, то бешено колотится у него в груди, снова склонился над подоконником и уронил вниз смятенный, оробелый взгляд.

И увидел, как глаза паука-исполина вспыхнули мрачным синеватым огнём. Он словно высмотрел наконец то, что было ему нужно. И не медлил ни секунды. Его ноги перестали топтаться вхолостую, задвигались быстро и равномерно. Он сорвался с места и устремился в сторону Мишиного дома. И уже через несколько мгновений был у подножья стены.

У Миши, у которого при виде этого оборвалось всё внутри, ещё оставалась слабая надежда, что этим всё и ограничится. Что огромное насекомое не сможет взобраться на третий этаж по отвесной стене.

Однако произошло именно это. Паук, помешкав лишь самую малость, вскинул передние ноги на опоясывавший низ стены карниз, а затем, задействовав все свои многочисленные конечности, стремительно и ловко перебирая ими, побежал вверх по стене – так же легко и непринуждённо, как он передвигался по земле.

Миша, вытолкнув из себя сдавленный, тут же оборвавшийся вскрик, шарахнулся назад и с грохотом захлопнул окно. После чего попятился вспять, нелепо раскинув руки и не отрывая ошалелых, немигающих глаз от тёмных стёкол, за которыми смутно виднелись длинные ветви высившихся напротив акаций, порой тревожимые слабым ветерком. Его трясло, как в лихорадке. Сердце колотилось так, будто хотело пробить грудную клетку. Этот неистовый стук, гулко отдававшийся в висках, оглушал его и не давал расслышать то, что происходило за окном. До него долетали лишь неотчётливые, отрывочные звуки: мягкое шуршание, глухое, точно недовольное, ворчание, тихий замирающий писк…

И всё. Потом тишина. Беспредельная, безбрежная, немая. Нарушаемая только продолжавшимся учащённым стуком его сердца и звоном в ушах. По-прежнему отступавший назад Миша наконец упёрся спиной в противоположную стену и, ощутив вдруг необычайную слабость, особенно в ногах, дрожавших и подгибавшихся в коленях, медленно сполз на пол. И просидел так какое-то время, он сам не знал сколько. Оглушённый, ошарашенный, сломленный. Осаждаемый тучей мыслей, одна другой причудливее и бредовее. Не представляя порой, где он и что с ним. И то и дело бросая пронзительные, полные невыразимого ужаса взгляды на окно, за которым продолжали шевелиться и чуть раскачиваться едва различимые в потёмках развесистые, опушённые мелкой листвой ветки акаций.

XI

Димон открыл сарай, выкатил велосипед и по привычке бегло оглядел его, будто отыскивая в нём то, что нуждалось в исправлении и совершенствовании. И хотя вроде бы не нашёл ничего такого, утвердительно тряхнул головой и, опять-таки скорее по привычке, чем в силу необходимости, отправился в сарай, взял наугад несколько случайно попавшихся под руку инструментов и вернулся к велосипеду. Но, снова взглянув на него, вдруг понял, что тот в полном порядке, ни в каких улучшениях не нуждается, и максимум, что можно сделать, это парой лёгких движений смахнуть пыль, осевшую на чёрном кожаном седле.

Уразумев это, Димон в нерешимости постоял немного возле «железного коня», переминаясь с ноги на ногу и сжимая в руке взятые инструменты. Потом опять качнул головой, натянуто усмехнулся и побрёл обратно в сарай. Небрежно швырнул инструменты на место, глухо проворчал что-то и, понурившись, замер. Задумался. Мысли вязким мутноватым потоком, подобно загрязнённой, загаженной отходами и сором реке, поползли в голове. Унылые, мрачные, угрюмые. Перемежаемые и перебиваемые более-менее яркими картинами того, что случилось в предшествующие дни и что – он чувствовал и понимал это всё отчётливее – на этом не закончится.

Он никогда не верил ни во что сверхъестественное и потустороннее, был совершенно равнодушен к мистике, магии, астрологии, теософии и всему прочему в этом духе, считал это чепухой и вздором, смеялся над всякой чертовщиной и теми, кто относился к этому серьёзно и не разделял в этом вопросе его ясного, прагматического взгляда. И тем большими были его шок, растерянность, недоумение и страх, когда всё это, упорно отвергаемое, отрицаемое, высмеиваемое им, внезапно и резко вторглось, буквально ворвалось в его жизнь, в один момент перевернув и опрокинув все его, казавшиеся ему незыблемыми и неизменными, представления о жизни и смерти и поставив перед ним целый ряд вопросов, на которые у него не было ответов. Он не в силах был осмыслить происшедшее с ним и его приятелями в понятных и привычных для него категориях, мысль об оживших мертвецах, привидениях и прочей нечисти упорно отказывалась укладываться в его возбуждённом мозгу. А между тем он всё это видел и слышал! И не он один. Миша и, очевидно, Руслан видели и слышали то же самое. Так как же не верить тогда во всё это, как бы это ни было невероятно, нелепо и чудовищно? Уподобиться страусу – сунуть голову в песок и твердить: не видел, не слышал, не знаю? Делать вид, что ничего не случилось, что всё по-прежнему, как было?

Но себя-то не обманешь. Он же знает, что это было. Что это не сон, не мираж, не игра воображения. Это было на самом деле. То, чего вроде бы не может, не должно быть. Что возможно только в ночном кошмаре или жуткой галлюцинации. Но что, тем не менее, произошло в действительности. И не с кем-то, а именно с ним и его друзьями. И от этого не убежишь, не скроешься. Это уже вошло в него, стало как бы частью его, покорило и поработило его. И он уже не может, не способен даже думать о чём-либо ещё. В нём поселилось, захлестнуло, заполонило, затопило его без остатка одно-единственное чувство, разросшееся до громадных, бескрайних размеров и вытеснившее все остальные: страх.

И добро бы, если б это было одномоментно. Случилось раз – и всё, пропало, сгинуло без следа, рассеялось, как тяжкий дурной сон. Тогда и в самом деле можно было бы уверить себя в том, что, быть может, ничего и не было. Что это затмение, временное помешательство, фантасмагория, будто ненароком вырвавшаяся из могильного мрака и снова поглощённая им. Но не тут-то было. Всё повторилось. Они опять увидели тот же самый призрак, уже явившийся им в старухиной квартире. Совсем в другом месте, где они менее всего ожидали столкнуться с чем-то подобным. Из чего следовало, что недостаточно было просто убежать, чтобы избавиться от этой жути. Значит, от этого не убежишь. Не спрячешься ни дома, ни во дворе, ни где бы то ни было ещё. И это повторится, обязательно повторится. Он чувствовал, он уже почти знал это. И будет повторяться до тех пор, пока они не будут доведены до полного безумия. Пока они не увидят и не переживут чего-то такого, от чего их сердца не выдержат и разорвутся в клочья…

Его смутные, расстроенные раздумья были нарушены каким-то неясным шуршанием и тонким, протяжным писком, донёсшимися из глубины сарая. Димон обернулся в ту сторону, вгляделся в застывший там полумрак и, различив источник звуков, брезгливо скривился. У задней стены сарая, заваленной всякой рухлядью, покрытой толстым, многолетним слоем пыли, сидела крыса. Причём довольно крупная, отъевшаяся, с взъерошенной, свалявшейся, как войлок, шерстью и длинным закручивавшимся хвостом. Туловище её было неподвижно, и только голова медленно поворачивалась туда-сюда. И так же вращались круглые чёрные глазки, зорко рыскавшие вокруг и злобно поблёскивавшие при этом. Быстро шевелился заострённый, вечно вынюхивающий что-то нос, утыканный длинными, расходившимися в стороны усами, и чуть скалилась пасть, усеянная крепкими острыми зубами.

Димон ещё раз поморщился. Глухую возню и писк в дальнем конце сарая, загромождённом всевозможным хламом и старьём, он слыхал краем уха и раньше и не сомневался, что там давно уже обитает какая-то малосимпатичная живность. Но он полагал, что это всего-навсего мыши. И теперь был неприятно удивлён, увидев в непосредственной близости от себя большую чёрную крысу, не постеснявшуюся, несмотря на близость человека, выползти из своего укрытия и совсем не торопившуюся убираться восвояси. Напротив, она как ни в чём не бывало расположилась на видном месте, по-прежнему ворочая головой, принюхиваясь к спёртому сыроватому воздуху и косо и даже, как показалось Димону, как будто насмешливо поглядывая на него.

Он почувствовал отвращение. Он с детства терпеть не мог крыс и в более раннем, ещё не вполне сознательном возрасте преследовал и истреблял их по окрестным подвалам и погребам самым нещадным образом. И уж тем более не склонен был выносить такое гнусное соседство здесь, в своём сарае, где он проводил едва ли не больше времени, чем дома. Такая вопиющая наглость не должна была сойти ей с рук. И он, бурча невнятные ругательства, принялся перебирать инструменты и просто железяки, во множестве валявшиеся перед ним, отыскивая орудие покрупнее и поувесистее, которое он смог бы использовать против непрошеной гостьи.

Его выбор остановился на полуметровом стальном пруте, напоминавшем биту, который он хранил на всякий пожарный случай, но пока что ни разу не пускал в дело. Димон, ощутив в руке приятную тяжесть, довольно ухмыльнулся, крепко стиснул прут, перекинул его из правой руки в левую и обратно и, чуть помахивая своим оружием, с грозным видом повернулся к противнику и шагнул было в его сторону.

И тут же остановился и замер, словно натолкнувшись на незримую стену. Его лицо вытянулось от изумления. Он не верил своим глазам. Крыса стала больше чуть ли не в два раза! Она и до этого была довольно массивная, теперь же сделалась просто огромной. Всё в ней, все части тела – туловище, голова, лапы, хвост – разрослись, укрупнились, раздались вширь и в длину, точно разбухли. Димон был не силён в зоологии, но точно знал, что таких громадных крыс не существует в природе, по крайней мере в умеренных широтах.

В первое мгновение он подумал было, что это уже другое животное. Что пока он, выбирая оружие, рылся в инструментах, первая крыса, почуяв опасность, улизнула, а её место занял вот этот диковинный экземпляр невиданных доселе размеров. Но, всмотревшись внимательнее, Димон отбросил эту версию. Это, несомненно, была та же самая крыса, каким-то невероятным, фантастическим образом увеличившаяся прямо на глазах. Обознаться тут было трудно. Узнать её можно было, помимо всего прочего, по хищно скалившейся пасти и тёмным блестящим глазам, как и прежде, угрюмо и насмешливо глядевшим на него.

Димона прошиб холодный пот. Боевой настрой тут же угас, рука с зажатым в ней ломом медленно опустилась. Он мгновенно уяснил себе, что имеет дело с чем-то загадочным и непостижимым, скорее всего находящимся в одном ряду и прямой связи с тем, что было с ним и его приятелями накануне. То, о чём он думал минуту назад, что предчувствовал, о чём догадывался и чего боялся больше всего, случилось. Причём гораздо раньше, чем он предполагал. И от одной этой мысли его начал обволакивать неописуемый, дикий страх. Его лицо покрылось белыми пятнами. С трудом оторвав взгляд от необъятной, словно чудовищно разжиревшей крысы, не перестававшей щериться и со злобной ухмылкой смотреть на него, он растерянно огляделся кругом. Быстро обернулся и мельком выглянул наружу – нет ли кого поблизости, кого в случае чего можно было позвать на помощь. Никого не было, эта окраинная часть двора была в этот момент пуста. Только откуда-то издалека периодически долетали возгласы невидимой отсюда детворы, гонявшей мяч за сараями.

По губам Димона, приобретшим безжизненный пепельный оттенок, скользнула чуть приметная горькая полуулыбка. Или, вернее, они лишь слегка дрогнули и изогнулись. Конечно же, никого нет рядом! Он, собственно, и не ожидал ничего другого. Он знал, что, когда случится самое страшное, он будет один. И никто, ни одна живая душа не придёт к нему на выручку.

Снова взглянув на крысу, Димон вздрогнул, как от удара током, и помертвел от ужаса. Она сделалась ещё больше! Опять выросла раза в два! Теперь по размерам, как и формой тела, она скорее была похожа на свинью. Громадная, жирная, лоснящаяся, с окормленным, вроде бы неуклюжим, неповоротливым туловищем и маленькими, заплывшими жиром глазками. Только сходство это было лишь видимое: даже достигнув немыслимых, циклопических объёмов, она всё равно оставалась крысой – проворной, ловкой, агрессивной. И Димону предстояло убедиться в этом в ближайшие же секунды.

А пока что, оцепенев и обалдев при виде происходящего, он, не отрывая от гигантского грызуна остекленевшего, одурелого взгляда, стал медленно, едва переставляя внезапно обессилевшие, ставшие как будто ватными ноги, отступать к двери, уже почти бессознательно понимая, что оставаться в сарае, один на один с этим отвратительным монстром, от одного вида которого его мутило и к горлу подступала тошнота, нельзя. Что необходимо немедленно выбраться наружу, на свет, туда, где, может быть, всё-таки найдётся кто-то, кто придёт ему на помощь. Металлический прут выскользнул из его ослабевшей руки и с коротким тупым звоном упал на каменный пол. Голова потяжелела и закружилась с такой силой, что он, опасаясь не устоять на ногах, непроизвольно раскинул руки в стороны, стараясь ухватиться и придержаться за что-нибудь.

Однако то, что произошло затем, заставило Димона моментально позабыть о совсем не ко времени охватившем его изнеможении и ради спасения собственной жизни начать действовать более активно. Крысе как будто наскучило сидеть на одном месте и ужасать хозяина сарая своими невообразимыми, выходящими за рамки естественного и объяснимого метаморфозами. Или, быть может, она сочла, что достигла достаточных размеров и мощи для того, чтобы без опасности для себя совершить нападение на врага. Да и какую уже опасность мог представлять для неё, какое сопротивление способен был оказать ей обомлевший, помертвелый, едва державшийся на ногах человек, маленькими шажками пятившийся к двери и не сводивший с неё ошеломлённого, очумелого взора?

Чёрные, похожие на блестящие отполированные пуговицы глаза крысы сверкнули злобным торжеством. Неподвижный до этого хвост заметался из стороны в сторону, разбрасывая валявшийся на полу мелкий сор. Она повернулась к противнику всем своим громоздким, тяжеловесным, разбухшим, как бурдюк, телом, её пасть раскрылась, обнажив внушительные, чуть закруглявшиеся, острые как бритва зубы. Димон смотрел на них как заворожённый. Он уже словно чувствовал, как они вгрызаются в его изнемогающую, трепещущую плоть, как орошаются его горячей кровью, как проникают в него всё глубже, пронзают и разрывают внутренности и, наконец, впиваются в сердце, окончательно гася затухавшую, едва брезжившую в нём жизнь…

И через секунду, когда она, распахнув зубастую пасть ещё шире и взмахнув передними лапами с длинными когтистыми пальцами, немного напоминавшими человеческие, с низким утробным рычанием ринулась на него, он, поневоле выйдя из губительного для него в этот критический момент оцепенения, как ошпаренный, метнулся назад и выскочил из сарая. Захлопнул за собой дверь и привалился к ней всем телом.

И в тот же миг, едва он успел сделать это, изнутри раздался мощный удар, чуть не отбросивший его в сторону. Но он удержался и, отступив лишь на полшага, тут же приник к двери опять, вжался в её доски изо всех сил, точно слился с ними. Бродя при этом кругом растерянным, обалделым взглядом, тяжело, прерывисто дыша и беззвучно шевеля бескровными пересохшими губами.

Между тем изнутри удар следовал за ударом, один сильнее другого, сопровождаемые визгливым рыком и хрипением разъярённого зверя. И Димон понимал, что его скромных сил хватит ненадолго. Что если в ближайшие мгновения не подоспеет подмога, он не выстоит. Либо же дверь просто не выдержит обрушивавшихся на него раз за разом сокрушительных ударов, от которых сотрясался и жалобно поскрипывал весь сарай. И тогда жуткий, омерзительный хищник, неистовствующий сейчас внутри, вырвется на волю и получит возможность сделать то, ради чего он явился…

– Что ты делаешь? – послышался рядом негромкий, немного встревоженный голос.